Неспящие

Как тихо в мире! Как тепло… А если в этой тишине ты - мне назло, себе назло - устала устала думать обо мне! Роберт Рождественский. *** В камине дремало мягкое тепло, просачиваясь в каждый холодный угол чопорного особняка. И уже не так холодно. И уже нет того богемного страха, сопряженного с одиночеством. Этого нет, потому как в каждой клеточке тела порхает яркой бабочкой тепло... Ты чувствуешь его холодными кончиками пальцев, ты чувствуешь человека, которому больно. Ханс сжал холодными пальцами подбородок Софи. Вот уже час он тщился согреть её холодное дрожащее тело. Ему было больно, он хотел кричать, разбивая костяшки здоровой руки о бетон, но он только прикусывал потрескавшиеся губы. Обнаженный плечи Софи все время подрагивали, и с них соскакивало тонкое одеяло. Девушке тоже было больно, вот только губы кусать уже нет смысла, потому как они все время кровоточат. Вот только сердце кровоточить, к счастью, перестало. Она изредка поглядывала влажными глазами на Ханса. Ведь он теперь никуда не уйдёт? Лицо его в желтом свете старого торшера казалось столь же мягким, ранимым и далеким, как бывает лицо молодого парня, оторвавшегося от собственных мыслей. Всякая необходимость объяснять причину его внезапного опасения улетучилась вместе со страхом девушки; ей осталось, в конце концов, принимать его таким, каким он был. И это не было ошибкой. Софи прильнула к его голому плечу, слизывая с губ кровь. Минуту назад они снова сделали больно друг другу, вот только это уже не было обыденной болью... Обнаженные, дрожащие, больные они были единым целым. Те, чьи разумы на грани нервного срыва, на грани крика и стона, на грани хронической усталости. Но, увы, война не даёт времени, чтобы отоспаться. Так мир устроен, а мы ничего не можем поделать. Кому-то он дарит аплодисменты, а кому расстроенные струны. А что касается иных чувств – это всего лишь совокупность нервных сигналов, которые не стоят ничего, если на помощь не приходят воображения и память. Он притянул её в свои объятия, чувствуя, как саднят пальцы сломанной руки.Так увлекает за собой откатывающая от берега волна. Неумолимо. Ему не будет больно, когда он прикоснется к её губам. Звездное небо за окном сгустилось в галактику – теперь весь косо накренившийся вихрь из миллиардов сверкающих точек помещался под куполом темного небосвода. Свет его – слабее дневного, но ярче лунного – волшебно лился на нагое тело Софи. Ханс глядел на неё, пробуждая внутри всякое радостное чувство. И он понимаю, что любит её ещё больше, чем прежде. Нет, эта девушка не отсюда. Она спустилась из света звёзд. Софи находилась в двух мирах. Из мира страдания она выйти никак не могла, потому внутри ещё остался отпечаток, какое-то позорное тавро. Она сейчас вдвоем прибывали в этом миру и самое главное то, что нужно было оттуда выбраться. Но война не знает твердых границ допустимого. Внутри у Софи всё сладко сжалось. Запах его одеколона волнует. Она кладет свою руку на изгиб его плеча. Ему снова больно, но он уже привык. Он бесстрастно глядел в её глаза, прижимая к себе, но за этой бесстрастностью чувствовалась несказанная напряженность. Он знал, что она хочет от него ребенка. На вокзале под шквальным ветром она прошептала ему это прямо в губы, но сейчас Хансу больше всего не хотелось, чтобы так получилось. Им больно, их тошнит, но они чувствуют друг друга и им легче. Но если от этой связи будет ребенок, ему будет больно всю его жизнь… *** Прошло два дня. Морозным утром Софи проснулась одна. Безусловно, она знала, что он уйдёт. Она вздохнула, нагнетая на себя ещё большое опасение. Но к обеду она смирилась, что больше продолжительных разлук не будет. Но почему-то она так явственно чувствовала душевную опустошенность. Как будто бы её душу заморозили и та внезапно треснула. И эта надтреснутость теперь делала её неполноценной. Она разделяла её на мириады пустого и ненужного. С появление Гретхен в доме было тепло, но не уютно. Сама она относилась к Софи с небывалой осторожностью. Конечно, Грайса она опасалась, а их отношений с её бывшей начальницей она страшилась ещё больше. Сама она становилось с каждым днем необычайно вялой, изможденной, несговорчивой, у неё все время не было сил доделать элементарные дела. Ела она мало, хоть избыток в провизии стал не столь велик как прежде, но