Неспящие

      А звон часов раздается В забытых квартал где ночь, Лукаво куря, задается, и Флиртовать где не прочь Любому завидному франту, Глотавшему тёмный ликер, А ты не так уж талантлив — Заводишь с луной ярый спор. И Мюнхен задремлет украдкой, Глотая скопления звёзд, А тень скользит. Вдруг загадкой Мелькнёт коса светлых волос. И пьяная мутная память Рисует в ночи силуэт. Уставшие помыслы тянут, Затронув давнишний сюжет. Она всего лишь прохожий, А если честно, то тень. Ни с кем она в жизни не схожа, Как цвет человеческих вен. Её давно уже нету. (Она, может сниться тебя). Но пусть оживут эти леты В давно прошедшей среде. А глянь-ка на блеклые тени И не спеши закури. Потуже натянутся вены: И больше печали в крови. И гляди на эти картины, Ты вспомнишь тот силуэт: А звали её Катриной, Немного ей было лет…       Софи Калина.       ***       Липкий вечер украдкой постучался в окна.       Всегдашняя суматоха обитала в апартаментах офицеров. То и дело слышалась ругань, грозившаяся перейти в перестрелку.       Тусклое освещение пятнало пол, по которому сновали десятки начищенных сапог. Если командиры имели свои личные апартаменты с удобствами и прислугой, младший командный состав вынуждал себя топтаться по серым коридорам, рявкая на соседей и недосып.       Грайс поднялся по холодной лестнице, ныряя в один из подобных этажей. Теплый дух помещения коснулся обветренных губ вместе с аппетитным запахом свежего супа и жаркого.       — Опаздываете, Грайс, — мимоходом бросил комендант, утирая капельки воды с лица грубыми резкими отрывистыми движениями, которые присущи только усталым людям. При всём своём расположении он всё же нашел фразу, дабы уязвить постылого обитателя серого муравейника.       Грайс нехотя воздержался от ответа. Он слишком устал.       Лампы постепенно гасились, а вместе с ними иссякший пыл соседей с нижних этажей. Наплевав на всё, они нагромождали на себя одеяла, закатываясь в них будто в кокон, и самозабвенно отдавались миру Морфея. Чаще всего Грайс делал аналогично, потому что ему тоже было на всех наплевать, если бы их этаж не прославился слишком уж голосистыми и не расторопными обитателями.       В противной комнате, громко хохоча, гремели так, будто нарочито били половниками по медным кастрюлям и получали от этого неслыханное удовольствие. Грайс видел, как на журнальный столик швыряют засаленный карты троё сослуживцев, приватизируя друг у друга бутылку хорошего пива. Громкие голоса и не подозревали о том, что на этаже ещё кто-то присутствует.       — Я не спал всю ночь! Я простоял в карауле с безмозглыми смазливыми идиотами, что не могли связать и двух слов, но они вывернули мой рассудок набекрень!.. Уймитесь наконец! — гремел на весь этаж грубый бас, под стать своему хозяину: плечистому, большеглазому и растрепанному.       — Я тебя сейчас так обработаю, что ты месяц с больничной койки не встанешь! — голосил гнусавый голос прозвучал где-то в конце коридора.        — Господа, не обращайте внимания, обер-лейтенант Гюнтер просто напился!       — Я?! Я напился?! Ха-ха-ха! Забавная шутка, Эрих! Утром я тебя как следует, отблагодарю за неё, вот только не оборачивайся на хруст, потому что это будет твоя шея!       — Орете на друг друга как старые супруги! — очкастая сухопарая физиономия вынырнула из соседней двери, — Глядите, как бы не вывалилась у вас обоих челюсть! Доброй ночи, господа!       Грайс, глубоко дохнув в себя, повернул ключ в замочной скважине, стараясь не обращать внимания на скандальных девушек.       — Прекратите! Или пойдите в местный кабак! Там немало на вас похожих!       — Мы обязательно воспользуемся вашим предложением, вот только через недельку, когда выдадут жалование, — хохотали трое.       — Уймитесь, иначе я вас всех пристрелю! — Грайс сверкнула глазами, скрываясь в комнате.       Воцарилась зловещая тишина.       ***       Грайс стянул с себя сапоги, ложась на пружинистую койку. На мизерном столике одиноко стыли суп и горький чай. Так они простынут всю ночь, а жилец даже к ним так и не притронется.       Ночь поглотила комнату, что даже торшер стал бессилен перед её произволом. Тусклый свет цвета переспевшего апельсина падал на занавески, которые выглядели скорее издевкой, нежели предметом интерьера. На подоконнике, с которого давно облупилась краска, стояло жестяное блюдечко — маргинальная импровизация второго обитателя. Мебели было не много и та разномастная. К такому обиталищу не трудно было привыкнуть. Грайс никогда не роптал по поводу комнаты, потому как она служила ему только для ночлега и единственного выходного, который он проводил где угодно, но только не в офицерском общежитии.       