Утраченные иллюзии

сегодня звезды покинули меня. они не исчезли совсем, просто небо внезапно заплыло трупами облаков (с) Ян моей жизни.

      Утро понедельника утонуло в молочной туманной дымке. Прошедшая ночью гроза витала в воздухе запахом сырой земли, блестела повисшими на ветках каплями, лежала влажным розовым ковром опавших лепестков. Хватило на пять минут приоткрыть окно, чтобы убедиться — накинуть куртку лишним не будет.       Дазай, прескверно спавший этой ночью, мучавшийся от непонятной ему самому тревоги, выглянув в окно и увидев туман, успокоился — настолько резко, что испугался сам, тем более, что комок в груди никуда не пропал, и ожидаемого облегчения, как и ощущения, что напряженное время минуло, не последовало.       Гадая, в чем может быть причина бесконтрольной тревоги, парень сосредоточенно заматывал тело бинтами и поглядывал на часы. Ближе к семи ему уже следует быть в школе, чтобы успеть закончить с бумагами, которые легли в ящик. Нужно не забыть бенто, иначе обеда с Чуей не получится. А еще...       Взгляд дернулся в сторону полок. С одной из них на него упрямо смотрела зачехленным объективом камера, и план, имевший прежде неясные очертания, сразу стал куда более понятен, приобрел четкие рамки и детали.       В конце концов, парные фото — это нормально. У них должно быть что-то парное. Начать с фото — не самая худшая идея.       По крайней мере, он на это надеялся.       Кофе он передержал, но вторая порция получилась как надо, и кружка-термос встала на запакованное бенто, которое он старательно ставил на самое дно, умоляя себя помнить: никакой тряски сегодня. И никаких влезаний в драку.       У жизни было чувство юмора, но сегодня он был намерен проследить, чтобы оно было отключено и как можно дольше.       Путь до школы занимал от пятнадцати минут и до бесконечности — в зависимости от желания и потребности быть там. Сумка, оттягивающая плечо, была непривычно тяжелой, но ожидания были слаще всего — он уже представлял, как будет крепить к стене их совместные фотографии. Пара тетрадей среди всего остального казались лишним мусором, но Дазай, несмотря на свое положение, продолжал оставаться ответственным учеником и школьные принадлежности носил исправно.       Еще перед выходом из дома проверив, что на долю Оды кофе тоже остался, теперь Дазай думал, что забыл написать записку с просьбой сходить в магазин — запасы живительного порошка подходили к концу, холодильник был почти пуст, а мужчина мог и не проверить, что им нужно докупить.       Вопреки его убеждению, что Ода хозяйственный, все, что касалось провизии, было подконтрольно Осаму — двоюродный брат, к которому он переехал едва ли не с благословения родителей, был способен не жить дома неделями и питался, как придется.       Мысленный список продуктов тянулся весь путь до школы, и уже стоя у ворот парень вздохнул — забежав в комбини, всего необходимого не купишь. Придется просить Оду приехать с работы раньше и отправиться закупаться в большой магазин.       Коридоры заведения были пусты и тихи — оно и ясно, полтора часа до занятий, даже половина учителей еще только выбирается из теплых постелей, пока вторая половина, загрузившись в авто или автобус, пересекает туманные улицы, осторожно, крадучись.       Отбросив посторонние мысли, Осаму сосредоточился на поиске ключей от классов и других помещений, пробежался, проверяя, что в аудиториях порядок, и учеников по приходу не ждет разгром. Наконец, глава открыл и комнату комитета, тут же подмечая вышедшего с лестницы Рюноске. Выглядел парень сонным и помятым, замерзшим — отличаясь очень неустойчивым иммунитетом, ранние подъемы и влажность Акутагава переносил без восторга. Но, увидев его, парень заметно приободрился — перспектива сидеть до уроков не одному явно делала его жизнь лучше — и ускорил шаг, приблизившись как раз в тот момент, когда несговорчивый старый замок поддался очередному движению запястья и открылся, громко щелкнув.       — Доброго утра, Дазай-семпай, — хрипловатый голос парня уже заканчивал ломаться, но с утра продолжал звучать едва ли мелодичнее расстроенной скрипки. Видимо, разговорчивостью поутру Акутагава не отличался.       — Доброе утро, Акутагава-кун. Кофе будешь? — решив не спешить давать задания, предвкушающий новый учебный день Осаму был полон отвратительного жизнелюбия и не пытался скрывать этого, вызвав у своего зама зубную боль первой же широкой улыбкой.       — Не откажусь. Случилось что-то хорошее? — осторожный и предусмотрительный Рюноске не спросил, какого черта его начальник в семь утра сияет как начищенный таз, словно грешит жаворонством, но и не проигнорировал неоправданно приподнятый настрой.       Дазай не стал отвечать — Рюноске и не ждал от него этого — и, пройдя внутрь, залил в чайник воду, поставив кипятиться, потом прошел и сел за стол, выкладывая из сумки все, кроме тетрадей. Камеру он убрал в ящик, бенто — в холодильник, а термо-кружка встала на почетное место по правую руку, гармонично дополнив стопку белых листов, которые парень извлек из ящика.       — Банка с кофе в шкафчике, достань вместе с сахарницей, пожалуйста, — невнятно промычал Дазай, который, едва достав бумаги, моментально погрузился в их прочтение. Рюноске вздохнул, покачав головой — он уже раскатал губу, что можно будет доспать полчасика, а за это время любимый семпай успеет сделать кофе, которым заманил его сюда с утра пораньше, может быть, даже найдет какую-нибудь альтернативу завтраку, которым Акутагава пренебрег.       Но не судьба, хотя нельзя сказать, что этого не следовало ожидать.       Дазай-семпай был человеком, который никак не давал составить о себе единого мнения. Он то работал — много, долго, по двое-трое суток без сна, — то исполнял минимум своих обязанностей, предпочитая спать, свернувшись на диване, а в остальное время его отрешенная улыбка пугала больше, чем изредка разводимая имитация бурной деятельности.       Рюноске его уважал и совсем немного опасался, как опасался любого человека, столь тщательно скрывающего свои мысли, саму свою жизнь за маской. Казалось, что у Дазай-сана слабостей и прихотей не было и быть не могло, но Акутагава знал — так не бывает. Это не Дазай-сан неуязвим, это просто он невнимателен.       В восемь они вместе сели пить кофе. На столе перед ними теплился найденный в холодильнике кусок пирога, в вазочку они ссыпали две разных упаковки печенья.       Осаму впервые серьезно задумался о том, что закупить еды для членов комитета лишним не будет. Возможно, это не будут какие-нибудь сэндвичи, что продаются на каждом углу, но онигири хранились куда лучше. Дешевле будет делать все самим в классе домоводства — там и ножи, и миски есть. Держать же на одной из полок рамен быстрого приготовления тоже не запретишь — у них многие члены были вынуждены брать по два бенто просто потому, что собрания комитета иногда затягивались до позднего вечера, а кружки и секции никто не отменял, и на них ребята сильно уставали.       Оставив идею и дальше курсировать где-то на краешке сознания, Дазай поймал новую мысль. Мысль, что он сегодня слишком заботливый, слишком мягкий, слишком вовлеченный. Уже начинает думать об обустройстве почти семейного уюта, хотя никому он не нужен.       И вся эта канитель логических цепочек и планов — ради Чуи. Отчасти — чтобы произвести впечатление. Отчасти — потому что Дазай действительно влюблен в него, и эта теплота, это желание заботиться лезли из него во все щели, затапливая не только объект любви, но и всех вокруг.       Выдохнув, Осаму отставил чашку, положил руки на колени. Ему нужно ужесточить контроль над собой, чтобы никто не узнал, но... Парень представил мордашку рыжего, как он зайдет за ним сегодня в аудиторию класса второгодок, а перед этим увидит на школьной линейке, а потом они будут обедать на крыше...       