это не помогало Гретхен. Софи решила, что её желудок не привык к размеренному рациону, поэтому часто болит. Их общение тоже могло бы быть гораздо радушнее. В день они обменивались всего несколькими фразами. У Софи сложилось чувство, что Гретхен избегает её или даже презирает, но это её волновало мало. (Конечно же, Гретхен страшил Грайс, но она до сих пор не могла понять, что беды нужно ждать от кого угодно, но только не от него). Целыми днями девушки не выходили из особняка. Особой нужды на это не было. Листовки на различные имена Софи висели на каждой углу Зальцбурга, и ей не улыбалось светиться своим изможденным лицом. Но где-то в глубине души она поражалась одному факту: как она могла всего лишь за два года перевернуть этот старинный город с ног на голову? Впрочем, это уже было маловажным казусом. Сама Софи последние дни чувствовала себя неважно. Тело саднило, болела голова от каждодневных нервных перегрузок, тянул желудок, из-за чего она ела по крошке. Выспаться она не могла. Засыпала только тогда, когда старые часы скрипели о наступление полуночи. Единственной мыслью был Ханс. Без него она жизни уже не представляла. Каждый день вечером заходил механик. Шепелявый Анджей. Когда он являлся, Софи чувствовала несказанное спокойствие. С Хансом всё хорошо, а остальное в порядке вещей. Поляк перебрасывался несколькими фразами с ней, а потом час ворковал с Гретхен. Софи не противилась этому. Она дремала в гостиной на старой софе, когда Ханс явился. Софи сразу же почувствовала, как сердце перестало стонать. Прижавшись к нему, она первый раз за все долгое время войны безропотно уснула. Проснулась она в полдень. К удивлению, Ханса был рядом. Он никуда не ушёл, однако, выглядел усталым и настороженным. Немного погодя он уведомил её о том, что начальство направляет его на декаду в Цюрих. Софи силилась выглядеть спокойной. Но умиротворения на её лице не прослеживалось, потому как повод для излишних треволнений был на лицо. С Хансом она условилась о том, что попусту тревожиться не станет. Конечно же, она лгала. *** По вокзалу сновали холодные ветры, проникали в непрогретые купе, от чего становилось ещё холоднее. К платформе подошли два человека, вмешиваясь в вокзальную сутолоку, что шумела десятками гортанных простуженных голосов. Как оказалось уезжающих было гораздо больше, чем провожатых. - Я не думал, што твое новое должностное место принесет тебе столько хлопот, - сухо бросил Анджей, запахивая шинель, которая болталась на нём, как на колу веревка. Грайс скептически усмехнулся, взбираясь к вагону по крутой железной лестнице. - Хлопоты это в порядке вещей. И не забывай, что со своим бывшим начальником Шульцем моё знакомство ещё не заканчивается. Рано или поздно я выведу его на чистую воду. - А ешли немецкие войска начнут отштупать? - Тогда будем решать проблемы по мере их поступления, - тут он понизил голос, - я никогда не верил в победу Рейха... Анджей вскинул бровь, но подобная тема была ему нисколько не интересна. - А как нашчет моего возращения в Варшаву? Грайс внезапно переменился в лице, будто вопрос друга был по-детски глупым. - Даже если я смогу вернуть тебя туда, какой от этого будет толк, Анджей? Польша оккупирована, там работают лучшие псы СС. Вернешься ты Варшаву или в Краков, это совершенно не принципиально. Вот только ты попадешь уже в барак Аушвица. Такая перспектива, я так понимаю, не по душе твоей подружке. Анджей понял, что самое время замолчать. Ребусом было то, что его давний друг никогда не вел себя как типичный эсэсовец. - Кстати, если к тебе подселят соседа, то не закатывай рукава рубашки уж слишком высоко. Анджей прикусил сухую губу. Это был действительно больной удар, но он решил характерно отмолчаться. Они поднялись на платформу, двигаясь к пассажирскому составу. Грайс неторопливо отдал билет кондуктору и носильщик, тут же схватив его немногочисленную поклажу, пошел относить её в нужное купе. - И… прошу тебя, Анджей, - либерально заявил Грайс, - не лезь в пузырь. Ты же знаешь, что комендант такой же радушный, как мой папаша после графина шнапса. Механик сухо повел кончиком рта, намереваясь покинуть вокзал. - Анджей! – Грайс стал более мягок. – Ты вернёшься в Польшу! - А какой смысл возвращаться в пуштой дом, который, может быть оборудован под комендатуру или вообще шнесен