Неспящие

Покроется небо пылинками звёзд, и выгнуться веки упруго Тебя я слышу за тысячу верст. Мы - эхо, Мы – это, Мы - долгое эхо друг друга… Роберт Рождественский. *** - Мама, мама, погляди какая красивая! Мама, кто это? – цветастая бабочка села на черные вьющиеся кудри малышки. - Это бабочка, милая, - отвечает полноватая молодая женщина. Девочка силиться поймать маленькими ручонками прыткое крылатое создание, но бабочка быстро улетает, в надежде разыскать яркий цветок. - Мама, а это что? – девочка прикладывает ладошку к груди, удивленно таращась то на мать, то на улетающего махаона. Женщина бросила спокойный и удивленный взгляд на любимое чадо. Она сама – один маленький звучный вопрос, на который нет ответа. - Это сердце, моя малышка. - Сердце? - Да, цветочек. - А что это с ним? - девочка, исполненная любопытством, чувствует монотонное биение, старается прислушаться к нему. - Оно бьется. - Разве оно живое? - Да, моя маленькая, - мать обвила фигурку дочки своими теплыми руками. Женщина пахла солнцем и корицей, чаем и нектаром. Мать иногда походила на крупную купальницу с теплыми крыльями. - А оно большое? Мать сжала ладошку дочери в кулачок. - Вот такое. - Маленькое… - Когда ты вырастешь, и оно вырастет… - А оно всегда будет биться?.. Вопрос слегка озадачил добрую мать. Она смутилась в нерешимости. Ей не хотелось отвечать… *** Софи подняла голову. Яркий утренний свет прыснул в глаза, как лимонный сок. В тесную комнату просочился новый день… Софи не знала, где она находилась и сколько тут пробудет, но она всем своим саднящим телом чувствовала Рождество... Христос родился. Наконец, миру дано Спасение, вот только мир этого не знает. Раньше, Рождество приносило маленького светлячка, что садился на внутренне беспокойство и оно улетучивалось. От этого всегда становилось легче, но вот только не в этот день. Софи сдавленно заголосила... Мир живет дальше, прорываясь через гнёт и страдания, учиненные войной, но он живет. И будет жить дальше. И никто из живущих в этом огромном мире, не подозревает от том, что некого офицера Ханса Грайса нет в живых... Софи зажала рот рукой. Как никогда она чувствовала себя маленькой чешуйчатой змеей, на клыках которой самый смертоносный яд. Кончиками пальцев она ощущала всю свою изолированность от этого мира, который теперь не был жестоким. Тиранствующей и озлобленной теперь была она. Софи сдавленно плакала, чувствуя, как тяжелеют веки. Ей теперь было совершенно всё равно, что будет дальше. Девушка приподняла голову. Она лежала на полу маленькой темноватой комнаты. Помещение производило впечатление не то тюремной камеры, не то палаты в клинике для умалишенных. В углу стоял голый топчан, рядом с ним старая тумба и колченогий стол. Все это располагалось в лужице тусклого света, что лился тонкими струями от ветхой люстры, свисающей с потолка. Помещение выглядело неухоженным, как будто тут давно никто не жил. Софи стянула пальто и подползла к низенькому запыленному подоконнику. Улица, полностью запорошенная снегом, была ей знакома. От Бенедиктинского аббатства два поворота, а потом через проулок здание эвакуированного госпиталя. Только это мало утешало. Софи прижалась спиной к ледяной батарее и, поджав под себя ноги, зарыдала. В какой раз она убеждалась, что судьба распоряжается самостоятельно. Но имело ли это смыл, когда всё, что могло бы сотворить счастливый финал сгорело вместе с оружейным складом? А ей всего-то девятнадцать.Такая тощая, бледная, расторопная пани? Жизнь трепала её, не щадя. И этого из-за того, что она пыталась скрыть всеми способами свою влюбленность? Она любила его и ненавидела одновременно. И теперь за укрывательство своих чувств такая расплата?.. Холодными ночами, когда она ещё жила в чопорном особняке, она заламывала руки, стараясь сдержать потоки слез. А на губах был всего лишь один вопрос. За что? За что? За что? И этим вопросом задавалась не только одна она, а ещё сотни людей, которых нещадно ранила война, и из-за одного случая они потеряли если не всё, то многое. И сейчас она плачет не от того, что чувствует себя последним ничтожеством, а от того, что она слишком долго была сильной. Скрипнула дверь, и показалось остроносое озлобленное лицо Коха. Он высох, лицо приобрело землистый оттенок. Его тоже