Неспящие

Чем больше я узнаю людей, тем больше я люблю собак. Генрих Гейне. *** То ли она всегда была такой невезучей, то ли действительность стала такой примитивной. Может быть, именно поэтому Софи всегда выбирала франтов исключительно женатых, потому как с ним всё несказанно просто. Она никогда не считала подобного рода игру типом отношений, даже призрачную иллюзию превосходства не пыталась нащупать. Софи всегда старалась исчезать неожиданно. Не от того, что всё нужное и исключительно интересное уже было. Софи боялась, что её расколют неожиданно. Она испарялась тогда, когда штандартенфюрер старательно намекал на постель всеми возможными способами. И то легко сходило на руку, и Софи быстро испарялась, придумывая себе новый грим. Впрочем, он каждый раз был особенным, и то становилось главенствующим преимуществом. Естественно ремесло это было опасным, но противоречить Коху никто не смел. Софи в своих вылазках была непременной красавицей, но красота эта была нервной, ломанной, электрической. Софи старалась держаться гордо, быть той особой, какая, обычной, требует немного и её требования никогда не бывают вещественными. Для некоторых она вообще играла роль заправской феминистки. Это, как правило, раздражало тех, с кем она играла. Когда в чопорном особняке своего отца Софи смывала треклятый «грим», то чувствовала себя несказанно обделенной. Как сейчас… Она оперлась ладонями о холодный подоконник, вглядываясь в платиновую завесу снега. Скоро Рождество, но его никто не ждёт… В Софи пылало неизведанное чувство, с каким она ничего пока что не могла поделать и от этого становилось противно. А страшнее становилось от того, что Грайс её любил. Софи вздохнула. В тишине улицы прогремели тяжелые вагоны товарного состава… Может, ей стоит первый раз в жизни пожалеть себя и сбежать? В этом самом поезде? В самом грязном вагоне сесть на гнилой ящик и вдыхать до конца пути удушливую угольную пыль? Все лучше, чем истязать себя вот так. Все же сбегают, потому что не выдерживают, потому что устали, потому что на грани сумасшествия… Потому что так вот распорядилась война… Утро слишком раннее, но понятия времени суток в госпитале нет. Вебер не спит третью ночь, цедит чашками кофе смутного содержания, чтобы хоть как-то победить сонливость. Терез похожа на привидение, а Роза на разъяренную белолицую фурию, которая вечно чем-то недовольна. Софи вошла в операционную, выключая хрипящие радио. Из его медной глотки выливала какая-то старая джазовая песня, звучащая так, будто её с силой выжимали из горла певца. Это давно было обыденностью. Морфия на всех не хватало, и Вебер приказывал включать радио громче. Крик оперируемого становился не так громок, но и на звучащие песни никто обращал внимания. Софи выжала тряпку и принялась вытирать кровавые лужицы на кафеле. В операционной всегда стоял тошнотворный запах. Роза видимо наотрез отказалась убираться тут, её и без того часто мутило последние дни. После очередной операции, она собрала окровавленные хирургические инструменты в цинковый таз, дабы санитарка их помыла, а потом в сестринской её стошнило в полотенце. Её мутило и ломало до самой ночи. К утру ей стало чуть лучше, но вид у неё был больной. Впрочем, Софи за неё никогда не беспокоилась. - Сестра София, - усталый голос Вебера прозвучал как-то приглушенно. - Я Вас слушаю, доктор. Изможденный взгляд Вебера остановился на ней. - Где Вы были этой ночью? – вопрос прозвучал жестко. Софи замялась. Она действительно не знала, что ответить. - Если у Вас есть жених, то это хорошо, но… - Вовсе нет, доктор. Прошу простить моё отсутствие. - В чём дело? – он легонько потряс её за плечи. – Вы последнее время сама не своя… Откуда у Вас этот синяк?.. - Доктор, - Софи потрепала головой и тут же взволнованно вопросила, - Генри будет жить? Тяжелый вздох доктора на всё дал ответ. - Сестра Хельма тут уберется, а Вы идите в палату № 11 и получите ответ на свой вопрос. Софи нервно кивнула и пулей вылетела в коридор, ища взглядом нужный номер, но когда вошла в палату, то почувствовала себя виновной, получив уничтожающий взгляд Розы. Она сидела у койки - прямая, бледная и обозленная. На застиранных