Неспящие

Вдвоём. Или своим путём. И как зовут, и что потом. Мы спросили ни о чём, И не клянёмся, что до гроба... Мы любим, просто любим оба... Есано Акико. *** Софи шагнула к двери, но тут же в нерешимости остановилась. Она цепенела на грани истерики, но понимала, что никогда в этой жизни не сможет полюбить Коха. Дело было даже не в отсутствие влюблённости, она даже привыкнуть к нему не смогла бы. Мир казался злостным вершителем. Зальцбург, в свою очередь, слушал наставления этого мира с особым вниманием, или даже покорностью. Он, наверное, больше всего хотел умереть в обломках и кирпичной пыли. Но, увы, во всех зубчатых развалинах города спало время, которое запрещало умирать. Не слышны были голоса на остановках. Приходивший поезд не привозил ничего помимо повсеместной скорби. Дороги не полировали шины автомобилей коммивояжеров… Все как будто умерло. Всё то, что было особенно дорого… Сначала эта самая жизнь закатала отца в ковер и унесла куда-то далеко. Потом она сдавила глотку старшему брату. Она довила долго, жестоко, упиваясь хриплым клекотом, а Николо боролся до последнего. Наконец, жизнь сбила его сердечный ритм... А потом была мама… Ей жизнь заломила руки, а потом высосала последние жизненные силы... Вот так маленькая Софи осталась одна. Смерти, смерти, смерти… Вот такая стрельба по кругу, от которой страдают все. Или у нас ложное представление и рыночной стоимости жизни? Рассмешили, сказав, что человеческая жизнь ничего не стоит. Мало кто этого не знает… А мы спорим со смертью, которая не знает ошибок. Мы, увы, поступая слишком подло, кормим себя кашей из парадоксов, заостряем внимание на совершенно банальных вещах и бесконечно обманываем себя, тщась найти нужную дорогу в это мире. Война убила всех, кто помогал идти по этой жизни. А её убить она никак не могла, не было чистой злости, которая смогла бы уничтожить гордую чешку. Зальцбург устал гонять тени в проулках, пугая сонных голубей. Казалось, он опоздал на целый век из-за этой войны. Он хотел обрести свободу, откинуть от себя весь этот безрадостный пейзаж вечной бойни. Но чистой свободы, увы, быть не может. Есть только сторона, которую ты принимаешь. Больше нет ничего. Никаких полутонов по определению просто быть не может. Нельзя быть злым в добрую полосочку и добрым в злую полосочку. Никто нюансов не старается улавливать. В том вся проблема.... Но если мы перестанем бороться, то умрем. Даже если люди озверели на это войне, хоть какая-нибудь мораль всё же осталась? А может, есть внутри нравственность, соотношение хорошего и плохого? Мы не умираем, мы просто делаем вид, что не хотим выживать. Запрещение борьбы всегда вело к падению нравов и торжеству кошельков. Крови льется меньше, но вместо неё текут позорные слезы. Вот что получается, мы вернулись к той печке, от которой начинали танцевать. Жизнь теперь казалась пустяком и не более. Она не была ярким огоньком, а тем, что нужно незамедлительно отбросить от себя, чтобы, наконец, улетучилось всякое сомнение. Ведь мертвые ничего не чувствуют, ничего не хотят, и это их преимущество. Мы слишком устали от этой бесконечной войны за право называться человеком. Подтянув к плечам мантилью, Софи ринулась из церкви. Она не сможет, уж это она знала точно. Пусть! Пусть Кох запомнит её на толику грешной, на четверть святой. Пусть запомнит её такой, какой она была сейчас! Непокорной и молодой. В мантильке, повисшей на острых плечах, мечтавшей о новой жизни тайком. Она слушала запрещённый свинг, курила самые дешевые сигареты, и хваталась за жизнь, как утопающий за соломинку. И сейчас Софи не могла умереть… Она не имела права оставить этот мир. Софи припустилась рысцой по шоссе, ловя на себе удивленно-осуждающие взгляды угрюмых прохожих. Снежинки ударялись о её лоб, пересохшие губы... Узкий кринолин все время путался в ногах, мантилья то и дело соскакивала. Но морозный воздух был только внезапностью, которую стоило хладнокровно убить красками воображения. Унылые понурые прохожие, тощие и измученные, застрявшие в холодных сгустках дней, осуждающе глядели на бегущую. Кого-то она задевала плечом, получая густой поток немилосердных ругательств. Софи сбивала как