и сладости любви не попробовавшим

ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ— всё, что мы можем себе позволить — это возмущаться. говорить, говорить и говорить. всё также смотреть на чихающий искрами покосый фонарь — и ничего. сидеть в четырёх стенах крохотной кухоньки, между шипящим, горячим чайником и звоном фарфоровых кружек выплёвываться о том, как, оказывается, неправильно устроен мир и что желаете лучшего, но не делаете. это был февраль, на удивление подтаивавший и грустный, никаких всплесков солнечных зайчиков по оледенелым тротуарам, только сырой и злой снег, серёжками цепляющийся за пёстрые женские снуды и клетчатые мужские шарфы. февралю не было позволено быть первопричиной детской грусти, замёрзших и красных щёк - да, но не плача. он был вторым за январём — ярким месяцем, холодным и счастливым, — поэтому февраль не должен был разочаровывать, съедать счастье, гревшее зимой. омела не вызывала дурной улыбки, только почему-то скучающего колыхание сердца, наверное, по тогдашнему январю или прошлогоднему чуть больше излюбленному, чем сегодняшнему, февралю. но пак чимину было достаточно леденцов-сосулек, свисавших со всего, чего только можно, и хватало тёплых больших рук чонгука, и честно признаться, хватало просто чона. просто его большого носа, просто очаровательных (как странно) родинок, их кривых самолётов в руках, коротких для двоих шарфов, они делили зиму напополам, этот грустный для других февраль. но им было не до возмущения, они целовались под тем фонарём, раскрывали секреты и складывали новые в той крохотной кухне, распивали чаи и снова — целовались, уповали на эти незначительные вещи; крали, кажется, тот счастливый февраль, предназначенный всем.