простынях лежал Генри. Сам он был, казалось, светлее этих простыней, со лба стекали капельки холодного пота. Должно быть, впервые в жизни Софи поняла, как очевидно от неё страдают люди, как страшно быть ярой мучительницей, не подозревая об этом. Страшно и горько одновременно. Софи глубоко дохнула в себя, приближаясь к койке, у которой металась Грётхен, ставя питательную капельницу. Успев жестом отвести медсестру к окну, она прошептала: - Фрейлейн София, боюсь, дела совсем плохи, сегодня ночью доктор с трудом остановил внезапный кровоток, а сегодня он сказал, что… он не дотянет и до вечера. Софи скорбно кивнула, высылая Гретхен. Она понимала, что в этой палате лишняя, однако, решилась. - Генри, - кусая губы, Софи приблизилась к побелевшему лицу. Он приоткрыл потускневшие веки и его сухие губы расползлись в слабой улыбке. - Генри, - Софи поняла, что её давят слезы, - ты… простишь меня? - За что? - Я виновата… - В том, что я так не научился хорошо стрелять? – рот искривился в сжатой ухмылке. Его обыденная шутливость сейчас была напускной. Софи прикусила губу ещё сильнее. - Сестра София, сестра София, доставили раненых. Почти все тяжелые, - голосила санитарка, всплескивая тощими руками, - Вы ассистируете… - Замените меня, - отрезала Софи, - включайте громче радио. Морфий в избытке. Санитарка кивнула и понеслась дальше. Немного погодя в коридоре зазвучал томный прокуренный голос певички, заглушая хриплые крики раненых. - Иди, - Генри тяжело дохнул, капельница не помогала. Казалось, его лицо стало ещё более болезненным и мертвенно-бледным. Софи помотала головой, поправляя серое одеяло. Тем временем рот Розы становился все тоньше и тоньше, щеки бледнее. Никто не знал, как она злилась в эту минуту. На простынях показались кровавые пятна. Несколько капелек упали на протертый линолеум. Но ток с невиданной скоростью начал учащаться, пока не превратился в тоненький ручеек. - Я позову доктора, - встрепенулась Софи, но увидела, как Роза скорбно помахала головой. Из её влажных глаз так же быстро хлынули горячие слезы, и она сжала холоднеющую руку Генри сильнее. Софи так и осталась обескуражено стоять на плинтусе, пока не увидела остекленевшие глаза друга... Роза вжалась лицом в простыню и сдавленно зарыдала. Софи, осев по холодной стене и спрятав в ладонях лицо, силилась сдержать нахлынувшие слезы. Внешнее кровотечение. *** В коридоре пахло хлоркой. Даже когда полы высыхали, запах всё равно оставался ещё на несколько часов. Бледный секретарь, перебирая бумаги, всё время морщил нос, от чего его иезуитское лицо становился ещё более острым. - С повышением, штурманнфюрер, - изо рта секретаря вылетело сиплое поздравление. - Благодарю Вас, Стефан, - сухо отозвался Грайс, забирая тонкую папку. Немного погодя, Грайс оказался в проветренном чистом кабинете. В отличие от коридора тут пахло чернилами и бумагой. В пепельнице извивался слабый дымок от тлеющего бычка, прибираясь к прочной раме, в которой был закреплен портрет рейхсканцлера Германии. - Доброе утро, Отто. Шутлер отослал натужный кивок, ища нужную клавишу на печатной машинке, что всё время заедала, выдавливая из майора массу ругательств. - Я так понимаю, штандартенфюрер опаздывает, - осведомился Грайс, нервно прикуривая сыроватую сигарету. - Его не будет в ближайшие три дня, - сдерживая раздражение, ответил Шутллер, поправляя на носу очки, - начальство распорядилось отослать его в Вену. - Все понятно, кстати, как твоя рана? - Хирург сказал, что жить буду. Правда ужасно болит, - он снова принялся печатать документ. Грайс кивнул, затягиваясь горьковатым дымом, а затем совершенно невозмутимо швырнул на стол напарника зеленую папку. Шутлер смутился и непонимающе уставился на Грайса. - Как это объясняется? Грайс взглядом дал понять, что содержимое папки ответит на его приоритетный вопрос. Но обрадуется ли? Шутлер с обескуражено поднял вытаращенные глаза. Грайс только ядовито усмехнулся, выдыхая дымную струю. - Поскольку совсем недавно наши полномочия уровняли, и мои руки стали развязаны для более серьезных намерений, я падаю на должность инспектора. В кабинете воцарилась пугающая тишина, которую разрушил