ртуть сердечный ритм, ища почву под ногами. Она уедет отсюда прямо сейчас! Софи свернула за угол, ныряя в многолюдную сутолоку вокзала. Она чувствовала на себе множество недоуменных взглядов, ощущала окоченевшими запястьями горячее дыхание людей… Провожатые, уезжающие, встречающие, приезжие, те, кто давно в поисках свежих газет. Толпы собирались у телеграфного агентства, что уже два года радает о немедленно закрытии. Толку от него было не больше, чем от недостоверных пересудов. Все люди - страшно молчаливые, бледные и голодные... Бесчисленные ноги месили снежную шелуху, вдавливая её в грязные холодные лужи. Вокруг сновало множество напряженных бледных лиц. Слышались сдавленные рыдания, громкие возгласы. Жизнь в лишениях и неприятностях отягощала людей, но они давно уже к этому сумели привыкнуть. Софи чувствовала, как струйки пота стекают с груди на теплые бедра, как бешено колотиться взволнованное сердце. У неё до сих пор не укладывалось в сознании, что спокойное течение жизни может потерпеть такие изменения в столь короткий срок. Отдышавшись, она ринулась к платформе, раздвигая наводнившую вокзал толпу… Такая неумолимая и живая, стойкая и смелая, как новоиспеченная невеста. Софи осязала продрогшим телом накалившейся от множества дыханий воздух. Она ощущала, как горят её щеки и потеет спина. Рассудок коробил лишь какой-то мимолетный страх. А вдруг она не уедет?! Софи засеменила по каменным порожкам и тут же отшатнулась назад, громко вскрикнув… Он стоял в нескольких шагах от вагона, такой исхудавший и измученный. Казалось, шинель висела на нём, как на колу. Разбитые губы, синяк на правой скуле, рука на перевязи. Лицо приобрело землистый оттенок, скулы стали выдаваться ещё больше, под глубоко посаженными глазами залегли синяки. Ошарашенная Софи таращилась на него! На ЖИВОГО Ханса! Слезы теплыми ручейками хлынули из её глаз. Такой измученный тощий и невероятно родной. Какая-то золотая канитель сплела их судьбы. И эту нить нельзя ни разрезать, ни развязать… Вот он живой! Неужели его не было тогда на том складе! Неужели жизнь решила в последний раз сжалиться над непокорной Софи... Софи вцепилась пальцами в холодные перила, сдерживая надрывный крик. Люди торопятся, толкают её, задевают, а она словно застыла в этой холодном пространстве. Раздается предварительный свисток. Грайс входит, расплачиваясь за билет, носильщик берет его немногочисленную поклажу. Он уезжает... Их связующая нить вот-вот разорвется. И тут Софи поняла, что жизнь навсегда забирает у неё Ханса. - Ханс! Громкий оклик раздался среди монотонного жужжания толпы… Грайс повернул голову, глядя на исхудавшее недоразумение в белом платье. Его тряхнуло осознание: слишком недосягаемое, чтобы задавать вопросы, слишком смутное, чтобы протестовать. Оба и совесть, и Грайс - оставались безмолвными и неподвижными. Дальнейшие действия Грайса были бы иллюзорны, если бы он не увидел, что она бежит к нему. Его легонько трухнуло – локомотив тронулся. Синхронно сунув марку в ладонь изумленного кондуктора, и схватив свой чемодан, Грайс с трудом спрыгнул с подножки, прикусывая от боли губу (правая нога снова начала саднить). В спину врезался недоуменный возглас проводника, но Грайс уже их не слышал. Прихрамывая, он ринулся к ней… Он обхватил её исхудавшую фигурку дрожащей рукой. Мир в лице двух изможденных обрел краски. И это было неистовое рвение к жизни, дотоле неизведанной. Грайс коснулся дрожащей ладонью влажной щеки Софи. Он прижал её к себе, чувствуя, как вздрагивают их плечи. Они плакали от того, что слишком сильно устали терять друг друга в этом жестоком лабиринте войны. Софи ощутила прикосновение его губ и крепко обвила руками его шею. Он с силой прижал её к себе. Девушка почувствовала, как напряглось его тело, по которому пробегала дрожь. По его щекам пробежали две мокрые ящерки слёз... Грайс прижал её к себе сильнее. Он нашёл ту, с которой стал извечно пьяным (а ведь всегда поддерживал репутацию заправского трезвенника)... То самое чувство, пришедшее совершенно неожиданно, снова внедрилось в сердце. Он прижал её к груди, касаясь губами пульсирующих жилок на висках… И это чувство было больше, чем сама жизнь…