ударила своим хлестким хлыстом война, и он при всёй своей расчетливости не смог от него увернуться. Жизнь тоже трухнула его за плечи, но вот только это была расплата, а не страдания. Он же убьёт её? И правильно сделает. Ведь и ему будет лучше и ей. Тождество. Тут всё ясно. - Что ты наделала? – простуженный голос выдал укор. Софи не ответила. Ей была уже глубоко всё равно. Кох быстро подошел к ней, схватывая за воротник платья. Софи вскрикнула, ударившись головой о батарею, но Коха это мало волновало. - Что? Ты? Наделала? – повторился он, заглядывая виновнице вчерашнего происшествия прямо в глаза. Софи истерически засмеялась. Этот смех походил на радость душевнобольного. - Я убила его, Альберт... На мгновение глаза Коха искали бессмысленный ответ. Он отпустил девушку. Его лицо вмиг приняло цвет бумаги. Так люди бледнею только тогда, когда узнают, что они смертельно больны. - Убила? – он выговорил это слово сухим ровным голосом. Софи ответила на это истерическим смешком. Кох понял по её бегающим глазам и дрожащим рукам, что она на грани нервного срыва. Он быстро поставил её ноги, толкая вперед. Они оказались в маленькой полупустой комнатке, смутно походившей на кухню. Кох открыл мутную бутылку и отпил оттуда несколько приличных глотков. Бледные щеки тронул румянец. Софи облизнула кровоточащую губу, разглядывая свои стиснутые на коленях руки, бледные и дрожащие. Кох метался из стороны в стороны и больше, чем обычно походил на длинный маятник. Он снова, морщась, глотнул из мутного горлышка старой бутылки. Шнапс был несвежим и от него тошнило, впрочем, Коха это не заботило. В такие моменты никого другого для него не существовало. Он был наедине с внутренними бушующими ветрами. - Ну! – он сжал подбородок Софи грубыми пальцами, готовясь услышать волнующее его оправдание, но вместо этого в его губы полетела легкая усмешка, - Ну же! Я ударю тебя! Она снова вызывающе усмехнулась. - Кого ты этим удивишь? Кох, поджав губы, снова принялся ходить туда-сюда. Безусловно, он умалчивал о том, что был безумно влюблён в неё, но женщин он никогда не мог понимать. Чувство к Софи научили его поверхностно анализировать свой внутренний баланс, а если откровенно говорить, то дисбаланс. Чувства, проникнувшись к ней, он выучился делить на множество составляющих, но был ли от этого толк? - Ты же хотела сбежать с ним?! Да?! Отвечай! Она тихо хохотнула и так же тихо ответила: - Какое это сейчас имеет значение? Ноздри Коха начали гневно раздуваться. Где-то в глубине его конфузило полное отчуждение, но он не давал взять над ним верх. - А что если… - она снова истерически улыбнулась, - … если… я беременна… Кох издал смешок. - Твои лживые инсинуации тебе не помогут, - он вплотную приблизился к ней, сжимая цепкой пятернёй ей сухое лицо, - Надо быть весьма крупным идиотом, чтобы, не распознать сидит ли в тебе ещё один эсесовец или нет? - А что если бы я носила ребёнка Ханса? - Я бы вытащил его из тебя собственными руками, - безжалостно выплюнул он, а затем прибавил, - а если бы его отец был бы жив, я бы нашел его и этими же руками удавил бы на собственном ремне. - Какое же ты ничтожество, - зло бросила Софи, с хрустом выпрямляя пальцы. Никогда в жизни она не испытывала большего презрения, чем сейчас. Кох гаденько усмехнулся. За этим смешком скрывалось мерзостное, по-мещански мелкое, стыдное чувство. Как давно оно крепло в нём, наливалось ядовитым соком, но он всё это время прятал его в донной, илистой части сознания. - А не таким ли ничтожеством была еврейская собачонка? Она была той, что аккуратно выносила мусор из главного дома на длинных каблуках. И все это она делала под совершенно невинными предлогами. Вы с ней на редкость схожи: обе такие крупные идиотки, что и вообразить нельзя... а ещё наглые сумасбродки, стоящие друг друга… Но вот только ты оказалась более успешной в своей борьбе за неизвестность, - он нервно отпил из горла бутылки ещё глоток. Софи прикусила воспаленные губы. Сейчас нужно было молчать. - А что же наша глупая француженка? – в глазах Коха заиграли истерические искорки. – Да, она была жутко глупой, но не идиоткой. Она думала, что весь мир можно растопить лишь жалким голоском, выхаживая неблагодарных вдов. Восхитительная актриска и глупая мадам, которая никогда не