Шутлер, отбросив папку на край стола. - Ты шутишь? – из тонкого рта майора вылетело недоуменное осведомление. - Шучу? Никогда не питал к этому желания… Я думал сегодня помимо тебя доложить об этом моему, теперь уже бывшему начальнику, но, увы, штандартенфюрер сегодня отсутствует. - И что же побудило тебя к такому желанию? - немного придя в себя, осведомился Шутлер. Тут рот Грайса презрительно искривился. - Боюсь, учёт нашего бухгалтера не совпадает с двумя предыдущими, а те в свою очередь имеют весьма много существенных различий с весенними отчетами… Отто фон Шутлер, не хотите мне кое-что сказать? – последние слово он нарочито выделил ядовитым тоном. Лицо майора вмиг побелело, словно полотно. Глаза округлились, точно его ударили по голове несколькими томами тяжеловесной прозы. Его первым импульсом стал злостный взгляд. - Ты ничего не докажешь… - Сейчас да, но вот… рано или поздно моё новое начальство пошлёт меня на мою бывшую работу и боюсь, Отто, тебе не будет везти так часто, - всем своим видом Грайс старался сказать, что корабль иногда перестаёт тонуть, когда его покидают крысы. - А я раньше тебя считал адекватным человеком, Грайс. - А я тебя – нет. Нельзя назвать адекватным такое очевидное воровство из бюджета правительства. У меня нет образования бухгалтера, но любой законченный идиот, взглянув на эти отчеты, поймёт существенную разницу… Грасс – прекрасный бухгалтер, мастер своего замысловатого дельца. Если бы он воровал, его брюки не были такими перешитыми, а сапоги такими потертыми… Так что… - Закрой рот! – Стукнул кулаками по столу Шутлер. Фиолетовая жилка у его виска пульсировала. – Что ты несешь?! Тебе кровь ударила в голову?! Грайс и бровью не повел, но позже добавил: - Если я обнаружу довольно-таки солидную недостачу, то прямиком пошлю вора в берлинскую тюрьму, - его взгляд был несказанно решителен, - а у инспекторов Берлина пусть болит голова, что делать с такой проблемой. - Мир был бы слишком правильным, если бы коррупции не существовало, Грайс… - Эту проблему убить нельзя, но с ней нужно рьяно бороться… - Ты такой идиот, Грайс… - Не больше, чем ты. Ведь у меня не было таких досадных несовпадений в отчетности. Щеки Шутлера побагровели. - А что если наши войска начнут отступать? Коррупции будет ещё больше. Тогда ты и сам будешь вынужден уехать… А Маутхаузен, Освенцим, Треблинка, Дахау, Бухенвальд в конце концов?! Там работают лучшие люди СС… Они выматываются так, что падают к концу дня с ног! И всё это во имя нашей идеи! Во имя Великого Рейха! Какая разница кто сколько взял?! Мы все хлебаем из одно корыта! Грайс поморщился. - Внесу в твоё суждение небольшую поправку - нас всех ЗАСТАВИЛИ хлебать из одного корыта! Да и... я не понимаю, о какой идеи ты мне говоришь. - Ты в своём уме?! - Как видишь, да. - А я-то думал у меня галлюцинации… - О мой Бог, Отто, ты опять пригубил на ночь? Глаза Шутлера выглядели так, что они вот-вот треснут и разлетятся на мизерные осколки. - Мне ранее предлагали эту должность, но надо было дождаться повышения. Мой предшественник, храни Бог его душу, действовал по приказу рейхсфюрера. Я буду поступать аналогично. И если я найду более серьёзные проблемы и виноватых, то… отправлю их на расстрел… Надеюсь, мои намерения тебе понятны. Сжав кулаки, Шутлер рухнул на стул. Грайс знал, что в глубине души коллега всегда ненавидел его. - Всего наилучшего, - Грайс застегнул шинель, взяв коробку с оставшимися принадлежностями и хотел было уже уйти, но фраза Шутлера его остановила. - Грайс, обними свои мечты… - Мечты? – майор усмехнулся. – Я всегда был практичным человеком. Скрипнула дверь. Со злости Шутлер схватил стоящую рядом пепельницу и запустил её в стену. Впервые его так раскололи, как не нужный кусок мутного стекла. - Надо было же связаться с этим сукиным сыном. *** Софи вздрогнула и тут же раскрыла глаза. За окном кружилась пороша. Утренний свет был ускользающий, как шнурок для игривого котёнка. Софи прижала жесткое одеяло, силясь откашляться. Она заболела прямо после смерти Генри. Может, от того, что пальто было вовсе не тёплым, а может, он извечной слабости. Пока что сил бороться с бронхитом не было. Два