Неспящие

      В огромном городе моём — ночь. Из дома сонного иду — прочь. И люди думают: жена, дочь, — А я запомнила одно — ночь.       Июльский ветер мне метет — путь, И где-то музыка в окне — чуть. Ах, нынче ветру до зари — дуть Сквозь стенки тонкие груди — в грудь.       Есть черный тополь, и в окне — свет, И звон на башне, и в руке — цвет, И шаг вот этот — никому — вслед, И тень вот эта, а меня — нет.       Огни — как нити золотых бус, Ночного листика во рту — вкус. Освободите от дневных уз, Друзья, поймите, что я вам — снюсь.       1916 г.       М. Цветаева.       ***       — Превосходные успехи, — похвала прозвучала с переслащенной приторной ноткой. Фразу перекислила полуулыбка Грайса, когда старичок Фогель тряс его руку. — Господин Гиммлер безусловно бы был Вами доволен… Что ж, моё почтение, штурмбанфюрер, — не лишив свои слова подобострастной сласти, Фогель быстротечно удалился, прихватив сухенькими руками кружку пива.       Этот вечер был несказанно приятен Грайсу, будто столовая шумела, запивая свободу шнапсом, именно в его честь.И никакие блюстители правопорядка не смогут во всеуслышание прочитать мораль о нравственном поведении. Ей все равно никто не внемлет.       Суставчатые пальцы ударяли по клавишам пианино, выбивая незаурядную тактичную мелодию. Такое представление несказанно льстило ему, вызывая на губах довольную кошачью улыбку. И никакая гнилая личность не могла спортить его настроя в этот вечер.       Шнапс жёг пересохшие губы, стремительно заползая в глотку. Свежий, рьяный, не лишенный терпкости алкоголь, делал вечер ещё лучше, взбудораживая в напряженных жилах храбрость. Но больше двух стопок Грайс себе никогда не позволял. Последствия хмели могли подрезать репутацию, но если учесть то, что генералы, бывшие тут завсегдатаями, нажерались как свиньи, а утром являлись на службу мятые, с мутными мозгами и раскосыми глазами, репутация оставалась стойкой, как новоиспеченный часовой. Чтож, судьба своенравна.       Грайс облокотился на стойку, так, что свет от ярких ламп отражался на его блестящих новых майорских погонах. Действительность ему теперь казалась гладкой, как хорошо откормленных кот, пусть иногда она бывает пошлой и вовсе безнравственной, как самая последняя проститутка, но давайте забудем об этом. Люди, однако, презрительно однообразны. Можно глубоко сочувствовать демократам, возмущающихся пороками высших классов. А каждый, уважающий себя пролетарий, инстинктивно понимает, что пьянство и безнравственность должны быть их привилегиями, и если кто-нибудь помимо него страдает этими пороками, то тем самым узурпирует его права. Пошлая и грязная действительность.       Грайс был в таком расположении, когда дух от жизни не требовал ничего, помимо продолжения вожделенного момента. На мгновения у Грайса мелькнула мысль, что все, кто его за глаза ненавидел совершенно грамотные умелые люди, с вполне пристойными манерами и его личностные неприязни — всего лишь бытовые передряги и не более. Жизнь теперь ему казалась хорошим вместилищем наилучшего.       Столовая, похожая на ресторан средней категории, превосходно меблированная и всегда безупречно чистая, пахнет мятной водкой и въедливым кальяном. В нынешней поре её содержание было довольно-таки пресно: были сняты дорогие шторы, изысканная посуда была заменена на какие-то черепки средней стоимости, иными словами, все утратило былую гармоничную дороговизну, зато исчезла докучная помпезность.       Маленькие худые официантки с обостренными лицами, извечно с переполненными подносами на весу, не ровня красавицам из местных канцелярий — белоликим, красиво накрашенным, опрятным дамам, кокетливо держащим пальцами сигареты или бокал с бренди.       Грайсу даже было бы не прочь потанцевать с одной из таких особ, но тут же его желание отпало. К подобным женщинам он не испытывал влечения, а скорее скрытую неприязнь.       — Вы сегодня непревзойденно горды собой! — мелодичный хитрый голос, прозвучавший у самого уха разорвал добронравие вечера. Неописуемая восхитительность чешки такая недосягаемая и утончённая! Ей несказанно шёл алый цвет, плотно облегающий её восхитительно тонкую талию. Но больше его поражала или даже раздражала её неуловимость, вызывающий смех и мастерство кокетничать. Белоснежные перчатки скрывали её кисти, маленькая красная шляпка с искусственным стрельчатым пером украшала туго стянутые сеткой темные волосы, а облегающий фасон платья подчеркивал всю беспрецедентную славянскую красу. Но вот только её рот, обведенный алым налетом помады, это нечто. Он воспроизводит самый красивый изгиб в её теле — улыбку. Её образ показывал абстрактное чувство прекрасного. Она необычайно красива, но если бы не её повсеместная наглость, разозлившая Грайса до колик в животе.       — Твоя смелость уступает только твоей наглости! — сквозь зубы процедил Грайс, смиряя визитершу взглядом. Она облокотилась на стойку, крутя в пальцах бокал с шампанским. Это было непревзойдённо прекрасное создание. В ней не было места австрийской грубости, а скорее нечто мягкое, интересное, необычное, но вместе с тем напористое и упрямое.       — Я думала, ты пригласишь меня на танец! — надув губы, словно обиженный ребенок протянула Софи. Её взгляд поймал кружившиеся в неумелой пляске пары. Подумаешь, она бы могла им устроить такой вечер, что они бы никогда не позабыли ей запредельных умений.       Грайс неожиданно схватил её за запястье, давая импровизированному пианисту жест рукой. Тот понял его как нечто однозначное.       — Прошу, фрейлейн, — прошипел он беззлобно, но напористо.       Софи сразу начало конфузить, но переборов себя, она умело сплела свои пальцы суставчатой пятернёй майора.       — И раз, два, три… — певучесть её голоса взбудоражило Грайса, но в следующую минуту его поразила грация задорного танца. Софи закинула голову, на полусогнутых ногах, делая шаг назад.       — Я внимаю вашим объяснениям, фрейлин.       — Вы думаете, я намерена их давать?       — У Вас нет выбора.       — Впрочем, как и у Вас.       — Ваша наглость чуть слабее Вашего любопытства…       — Думаете, я здесь из-за любопытства?..       — Я ошибся?       — Безусловно. Но у Вас превосходный вкус, раз Вы подарили мне такую изысканно прекрасную вещицу… Спасибо.       На сей раз Грайс воздержался от ответа, всматриваясь в глубокие глаза партнёрши. Они и были сейчас единственным инцидентом в её непревзойденном великолепии, а всё потому, что в ней таилась колкая мысль, которую она силилась скрыть одухотворённостью лица. Как только человек начинает мыслить, некая аномалия разрушает всё его превосходство, гармонию, изысканность. Полноценно прекрасными бывают люди пустые, неумелые, отрешенные от действительности. Но тут глаза — яркие и зоркие стали какой-то пустой стекляшкой в образе чешки. Нет! Так быть не может!       Софи подцепила ногой его голень, наклоняясь вниз. Мало кто счел этот инцидент вульгарным, остальным это показалось неописуемо красиво, как и отсутствие какой-либо оплошности в гармоничности этой пары. Окружившие их зрителю блюли этот противоречивый танец.       — И раз, два три… — она снова отклонилась в сторону, сильнее вцепившись в его ладони.       Они молниеносно развернулись, сменяя вальс грубым самобытным танго.       Софи в который раз отклонилась, чувствуя, как болит её спина, но её пьянило чувство, что ей самой, а тем более её партнеру приходилось изощряться таким показным способом в самой отъявленной лжи.       Софи снова подцепила голень Грайса, тот обвел рукой её талию, наклоняя статную фигурку к самому полу, а затем резко вернул её глаза на уровень своего взгляда. Его встретила очаровательная улыбка и кончик язычка, стремительно лизнувший нижнюю губу. Они старалась быть снисходительной и насмешливой, привлекая к себе наибольшее внимание партнера, а вместе с тем невиданный интерес. Ей нужно было себя вести как гость в этом мире и она получит все, что захочет.       В их стремительных движениях прослеживался давно позабытый талант уметь обманывать людей чисто визуально, показывая вторую сторону медали. Второй момент никак не зависит от первого, но ясно говорит, что не слишком хорошее всегда неописуемо красиво.       