знала себе цену. И это грубое незнание убило её… Софи заломила руки. Больше всего ей хотелось воткнуть Коху в запястье нож. - Это ты её убил... Ты! Кох вскинул бровь. - Хочешь сказать, что и Вебера убил я?.. Нет, но глубоко сожалею. Я хотел это сделать ещё в сорок первом, когда этот до тошноты честный эскулап поймал меня на контрабанде… Не ставь такие глазки, Соня… Да, я нелегально поставлял берлинским госпиталям медикаменты… Ведь на Остмарк мне было ровным счетом плевать, потому как когда-то Вена наплевала на меня и я решил не приспосабливаться... - Это было тебе невыгодно… - Не думал, что я это скажу, но я солидарен с тобой, Соня. Рейх предлагал мне в начале сорок второго неплохую работу, в тайне от Вебера я хотел согласиться, но вовремя опомнился… Опять же отсутствие всякой выгоды! - Ты жалок, Кох… - Я? Я жалок?! – со смешком произнёс он. – Боюсь, но мы поменялись ролями, Соня. Как говорила моя строгая мамаша, хорошо смеётся тот, кто смеётся последним… И… - Что ты хочешь? – голос Софи стал настолько холодным, что, казалось, им можно было замораживать воду в стакане. Кох снова отпил, поджав губы. - Ты прекрасно знаешь, Соня, что я всегда исполняю свои намерения. И в этот раз я поступлю по аналогии… Я хочу, чтобы ты улетела со мной в Аризону. - В Аризону? - Именно. Но если ты откажешься… - Что?! – Софи вскочила со стула. – Что?! Кох ядовито повел кончиком рта. - Я найду эту бледную подстилку Гретхен, где бы она не была и… убью её. Как я вообще мог допустить, чтоб в госпитале открыто обсуждали чью-то грязную связь, произошедшую у меня под носом. Софи дрогнула. Сердце её упало, желудок, казалось, вывернулся наизнанку. Безусловно, он поступить так, если она не согласиться. - Ты не сделаешь этого! - Соня, - непринужденно произнёс Кох, - я всегда держу своё слово. И, боюсь, тебе не следует ошибаться по этому поводу. *** Софи, пождав под себя ноги, сидела на подоконнике. Мир был похож на белое пятно. Но, увы, у белой комнаты нет потолка, а, следовательно, выхода тоже не может быть. Софи чувствовала себя маленькой мышью, которую заперли под стеклянным куполом. С каждым её вздохом воздуха под куполом становилось все меньше... Софи думала о том, как ревностно старалась спасти жизни других. Но теперь это уже не имело значение. Она ходячий труп. Она - одна маленькая песчинка в этом лабиринте бесконечности, название которому война. В нём легко затеряться, трудно урезонить нахлынувшие чувства и его… невозможно забыть. Пролетел томный день Рождества. Время тянулось раненой ящерицей, а Софи выкуривала очередную горькую сигарету... Серое время и горький осадок на дне сознания. Увы, но нам не оставляют выбора. Мы кричим, силясь ухватиться за маленькую нить надежды, что предательски обрывается у нас на глазах. Софи тушила бычки о серую жестяную миску, а потом засыпала. Ей снился Дунай, катящий пенные буруны к слоистым берегам. Ей снился тот молодой вышколенный офицер с погонами обер-лейтенанта. Он смотрел на то хрупкое и дерзкое создание, такой влюбленный и гордый. А Софи глядела на кристально чистую воду, стараясь быть по-чешски гордой, но это выходило у неё из ряда вон плохо. И с помощью своей повсеместной витиеватости она сумела скрыть чувство, в коем плескалась влюбленность. Конечно, она не могла забыть его, разглядывая убористый красивый подчерк письма, которое она так и не прочитала. Время заставило забыть его, но не запретило любить. Мы люди и это, увы, наше проклятье. Софи воззрилась на небо. Такое белое и бескрайнее, в него хочется окунуть руки. Девушка долго смотрела на это небо и ещё больше завидовала Розе. Она бы нашла выход, потому как никогда не смела жалеть себя. Но Софи больше никогда не увидит Розу. Отскакали золотые кони свой век. Непринужденность сменилась подавленностью, картинное кокетство страданием. Софи, казалось, что она готова к этому страданию, но она ошибалась. Как ошибаемся все мы. Ошибок не делают только спящие. Софи не старалась представлять Аризону. Ей было уже все равно, ведь она потеряла слишком много, ради чего можно было жить дальше. Рождество осталось лишь отрывистой сухой фразой «позавчера». Душа наполнилась пустотой последующих дней. Таких же одиноких, отрывистых и совершенно однообразных. По ночам выла сирена, мелькали желтые