дня, что Софи лежала пластом на старой софе, разглядывая потускневшие семейные фотографии. Казалось, все те минуты, что она болела, были подобны обратному току времени. Софи попробовала ещё раз задремать, но сон вспугнул стук в дверь… Девушка не станет открывать, кто бы то ни был. Она слишком устала… Софи вздохнула понимая, что научилась принимать жизнь свежей. Смотреть на мир широко открытыми глазами, каждое отведенное мгновение проживать с восхищением гурмана. Но то восхищение пропало как-то спонтанно, она даже не заметила это. Но осознав это, Софи поняла, что есть такие слёзы, которые нужно выплакать обязательно. Выплакать для того, чтобы всё внутри перегорело, и был ощутим сладкий привкус безразличия. Именно такие слезы и давили Софи сейчас… И больше всего ей хотелось обнять мать. Слегка полноватую, румяную, улыбчивую русскую женщину. Полина никогда не отчаивалась, верила, что любые проблемы не могут продолжаться вечно... Но умерла она не от того, что её сломила болезнь, а от того, что она пережила своего сына. И Софи хотелось прижаться к её высокой груди, ощутить на себе теплые руки и поцелуй в лоб. Она нуждалась в ней как никогда раньше, но мать лишь лучезарно улыбалась с выцветшей фотографии. Софи громко всхлипнула и тут же услышала скрип половицы под тяжестью чьи-то шагов. Быстро вскочив на ноги, она бросила на Грайса уничтожающий взгляд. На его погонах и ресницах быстро таяли снежинки, взгляд от чего-то, выглядел несказанно виноватым. - Что ты тут делаешь? Он отмолчался, поставив на прикроватную тумбу увесистую сумку. - Понимаешь ли, я должен ненадолго уехать. Она горьковато усмехнулась. - С чего ты решил, что тебя будет кто-то ждать? Эту грань Софи, не думая, пересекала всегда. Этой гранью была её личная свобода, запредельная независимость. Вся это свобода походила на сладкое пирожное в серванте. Маленькая девочка смотрит на шоколадную глазурь и вожделеет лакомство. Если бы пирожное лежало на столе, она, может быть, прошла бы мимо. Но оно заперто и оттого желанно. Девочка, рискуя быть застигнутой строгой матерью, залезает в сервант и съедает пирожное. Но что она сделает, когда придется оправдываться перед родительницей? А ведь все могло бы быть по-другому, если понизить уровень досягаемости лакомства. Так и свобода. Ей не торгуют на рынке. Она лежит в запертой антресоли. Её нужно украсть... Грайс ничего не ответил. Он слишком хорошо её знал. Да и не в его принципах было противостоять женщинам. И он даже от самого себя посмел скрывать, что любил её с их первой встречи. Любил, возможно, больше, чем Катрину. Но это всего лишь догадки, которые он сам не мог разгадать. А стоило ли? Софи сжимала пальцы до хруста в суставах. Она смотрела на снег за окном. Снежинки казались ей нервными перепуганными мотыльками. Хотелось плакать, а орать… Конечно, Грайс только изначально казался генералиссимусом её жизни, но в эту самую минуту она со всей ясностью поняла, что он любит, любит её. Вот почему его забота была несколько грубой, как забота орлицы, у которой есть маленькие, ещё совсем глупые, но безумно решительные птенцы. Софи метнулась к лестнице, догоняя стремительно уходящего Грайса. Ведь, если он сейчас же уйдёт, то никогда больше не появится в её жизни так бестактно и смело. Когда она догнала его, то вжав трясущиеся ладони в холодную медь погон, заглянула в глаза. Этот взгляд выражал благодарность и… Софи ещё пока и сама не понимала чего ещё. Привстав на цыпочки, она со всей горячность прижалась к его губам. Он пах молотым кофе и ветром. И хотелось целовать его ещё и еще, пока лицо не покраснеет от нехватки воздуха. Ведь настолько он самобытный, настолько другой… Он коснулся её щеки ладонью. Ощутив холодное прикосновение кожаной перчатки, Софи прикрыла глаза. Ей хотелось уснуть, прижавшись к нему, и забыться. Все решило послевкусие. Все зависло от того, что она почувствует после. После его поцелуя, прикосновения, визита этого беспрецедентного человека. И этого «после» каждый раз в её жизни всегда являлось определяющим. Грайс аккуратно поцеловал её в потрескавшиеся губы, поправляя её старую шаль на плечах. Взгляд Софи молил... возвращайся скорее.