Грайс лежал на кровати, положа ладонь на лоб. Голова несказанно болела, впрочем, как и осознание. Сейчас он отопьет немного чая, а затем накурит. И так каждый вечер. Он устал. Очень устал.       Почти каждую ночь ему снилась Катрина. Он снова чувствовал её, целовал, звал, но она исчезала тогда, когда была ему особенно нужна. Ведь он так и обошелся с ней в тот момент. Он испугался впервые в жизни, что никогда, увы, не прощается. Ведь счастье было в ладони. Тогда они могли уехать, забыв обо всем и начать новую жизнь вдалеке от интриг, но своенравная судьба распорядилась иначе.       Теперь перед ним стояли две совершенно разные крайности. Ведь чешка так не похожа на Катрину. Это другая сторона медали, которая блестит иначе. Зачем он рассказал ей о своей жизни? Наверное потому, что всё знал о ней и тем самым открылся ей. Грайса поражала её автономия, ведь она не потеряла себя, а боролась дальше. То в ней ему и нравилось, но ещё больше то, что она русская до мозга и костей. Именно русские способны на столь необдуманные шаги. Но, как правило, из этой последовательности безрассудства всегда выходит нечто притязательное.       А Катрина до самого конца осталась наивной мечтательницей, даже когда вышла замуж и уехала в Стокгольм. Безусловно, она не любила своего избранника, однако, сделала всё, чтобы больше не думать о том, кто так подло забрал её девственность. Чешка же практичная, она не видит безысходности, даже если та наступает ей на пятки. Но как долго она будет бороться? Вдруг Германия выиграет эту войну, чего Грайс не мог предположить в самых диких убеждениях. Он вообще не верил в то, что творилось вокруг, даже когда по чистой случайности ему пришлось побывать в Маутхаузене. Когда-то он изучал анатомию, с веселым смехом дергая конечности скелета за ниточки, воображая его марионеткой, но там он увидел живых скелетов, что доживали свою последние минуты в кузовах грузовиков. Он видел, как пытаются убить за ботинки, за миску похлебки смутного содержания или какую-нибудь рогожу, служащую одеялом. И он не мог поверить, что такое действительно может быть! Маленькие истощенные дети в грязных накидках играли у колючей проволоки, швыряясь кусками земли. Маленькие добрые лица, от их искренности хотелось плакать. Они жались друг к другу, когда Грайс подошел к ним и отдал печенья и яблоки. Они улыбались, жуя неожиданное угощение, а Грайса тошнило. Их Маутхаузена можно было выбраться только одним способом: через трубу крематория и не иначе. Жуткая вонь, потухшие человеческие жизни и безысходность… Все больше там не было ничего…       Грайс затянулся, подкладывая под голову подушку. Нужно уснуть — будет легче. Во сне ничего не хочется.       В коридоре слышалась какая-то мышиная возня и чьи-то шаги, сменившиеся стуком в дверь.       Грайс нехотя поднялся, подошёл к двери, щёлкнул шпингалетом.       Начищенные сапоги стали на плинтус, из темноты вынырнул худой остролицый механик, моложавый и улыбчивый. Рабочая гимнастерка, слегка замаранная мазутом и машинным маслом, болталась на нём, как на колу, выказывая его жилистую худобу.       — Извини, припозднился, — поведя кончиком рта, виновато выговорил сосед.       Грайс вздохнул, указывая на закатанный рукав гимнастерки, обнажавшей пять цифр — 11013. Парень прикусил губу, скрывая всю преступность своей нации. Немного погодя, он принялся звучно полоскать руки в тазу с водой, силясь отмыть их от въевшегося мазута.       — Надеюсь Хинц не заметил твою самобытную… ммм… татуировку? — сухо спросил Грайс.       Всем своим видом парень подтвердил такое предположение, проглатывая наваристый теплый суп. Аппетит у него был зверский, как у приютского хулигана: сколько ни дай, всё равно голодный. И это было вполне естественно, ведь полгода назад Грайс, обнаружив своего давнего друга на нарах концлагерного барака, решился поправить его незавидное положение. Жутко костлявого, бледного и тощего, как селедка, с самой характерной чертой узника концлагеря — наколотым номером на руке, Грайс приволок Анджея в свои апартаменты. Около месяца ему пришлось нянькаться с больным истощенным парнем, он даже решился взять на неделю отпуск. Анджея приходилось по пять раз в день кормить маломерными порциями похлебки с размякшим хлебом, дабы внутренности не скрутились вовсе; ставить питательные капельницы и просто сидеть рядом, как с малым ребенком. Но внезапный отпуск пришлось усердно отрабатывать, так что Грайс иной раз возвращался за полночь и все время вслушивался в темень: дышит ли