find my way back

Они встречаются в баре темном, прокуренном, где в дыме сизом можно не только голову потерять, но и выхода банально не найти, в коридорах узких затеряться, до основания самого прогнивших; волчица дикая с языком острым, раны других одной лишь улыбкой косой вспарывает, и цербер несчастный, что от банши своей отвязаться так и не смог, душой к ней всей тянется, но она лишь плечами пожимает растеряно, не _его_ руку не отпуская. Она кивает будто знакомому старому, едва на стойке барной куртку кожаную брошенную замечает — от него так и веет опасностью дорог долгих, если прислушаться, понять можно, что ритм сердечный отбивает то ли сонату лунную, то ли крики животных ночных; он кивает в ответ — волосы черные к пальцам его шелком прилипнут, так бархат рыжий не сможет никогда. У нее в стопке не какой-то девчачьих коктейль, а такой набор напитков экзотических, что свою он в миг распознает — натура волчья в ней читается прямолинейно слишком, ошибки быть не может; он предлагает купить на двоих бутылку покрепче и исчезнуть в туманном утре, позволив лучам холодным глаза немного слепить, а она и соглашается легко, смеется глухо и пальцами шершавыми по скуле заинтересованно ведет. Он не спрашивает, омега она или бета, в походке альфы воля читается, да и глаза, что красным отблескивают из-под челки темной, едва не кричат насмешливо: ‘ну что, мальчик, ты так и не понял, с кем игру затеять решил?’; она на шаг впереди всегда, и байк его угадывает с первой же попытки, прыгает на сидение заднее, руки приветливо распахнув — он за ней в водоворот этот с улыбкой шальной шагает, где музыка та, под которую умирать принято? Пальцы обжигающие вдоль поясницы смело бегают, лезут туда, куда девочки приличные без разрешения даже не подумают путь прокладывать, она его за ухо кусает, зубами вдоль мочки ведет; мурашками одними дело не заканчивается, он чувствует, как быстро она под кожу льнет, на костях оседает, и жмурится довольно, позволяя на нервах собственных без смычка играть. Опьянение алкогольное под крики сумасшедших, под окном собравшихся, вспышками алыми, по зрачкам неоном огненным расползающихся, вены покидает быстро так же, как и в голову ударило; она смехом своим вибрации по позвоночнику его выбивает, лишает и спокойствия, и уверенности — он в объятиях ее тонет отчаянно, ко дну идет, в легкие воду добровольно пуская; она ведь волчица, ей доверия никакого, он знает точно, но голова отключается иногда, включать ее желания никакого. Они даже не разговаривают толком — одежда рвется, в омут бросаться не только самоубийцы могут; она целует горячо, до разводов алых на коже оголенной, до пауков багряных на ключицах на волю рвущихся; он как провод натянут, искрит от малейшего рук прикосновения, обнимать/целовать не привык, от губ его всегда разрушения одни. Она рубашку тянет в тишине оглушающей, в его сторону не смотрит даже — ну что ты, мальчик, на что пес твой огненный рассчитывать мог, волчица стаи во главе в одиночестве стоит; он же от лопаток взъерошенных взгляда отвести не в силах совсем — пусть и сердце собачье, пусть до волка путь чертовски далек, но пройти его он способен, животом по углям обнаженным проползет, аритмией в душу чужую влезет. И она знает это — как облупленного читает, кожу сгоревшую слоями слизкими снимает, сквозь себя боль чужую пускать не хочет, но питается ею, стенами каменными не свои чувства возводит, прячется там, где другие будут дыры на волю искать; ей одной помирать не страшно уже — она же волчица всесильная, и по венам не кровь, а сила с водою смешанная, она же и истинного сильнее, ей бояться некого; вот только тишина изнуряющая не в комнате, а в ней где-то, за ребрами прячется, в бронхи вплетена альвеолами. Он руку помощи ей протянуть не в силах — как спасти душу заблудшую, что саму себя в тупик вогнала, что в лабиринте к центру самому свернула, забыв, что вход так же и выходом является? — Когда брата моего увидишь, привет можешь не передавать, — и усмехается так, как и Хейлы все; и он в зрачках ее огненных не свое отражение видит, а Дерека нахмуренного, с лицом недовольным и пальцами на горле сжатыми, он давить будет до фейерверков черных, что полосами яркими жизнь каплями тушить станут. Цербер внутри смехом громовым раскатывается; он на подушки откидывается, взамен души серой своей поцелуй под шею куда-то получая, она пальцем щеки мимолетно касается, за веками облик его навеки запечатляя — она знает, не стоит семейству собачьих вместе держаться, пасти друг другу за кость со стола барского сброшенную разорвут, о последствиях не задумываясь. Он для нее мальчиком на байке, правила нарушить не сумевшим, навсегда останется; а она для него — мечтой несбывшейся, что галактики разрушит скорее, чем к нему в объятия вернется.