Каждое объятие (Every Hug)

      — Позвольте мне… пожалуйста, позвольте мне просто побыть здесь, и я не буду мешать вам…       В четвертый раз я впервые обнял его. Осторожно и мягко я положил свои ладони ему на спину, зная, насколько неуместным был этот жест, но отбрасывая любые контраргументы как несущественные. Джим нуждался во мне, он сам так сказал. В его голосе было что-то такое уязвимое, и я знал, что он никогда не позволит остальной части экипажа увидеть или услышать это.       Потому что я не мог больше отрицать, что имел эмпирическое доказательство, которое поддерживало меня: Джим не обнимал никого другого.       Я не знал, почему я должен был всегда быть исключением. Я не понимал этого; это оставалось одной из многих, многих вещей, которые я так и не понял о Джиме.       Почему я единственный, кому разрешено заглядывать в ваш разум, когда вы больше не можете держать себя в руках? Почему я единственный, которому вы доверяете, чтобы увидеть…       Если вы чувствуете себя разбитым, Джим, капитан, друг… почему я исцеляю вас?       Как я могу помочь вам, если мне кажется, что я едва ли что-нибудь делаю вообще? Почему вы больше похожи на себя после этой странной новой процедуры, которую я не понимаю?       Чего я не могу понять, Джим?       Потому что, чем я могу помочь, когда мы вряд ли поговорим об этом, когда всё, что вам нужно - это попросить меня, без слов, чтобы я держал вас в своих руках?       Я так усиленно думал, что забыл о том, что Джим не был телепатом, как будто я надеялся передать мысль через прикосновение, которое объединяло нас. Этот вопрос, который он не мог слышать и никогда не узнает, потому что я отказался выразить его вслух и таким образом признать его существование… проще было изгнать его из моей головы и осторожно забыть о странных реакциях, которые его сопровождали. Но…       Но почему я, Джим?       Джим дрожал в моих объятиях, усталость и печаль, и, возможно, облегчение, что наши жизни были спасены, заставляли его тело так трястись. Никто раньше меня не обнимал. Не… не совсем так, с таким отчаянием, такой силой, такой усталостью. Поэтому я крепко держал его, чтобы уменьшить дрожь, уменьшить его боль, сосредоточив свой ум резко и исключительно на нём, предваряя мои собственные реакции, чтобы исследовать их в другое время.       Это был не… неприятный опыт. Но он был, безусловно, новым. Я знал, что должен быть осторожен, поскольку Джим всегда вызывал у меня много эмоций, но впервые после того, как начались эти странные встречи, чувства удивления и стремление к отдаче не было среди них. Я даже не думал о том, чтобы оттолкнуть Джима, мне не нужно было бороться с моим желанием свободного пространства и уединения.       Возможно, быть вместе с Джимом было логично. Как друзьям, конечно. В конце концов, дружба не была совместима с уединением. Именно в этот момент, когда в первый раз в моей жизни я так полностью ответил человеческим жестом, что, думаю… Я никогда не буду одинок, пока Джим будет рядом со мной.       Когда он в конце концов отстранился, его глаза светились благодарностью, как будто я передал ему особый, драгоценный дар.       Подарок, которого, я боялся, я никогда не пойму.       Я был вынужден вспомнить, что разочарование — это человеческая эмоция.       — Мне жаль, — он начал извиняться в тот момент, когда встретились наши глаза. — Было больно? Как твой бок? Вот на что нацелились гребаные ублюдки, верно? Твоё сердце? Мне очень жаль. Неужели… я слишком сильно сжал тебя? Извини, Спок, мне очень жаль, прости меня… пожалуйста, прости это… это жалкое… Я не могу… контролировать… Я хочу остановиться, но это так… Черт возьми, я даже не…       Мгновение я не мог говорить. Этот блеск в его глазах… он лился по его лицу.       Джим плакал.       — Джим, вы должны прекратить, это самая нелогичная реакция, — сразу же сказал я, потрясенный.       Он небрежно вытерся грязным рукавом. Этим жестом он размазал пыль и грязь по своему напряженному характерными чертами выражению лица. Это не уменьшило силу его горящего взгляда.       — Не делать этого специально, не так ли? — он пробормотал, но слёзы остановились, когда он глубоко вздохнул.       — Джим, — я говорил с твёрдой убежденностью, чтобы он снова обрел смысл, зная, что Энтерпрайз нуждается в нём. И я тоже.       Как его первый офицер.       Но и как его друг.       — Джим, я полностью восстановлюсь. Доктор МакКой уже заявил об этом, и хотя я был бы очень признателен, если бы вы не сообщали ему о моей следующей исповеди, я должен признать, что наличествовали определенные случаи, когда он не был не прав.       Это заставило Джима внезапно рассмеяться, и напряженность вокруг его глаз исчезла. Я необъяснимо чувствовал, что мои собственные опасения тают с этим звуком.       Самая любопытная реакция.       — Чувак, ты действительно нечто, не так ли, Спок?       — Иногда я не понимаю сложностей человеческих шуток, Джим. Этот вопрос риторический?       Улыбка после этого была яркой, как сверхновая, и напоминала его более обычное поведение. В свою очередь, мою собственную ответную улыбку было ещё сложнее сдержать. Это начало формировать самую любопытную картину. Жаль, что я знал, что не должен убеждать Джима остаться и изучить его влияние на меня.       — Спасибо, Спок.       Я собирался спросить, за что.       И тогда я понял.       — До свидания, капитан.       — Я вернусь, ты же знаешь. Проведать тебя. Убедиться, что ты был хорошим мальчиком.       — Я не сомневаюсь в этом.       — Хорошо.       С прощальной улыбкой, он оставил мою индивидуальную медицинскую палату, чтобы вернуться к мостику и возобновить исполнение своих обязанностей. Я отметил, что его поза была решительной, твёрдой, и главное, как будто его спокойная уверенность была вновь восстановлена. Как? Я не знаю. Но я прекрасно понимал, что это было полной противоположностью тому, когда он бросился в лазарет, как потерянное, раненое животное, выкрикивая моё имя.       Однако несмотря на его лёгкую манеру, он явно пожалел о своих действиях. Выразил сожаление об объятиях, пожалев об этом.       Я даже не был удивлен, когда я понял, что я не против.