Привередливые бухгалтерши, видя в себе моралисток, восторженно перешептывались, не зная, к чему, в сущности, придраться. Они силились скрыть в себе всю восторженность, хотя ничего не зная о прекрасной незнакомке, они говорили о Грайсе, как оценщик на аукционе с молотка продающихся вещей: либо рассказывают самое сокровенное друг другу, либо сообщают все, кроме того, что её подруга хотела бы узнать.       Между тем Софи очертила полукруг носком лакированной туфельки, делая несколько изящных шажков назад. Надо мысленно отдать дань Грайсу — танго у него великолепное.       И то самое чувство целостного удовлетворения, отзывающееся покалываниями на кончиках пальцах. Острота, новизна, холодность к окружающему любопытному контингенту. Все это гонимо нетерпением и любопытством, от чего дышать больно и жарко.       — Как Вы посмели привлечь ко мне всеобщее внимание?!       — А я полагал, что Вам всё равно, что думают о Вас те мышки в серых костюмах…       — Дело вовсе не в этом…       — А в чём же?.. Держу пари, Вам хотелось потанцевать не меньше, чем выбить из Щульца больше слов.       — Это не Ваше дело, да и не зажимайте меня так сильно.       — Пани, почему вы не выносите людей с такими же недостатками как и у Вас?       — Потому что Вы задаете глупые бессмысленные вопросы… Я не намерена на них отвечать.       Он снова заставил её наклониться, так что накрученные прядки волос коснулись начищенного пола.       — Вы хотите сказать, что у меня нет чести и совести?       — За честь не ручаюсь, а официальное название совести — это трусость, а у Вас она отсутствует… Ты часто лезешь на рожон, Грайс!       Сменяя эту колкую фразу изяществом движений, Софи подцепила ногой в белоснежном чулке пояс майора, вдавливая голень в кожаный грубый ремень. Наклон похожий на эскиз подстрекает зрителей в погонах все же пригласить эту дамочку на следующий танец.       Он издал ядовитый смешок, выказывая всю автономию своих суждений. Наконец он вынудил чешку сделать несколько шагов назад, будто бы предчувствуя, что у пианиста устали пальцы.       Музыка утихла, сменяясь всплеском бурных аплодисментов. Каждый, даже самый пыльный младший офицер отдал бы этой притязательной девушке деньги, дабы станцевать с ней какую-нибудь простецкую кадриль. Но в какой-то момент он понимал, что этот облик создан для индивидуальной роскошности, подвластной только единицам. Увы, но единицам очевидно, что этой особе не хватает нежности. Её движения сухи и лаконичны, полные основательной весомости, но не лишенные усидчивости. Софи полноправно отказывается от горького шампанского, но не отказывает себе в дегустации шоколада. В её глазах горит ребяческая потребность, но вместе с тем её до мурашек раздражают взгляды, направленные на её самобытность.       — Бессовестные желания, — Софи скорчила гримасу отвращения, запивая сладкий привкус клубничным лимонадом. Приторная истома расползлась по рту, такая же переслащенная как презрительные похвалы официанток.       — Это был чудесный презент, пани, — признался Грайс, не скрывая удивления.       — Я не собиралась тебе что-либо дарить, но с повышением поздравляю…       Грайс повел кончиком рта, вскинув бровь будто курок. Покрутив полупустой бокал, он отдал оплату бармену, учтиво предлагая Софи свою руку.       Они нырнули в холодную темноту, чувствуя себя удирающими лазутчиками. Свет мутного фонаря упал под ноги, расстилаясь на бордюре прозрачным ковриком, когда на губы Софи упали первые снежинки грядущей зимы.       Небо казалось огромной зияющей дырой, извергающей морозный дух. С каждой минутой становилось все холоднее. Подслеповатые фары проезжающего мимо мотоцикла разрывали сгустившуюся темень. Ночь красива, неумолима, безропотна и жива, как новоиспеченная невеста. Она любит играть с человеческими судьбами. Для неё это самобытный преферанс.       Грайс мрачно курил, чувствуя рядом мечтательность. Ведь чешка была ещё, по сути, ребенком, которому не дали наиграться вволю. За стойкой дерзостью скрывался мечтатель.       