взрывом? Грайс вздохнул. Они всегда были похожи – никогда не имели причала. - Ах, совсем забыл, - Грайс вынул из-за пазухи шинели сверток в старых газетах, - передай это своей подружке. Взгляд Анджея тут же стал более лучезарным. - Война скоро кончиться. Времени осталось немного. - Было бы чего ждать. Грайс был солидарен с ним как никогда. Он видел в его усталых глазах неотвратимую печаль. Ведь, по сути, он поступил со своим давним другом несказанно подло. Нашёл ему место в армии, на какую он, будучи подпольщиком, сбрасывал бомбы. Грайс знал всю его боль и сожаления, понимая, что ему было бы не так больно, если бы он умирал, задыхаясь в газовой камере - не было бы столько сожалений. Жизнь, казалось, имела гнилостный запах, а смерть была куда более заманчивой. Потому что мертвые ничего не чувствуют. Грайс вздохнул, опираясь на поручень. - Ханс, я присмотрю за ней, - нетвердо произнес Анджей, - хотя, я бы хотел поучиться у того, кто учил её стрелять, - он крепко пожал ему руку, - береги себя. *** Тень падала на стертые носы старых сапог. Кох, вдумчиво прикуривая, поджег смятую сигарету старика Роберта. Покрасневшие глаза нервозно бегали по холодным стенам, запотевшему окну. От чего-то, в этот последний день он стал очень равнодушным к себе. Может, все то, что объединяло Коха с этим старым городом, теперь было лишь пустым отзвуком в запыленном сознании? Безусловно, он знал, что она никогда не будет его и парадоксально продолжал вожделеть строптивую чешку. А сейчас?Он перегорел так же внезапно, как и вся его жизнь. В палате пахнет пьяным угаром и кровью. Но никто уже ничего не чувствует, потому как уже удивляться, собственно, нечему. Война выпила людей. - Доктор Кох, – в дверях появляется тоненький профиль медсестры. – Все готово к эвакуации, но, - она сглотнула, - что делать с тяжелыми? Кох выдохнул дымную струю, прикусывая сухие губы. - Оставляем. Сестра уже хотело что-то возразить, но поняла, что спорщиком сейчас быть не самое лучшее время. - Я Вас поняла, доктор, - просипела она, быстро удаляясь из палаты. Кох ни счел нужным чего-либо ответить. Ему было сейчас всё совершенно безразлично. Он потерял счет времени, перестал отдавать отчёт своим поступкам. Он устал зверски. Эта проклятая война изрядно набила ему оскомину. - Долгая зима, - тоном доброго менестреля протянул старик Роберт, откидывая в сырую миску смятый бычок. Кох дал понять кивнул. Через мгновение он услышал, как загудели моторы медицинских фургонов. - Доктор Кох, - в палату, спотыкаясь, влетела пожилая сестра, поправляя на острых плечах старое пальто, - мы уезжаем. Поторопитесь. Кох только усмехнулся, а затем небрежно бросил: - Уходите, сестра Эмма. - Но как же… - Я сказал, уходите! – он слегка повысил простуженный голос. Сестра всхлипнула, быстро спускаясь по винтовой лестнице госпиталя к выходу. В помещение просачивались змейки холода. Она ползли по надтреснутым стенам, грязным лестницам, замаранным окнам. Создалось такое чувство, что в здание проникал сам старик мороз. Кох прошел по черному, будто антрацит кафелю, и уселся на скрипучий стул, прикуривая последнюю полусырую цигарку. Звуки мотора не стали слышны, когда машины свернули за угол, но они сменились стонами умирающих. Их осталось немного, всего-то дюжина, а может быть и меньше. Разве Кох не видел смерти? Он был с ней знаком, как с лучшим другом. Сейчас его давило желания рассказать кому-то о своей наполненной пороком жизни, как на исповеди. У него даже мелькнула мысль, что все его преднамеренные злодейства простятся ему. Старик Роберт был бы лучшим слушателем такой биографии, если бы его худое желтое лицо не покрыла мертвенная бледность. Кох пощупал его пульс. С каждой минутой удары теряли частоту. Рев моторы прервал всякое размышление. Около входа послышались гортанные голоса, изливающие поток различных ругательств. Несколько выстрелов оборвали трепещущие стоны. Чей-то истошный вопль был прерван очередным выстрелом. Кох услышал шаркающие шаги, но даже не повернул головы. Он знал, что его разыскивают. Полицаи улучили минутку, чтобы расквитаться ещё с одним дерзким доктором. Кровь старика Роберта брызнула на кафель, а Кох все ещё не поворачивал головы, нащупывая под халатом наган. Когда дуло уперлось в живот полицаю, Кох получил свою пулю, которую он так долго ждал…