глаза прожекторов, кричал раненый старик Зальцбург, а для Софи это всё уже давно не имело смысла. Жизнь была прожита. Что значили эти девятнадцать лет? Кох уходил ранним утром и возвращался за полночь. Когда его не было, она чувствовала спокойствие, но оно едва ощущалось, потому что Софи питалась мармеладом безразличия. Девушка чувствовала, как ребра и лопатки начали проступать сквозь кожу гораздо отчетливее. Она чувствовала себя умирающим жуком, завернутым в гофрированную бумагу. Ничего кроме хлеба она не ела и раз в день (вечером) выпивала рюмку шнапса. От него горели губы и мозги, но становилось легче. Водка на время вылечивала остроконечную боль, впившуюся в самый горячий кусок плоти. День. Ночь. День. Ночь. День. Ночь. Она потеряла счёт дням, может, что-то изменилось, когда она проснулась 1 января 1944 года в этой маленькой холодной квартирке. Что принесёт этот год? Наверняка гораздо больше страданий, чем год прошедший. Софи ясно знала, что умрёт и это пробуждало в глубинной части души какую-то затаённую радость. Жить уже как-то не особо хотелось. Потому что не было того, ради кого можно было продлить своё существование. *** 3 января. Софи стояла около жертвенника. Никогда она не чувствовала большей обреченности. Она бесцельно вглядывалась в облик прекрасной Мадонны, нежно прижимающей младенца Христа к своей груди. Мир казался Софи потрескался, как и эта фреска. И те глубокие потери, что настигли её стали настолько очевидны, что хотелось кричать от осознания. Ведь она потеряла всё. Эта война, пришедшая негаданно - нежданно рассекла её жизнь надвое. Оглядываясь на плотно закрытые стрельчатые окна церкви, Софи видела в уцелевших фресках тот маленький лучик надежды, что горел в глазах малышки Сахвеи, беззаботно бегущей по лугу. Неужели те счастливые дни действительно были в её жизни? Софи мрачно созерцала алтарь, приникшего угодливого пастора, съежившегося от холода. И она, стоящая посреди своей судьбы, в грошовом свадебном платье. На её простецкой прическе заколки кажутся не украшением, а издевкой – серые, облупившиеся бархатные лилии. Она сама не светлей этого платья. Она тонет в этом белом куске своей жизни – худая, истерзанная и мрачная. И до последнего она не хотела мириться с действительностью. Ведь Ханс не погиб! Нет! Кох развеял всякую обнадеживающую мысль. На его потертом кашемировом костюме таяли снежинки. Они походили на таявшую надежду. Мужчина выглядел странным и незадачливым. Софи даже не соизволила повернуть головы. Некоторое время она безмолвно принимала решение Коха, пока он не решил заполнить тягостное молчание: - Ты всё ещё думаешь о нём? - Это тебя не касается… - Неужели? Он услышал её тихий истерический смех, а затем увидел исказившееся лицо. Она помогла ему вникнуть в суть вещей. У него ещё в голове не укладывалось, что София никогда не станет его, не сможет родить ему прекрасных детей, да и вообще не сможет… любить его. - Послушай меня, - он сжал цепкими пальцами её подбородок, - что теперь значит он? Воспоминание? Не более… Если бы он был бы жив, он бы бросил тебя, защищая свою шкуру, и сбежал бы в Нью-Йорк балагурить с местными шиксами, распивать коньяк и курить кубинские сигары. А ты бы узнала и… - Знаешь ли, хорошее чувство настигло бы меня, - нагло перебив, Софи бросила ему честный ответ в лицо. - Идиотка! – сквозь зуб процедил Кох. - А зачем я тебе нужна? - сухим, словно бумага голосом, бросила Софи, - Для устройства фиктивного брака? Лицо Коха вмиг побелело, но Софи безжалостно продолжила: - Я отвечу, Альберт. Ты бы бросил меня, едва ступив на землю Аризоны… Я слишком хорошо знаю тебя… Она снова отвернулась, не видя как он судорожно сглатывает. - Ты сочтешь меня сумасшедшим, но я… люблю тебя… Лицо Софи оставалось спокойным. Может, это было и правдой, но она попросту не верила ему. Весь мир отодвинулся куда-то далеко, слышно было, как кровь стучит в висках. Действительность явилась ей во всём своём ужасном обличии. Кох молча вышел через черный ход. В его отрывистых резких движениях проявлялась нервозность. Он хотел закурить, чтобы хоть как-то растворить напряженное сознание. Софи глубоко дохнула, чувствуя, как на плечи легло ярмо, которое придавит её своей тяжесть, стоит ей сделать шаг. Но этот шаг и был спасением...