Она стояла под тусклым светом фонаря, запрокинув голову, и глядела на небо, на котором поочередно загорались маленькие искорки звёзд. Вырисовывается силуэт Большой Медведицы, затем Орион, Кассиопея, маленькие вспугнутые Плеяды, а затем темный небосвод разрисовывают прекрасные серебряные созвездия. Небо похоже на вязкие чернила, в которые очень хочется запустить руки.       Краткий миг покоя, не имеющий ни прошлого, ни будущего.       Печально...       — Почему ты не арестовал меня?       — Потому что не захотел.       — А если бы захотел? — в её взгляде прослеживалось опасение.       Грайс сухо усмехнулся, блаженно затягиваясь.       — Только от злости, пани… Кто знал, что твоё юное дерзостное озорство переродиться в цель?       — Ты же знал об этом.       — О мой Бог, уволь меня от этого.       ***       Меряя шагами устланную кирпичной пылью дорогу, шли два непокорных и бесстрашных человека, ещё не успевших расстаться с жизнью. Ресницы, щеки и губы их серебрил утренний иней. Это придавало им вид каких-то призрачных масок. Но это были не призраки, а люди, проникшие страну скорби, насмешки и безмолвия, смельчака вложившие все свои силы в дерзкий замысел и задумавшие потягаться с могуществом мира, столь же далекого, пустынного и чуждого им, как и необъятное пространство Вселенной.       Они шли молча, сберегая дыхание для ходьбы. Вполне осязаемое безмолвие окружало их со всех сторон. Оно давило на разум, как вода на большой глубине давит на сущность водолаза. Оно угнетало безграничность и непреложность своего закона. Оно добивалось до самых сокровенных тайников людского сознания, выжимая все напускное, ложное. И это безмолвие внушало им, что они всего лишь ничтожные, смертные существа, пылинки, мошки, которые прокладывают свой путь наугад, не замечая истинного величия мира.       Уже целый час эти двое прокладывали дорогу сквозь напуганную голодную толпу. Они казались ей сытыми и невозмутимыми, вызывая самую безнравственную зависть. Но основному большинству они были ровным счётом безразличны, ибо в приоритетах стояли житейские проблемы.       Доктор Вебер натянул на глаза черную широкополую старомодную шляпу. Ветер, трепавший поля потертого темного пальто, сновал под ногами извечно спешащих людей. Полы черного пальто были как крылья ворона — вразлет.       Бледный, остролицый, изголодавшийся измученный люд спешит в свои холодные обиталища. В этих потрепанных действительностью лицах прослеживалась скорбь вдовства, неприкаянность сиротства и явственная ненужность. Люди учились быть жизнестойкими, и то было их главенствующим преимуществом.       Среди серой толчеи с небрежными свертками в руках, Софи ощущала некое покровительство при присутствии доктора и всякое опасение разом исчезало. Он шел с ней рядом — высокий, строгий, молчаливый, иными словами то был человек, имеющий при себе определенную цель. Где-то в глубине зрелой души, прикрываемой солидностью и спокойствием, сидел дерзкий, бесстрашный, с железными нервами характер. До «Аншлюса» Вебер был одним из лучших хирургов города. Практичный, с лаконичными изъяснениями профессионал, он бы работал в лучших госпиталях Германии, если бы не так жестоко высказывался о политике фюрера. Иными словами нынешний строй общества он не признавал вовсе. Софи, краснея, заключала: если бы не война, она бы вышла за Вебера замуж. Он был для неё значимым авторитетом, человеком, у которого можно взять несколько жизненных уроков и, выучив их, знать, что никогда не просчитаешься в будущем.       — Доктор, почему на Вас до сих пор нет не одного розыска?       Вебер горько усмехнулся, удержав от падения девушку.       — Для кого-то я давно получил свою пулю, для кого-то сгинул в газовой камере Маутхаузена, а для кого-то стал работать на русских.       — На русских?!       — Ну, не изумляйтесь так, фрейлейн, у каждого своя фантазия.       — А у Вас?       Снова последовала саркастическая усмешка.       — Этот тут совершенно не причём, я просто не верю во всю положительность идеи фюрера, но, увы, именно такой её выказывают глупым народническим умам.       — Но они же теперь все равно в неё не верят?       — У них нет другого выбора… Посмотрите на эти несчастных… Они готовы на всё лишь бы пронести домой черствый кусок хлеба, не потеряв его… Они молчат, потому как от них того требуют обстоятельства. Люди походят на скот, что готовят на убой.       — Вы говорите поистине страшные вещи, доктор.       — Страшные вещи? Нет, София, это всего лишь действительность, против которой мы бессильны.       — Вы так полагаете?       Он печально кивнул. Его мрачная тень ползла по дороге, падая на тонкие ноги худых женщин. Софи чуралась их. Когда она видела эти убитые горем лица, её тошнило. То ли от сильного воздействия впечатления, то ли от осознания. Она представляла себя на их месте. Думала, что из лужи на неё смотрит отражения одинокой вдовушки в зеленом потертом пальто и дырявой шляпке. Она несет какой-то мятый сверток домой, где её ждут трое худых детишек и пустая плита. Как бы она поступила, будь таковой, Софи не знала, но почему-то заключала, что ей было бы легче.       — Главное не глядите ни кому в глаза, — Вебер поправил воротник её пальто, — и не давайте знать, что Вам… страшно.       Она свернула в переулок, наступая на размокшую кирпичную пыль. В её душе сидело странное чувство неизвестно, бывшее поводом для излишних треволнений. Она шла, угрюмо глядя себе под ноги, а между тем прохожие встречались все реже, проваливаясь в угрюмость пустого города.       Ветер гонял сухие листья, разбрасывал продолговатые сигаретные пачки, скомканные газеты. Натянутые на горизонт серые тучи время от времени сыпали на сырые тротуары белую шелуху. Снег стремительно таял в грязных лужах ноября.       Софи вышла на мостовую. В её голове копошилось волнение, смешиваясь с быстрым потоком мыслей. Она приняла решение, что не посмеет уехать с Кохом, но пока что молчала об этом, хоть Кох старательно намекал ей об этой подлой проблемке. Софи старалась держаться в его присутствии гордо или даже нагло, чтоб дать ему понять, что она ни капли не смущается при нём. Но, безусловно, она все ещё боялась его, а вот с Грайсом дела были куда запутаннее. Прежняя вражда стремительно перерастала во флирт, в некую бессовестность перед нравственностью. Он знал о ней всё, о чём не могли догадаться ни Шульц, ни те, кого она пронимала до него. Он был остроумен и расчетлив. Но в чём она была уверена однозначно: это то, что Грайс не станет падать ниц перед идеями фюрера. Теперь она всё знала о его жизни, о том, какой она на самом деле человек. Софи где-то в глубине проследила его ранимость, участливость. Ведь он никогда бы не отдал приказа, направленного на убийство Веты.       Последнее время она много думала о нём. Ведь все те, кто боготворил её, сжимая широкой пятернёй бедро, были пустыми личностями. Софи никогда бы не стала женой такого человека, поведясь на его власть и лояльность. Тем франтом было многое непозволительно, ибо, по сути, им было дозволено всё. Они пользовались служебным положением, отдаваясь всяческим порокам, и от этого становилось мерзостно. Конечно же, Софи испытывала определенный дискомфорт, повсеместное опасение, но всегда добивалась нужного результата. Это было одной из поставленных условностей.       А Грайс? Это была вторая сторона медали. Будь он генералом, его действиями были бы более результативными. И в этом самом водовороте Софи заключила, что их отношения (если можно так назвать) были какими-то болезненными, будто они зависят друг от друга. Ведь если бы не заинтересовался её тогда, то бы ничего не узнал о ней сейчас. Это был наисложнейший ребус и его разгадать мог только душевнобольной. Понять этот мир можно при одном условии — если ты сумасшедший.       Софи шла дальше, грея замерзшие пальцы, пока над её ухом не раздался рев мотора. Автомобиль перегнал её шаг, заграждая путь.       Софи глубоко дохнула в себя, стараясь сохранять самообладание.       Дверца авто открылась и из салона вышел солидный коренастый полицай в серой аккуратной шляпе. Выпрямившись, он деловито двинулся навстречу Софи.       — Фрейлейн Хосс?       Софи вздрогнула. Единственная фамилия, числившаяся официальной в австрийском паспорте. Девушка в смятении не знала, что и ответить, но, наконец, сдавленно выговорила:       — Именно так.       Субъект вскинул бровь.       — Вы арестованы.