новый жилец? Однако Анджей поправился несказанно быстро, а Грайсу пришлось пускать главному механику гарнизона пыль в глаза, якобы он нашел ему нового помощника в одном из гарнизонов Берлина. Но благодаря этому ремеслу Анджей и попал в Маутхаузен. Будучи участником польского сопротивления, он завел самолет в одну из запретных зон Остмарка, но был подбит и в бессознательном состоянии оказался на волосок от гибели, что впоследствии заменили работами в каменоломне концентрационного лагеря. Конечно, не много хлопот составило сделать Анджею германский паспорт, безусловно, заменяя старую фамилию, но намного больше проблем составила его польская шепелявость, от которой он так и не смог избавится.       — Как тебе удалось оштаться таким? — невнятный или даже непонятный вопрос коснулся уха Грайса.       — …Каким?       — Как ты не потерял себя?       Последовала горькая усмешка.       — В надежде, что убьют кого-то другого, но только не меня… А сейчас я поблагодарил бы любого русского, который бы загнал мне пулю в спину.       В темноте он чувствовал недоумение соседа.       — Анджей, ты три года был сопротивленцем и до сих пор не знаешь, что такое война?.. Война — это сущность, к которой привыкают не все. Это ужасное состояние, в котором кратким мигом покоя может быть только безумие самого себя… Война — это идеи, деньги, планы, но не осознание последствий, потому как рано или поздно любая война кончается и не остаётся ничего помимо ликования победителя и плача пораженного… Ведь даже столетняя война кончилась и спесивые англичане опустили знамена… Анджей, запомни война — это состояние, но ни как не действительность.       ***       Генри устало затянулся цигаркой, выпуская сизый дым в лицо холодного ноября. Усталый, злой и голодный он чурался всего, что напрямую ни касалось Розы.       Холодные пальцы с поцарапанными косточками сжимаю расплющенный бычок, который ветер нагло вырвал, теребя в прачечной развешанные неоднократно штопанные простыни, от которых уже невозможно отстирать кровавые следы. Где-то в уголку в холодной мыльной воде возится Терез, то и дело обтирая потный лоб. Время от времени всплески прекращались, а Терез плюхалась на старое пружинистое кресло, в надежде, что затекшие руки, наконец, перестанут болеть, а маленькие ранки на ладонях щипать от едкого порошка.       Генри воспринимал её как обыденность. Существуя в мире теней, он навязчиво не желал становиться одной из них. Время от времени, он смотрел на спящих Адама и Вету, плотно прижавшись к друг друга на жестком лежаке. Больше всего его конфузили мысли об их будущности, но пока он ничего не мог сделать, кроме как притащить им тушенку с хлебом и накрыть старой шинелью. Взгляд его ловил шатающуюся Гретхен, извечно уставшую и тихую. Однажды, она упала в обморок после очередной операции и уснула прямо на холодном кафеле крепко-крепко, тогда Кох, смещая в себе огромную неприязнь, отнёс её в сестринскую, где она отсыпалась до полудня.       Мир был грубым вершителем. В нём нужно было соотносить каждое решение. Но вот у Бенедиктинского аббатства завыла сирена, возвещая о воздушной тревоге. Генри быстро захлопнул окно, грея в себе надежду, что госпиталь не пострадает. Ведь даже противник не имеет права нападать на красный крест.       Прошло несколько часов, когда в коридоре послышались шаги, а Софи, разбуженная Терез, вышла навстречу неожиданному визитеру.       — Соня Хосс?       Софи кивнула, сохраняя в себе предосторожность. В голубых глазах молодого сержанта таилась какая-то загадка. Софи скрывала недоумения, искоса поглядывая на суставчатые пальцы разрушителя госпитального порядка.       — Что Вам нужно?       В синих глазах прослеживалась явственная насмешливость, но она испарилась, когда он подал Софи тяжелую широкую корзинку, прикрытую серым полотенцем.       — Прошшили передать Вам.       — Я благодарю Вас, — промямлила девушка, поджав губы.       — Боже праведный! — гнусавый голосок Терез раздался где-то позади, когда у её ног в обмороке растянулась Гретхен. Тени спешно затянули её бледное слегка продолговатое лицо.       — Унесите кто-нибудь это недоразумение отсюда! — во всеуслышание отвращено бросил Кох, скрываясь за дверями процедурной палаты. Будто бы обморочное состояние Гретхен было для него чем-то губительным.       — Всего наилучшшего, — сержант повел кончиком рта, спешно удалившись. В его взгляде Софи прочитала вполне весомое замечание: «наведите тут порядок, а то больно глядеть». Закусив губу, она прошептала ему в спину пару прехороших чешских скабрезностей, в силу своей нравственности, но тут же её пыл остыл.       Генри, перекинув через плечо фигурку Гретхен, спешно уволок в сестринскую этот футляр с костьми. Терез же все умильно глядела в сторону ушедшего сержанта.       — Пхавда он симпахфтичный?       Софи глубоко дохнула в себя. Все ли француженки так любвеобильны?       — Не бых бы он в СС, — бедняжка от эмоций не могла правильно произнести слов, — я бы с удофхвольствием пригласила на чафшечку чая, — она умильно улыбнулась.       Софи вторично вздохнула, воздерживаясь от желания дать гнусавой француженке оплеуху. Когда же она скрылась Терез с некой печалью проговорила:       — Ах, бых бы чай…       ***       Софи поставила на залитый теменью стол увесистую корзину. От чего же Грайс решился стать таким щедрым? Но её сейчас это заботило меньше всего, потому как неизгладимое женское любопытство сидело в ней скользкой ящерицей. Когда Софи отбросила серое полотенце, то поняла, что любопытство сменилось запредельной жаждой съесть теплое печенье с шоколадной крошкой. Не раздумывая, она откусила внушительный кусок, густо накроша на стол. Некое тщеславие сменило опасение: огромная корзина — полностью её собственность, где столько всего, что можно накормить госпиталь. Консервы с тушенкой, покатые яблоки травянистого цвета, печенье, хлеб, сигареты, коробка с чаем и даже сыр, а на дне этого вместилища, завернутый в газеты сверток. Софи наспех развернула его и обнаружила алого цвета платье.       Щеки её тронула краска, но тут же Софи быстро спрятала вещицу, потому как Терез сунула свой любопытный носик в нутро корзины. Её яркие глаза от удивления чуть не вылезли на лоб, а на губах появились пузыри от голода. Мигом она начала глотать слюну, что Софи несказанно начало раздражат. Дабы унять желудок девочки, они сунула ей в руки печенье, накроша на фартук, а затем метнулась в коридор с корзиной.       Вета и Адам, накрывшись шинелями, играли в приведений, грызя сырые семечки, скорлупа от которых сыпалась на подбородки и грудь. Но вскоре немногочисленный запас семечек иссяк, и детям осталось грызть грязные ногти. Услышав шаги, они в надежде воззрились на Софи, а затем получили неожиданное угощение.       Во всяком случае, смерти от истощения в эту ночь быть просто не могло. Но даже когда корзинка была почти пуста, Софи это не грело душу.       Съежившись на жестком лежаке и уткнувшись носом в кривую подушку, она почувствовала, как в голове пронесся табун мыслей, отвлекающих мирный причал сна. Софи чувствовала несказанную усталость не от того, что она не спит ночами, а от присутствия старухи войны. Многие обрекали себя на то, что с затаённым сердцем и с взъерошенными волосами слушали до того, как заговорили пушки. Конечно же, это был выбор сугубо нравственный.       Война учила быть жизнестойкими, и это было её единственным преимуществом.       Софи дула на продрогшие исцарапанные руки, думая о Розе. Она тайно восхищалась ею, но теперь восхищение сменилось жалостью. Роза дерзкая и прямолинейная, но Коху все-таки удалось сломать её. И от этого по лопаткам бежала дрожь.       Мысли об уезде приходили в голову все чаще. Софи отгоняла их, потому что знала какой Кох человек. Внешний лоск и утонченные манеры прятали в нём поистине жестокого человека. Софи понимала, что бессильна перед ним. Это был единственным человек, которого она ничем не могла пронять. Его привычным оружием был не маузер, а презрительная холодность, сарказм, оскорбительные слова. Смутить его было невозможно, и Софи ясно понимала, какие они разные люди. Он со смехом высказывал ей всю порочность своих прошлых дел, тем вызывая ещё большую откровенность. Глупо было полагать, что в этого человека можно было неистово влюбиться, и Софи ещё больше жалела несмышлёную малышку Терез. Она была слишком искренняя, а Кох вел с ней как подонок.       Но сейчас Софи мало это заботило. Она воображала Аризону, а вместе с ней широкие поля Мичигана, где фермеры ухаживают за холеным скотом, где земля берет за руки небо, где люди не страдают так, как в зубчатых развалинах старика Зальцбурга. Софи снились необъятные степи Канзаса, позолоченные заходящим солнцем. Бесконечные ленты дорог, уходящих за горизонт. Она видела людей Техаса, работающих на багрово-красной земле, а ещё илистые проймы бегущих рек. Но вместе с этими снами укреплялось тревожное предчувствие беды. Даже во сне гордая чешка знала, что никогда не бежит вот так подло, даже если неистово манят рыжие пашни Джорджии и яркие глаза калифорнийских огней. Это было совершенно другая жизнь, которую, Софи не могла принять, идя под руку с нелюбимым человеком.