В груди стеснило, и Дазай прижал ладонь к нижней половине лица, скрывая улыбку и теплеющие щеки.       Он так хотел увидеться со своим мальчиком. Поскорее бы, поскорее бы с ним увидеться.       Несвойственная ему теплота так и напрашивалась получить вопрос: «Что за чертовщина с тобой творится, Дазай?» — но он знал, что с ним творится, и отчасти был этому рад.       Еще бы он был не рад — после самых странных подкатов, какие только можно было придумать, не имея никакого опыта в подкатах к парням, не имея никакого представления, что такое подкаты вообще — ему все же сказали «да» — может быть, из собственных мотивов, но даже если Чуя не любит его сейчас, то определенно отзывается на его ласки, а значит, Дазай ему все же импонирует. Это лучше, чем если бы Чуя и не любил, о чем сказал бы, и не отзывался — тело всегда честнее.       Обнадеживания выглядели сомнительно, но Дазай в общих чертах знал, чего хотел. А хотел он любви и целовать Накахару, ощущая под рукой его бешено стучащее от волнения сердечко.       — Я ужасен, — внезапно даже для самого себя озвучил Дазай, глуша смешок. — Я чертов идиот. Почему никто еще не заметил этого и не пристрелил меня — хотя бы из жалости.       Акутагава, слушавший все это, вздрогнул и от удивления пронес мимо рта печенье.       — Простите? — осторожно подал он голос, но Дазай досадливо сморщился и махнул рукой.       — Доедай и поспеши ко входу, Акутагава-кун — нужно проследить, чтобы у всех форма была в порядке. Не забудь вымыть свою чашку, пожалуйста, — Осаму поднялся, залпом прикончил недопитый напиток, сполоснул чашку и поставил на место.       Рюноске с легкой тоской посмотрел на свою все еще полную на три четверти чашку, на недоеденное печенье, потом снова на Дазая. Состроенной страдальческой гримасе, с которой он поспешно доедал и допивал свою порцию кофе, позавидовал бы любой мим.       Но ослушаться приказа горячо любимого семпая и начальника парень не смел. Через несколько минут он уже споласкивал чашку и поспешно натягивал на плечи пиджак, заранее передергивая плечами при мысли о влажной туманной улице.       Осаму же, оставшись в одиночестве, неохотно нацепил на черный пиджак повязку и направился к другому выходу из школы, к тому самому, через который они в прошлый раз уходили с Чуей, и через который сегодня рыжий должен был, по идее, в нее вернуться.       Туман отчасти рассеялся, но местами все еще был плотным и скрадывал идущих людей. Влага оседала на коже, ее можно было набирать в рот — похоже было на огромную ингаляцию, только абсолютно бесполезную, безо всяких целебных свойств.       А еще было холодно — все проходившие на территорию ученики кутались в пальто и куртки, и Дазай подумал, что в такую погоду линейку могут и отменить, если никто не захочет собирать полный спортивный зал народа.       И он не ошибся — оповещение сделали по радио, когда все уже и сами стали задаваться вопросом, можно ли в такую погоду собираться, чтобы послушать речь директора и короткие объявления преподавателей.       Не сказать, чтобы ученики сильно возмущались — многие вздохнули с облегчением, поняв, что сегодня не придется стоять пятнадцать минут на улице, пока дисциплинарный комитет проверяет форму и сменку у всех учащихся, а директор негромко и нудно говорит каждый раз об одном и том же: образование и вклад каждого ученика в поддержание учебного режима школы бесценны, не позорьте своих учителей, свою школу.       Недовольны остались только преподаватели — им теперь придется повторять одинаковую информацию в каждом классе.       До звонка оставалось две минуты, когда Дазая сменил свободный преподаватель, отправив его обратно в здание, велев поспешить, чтобы не опоздать на первый урок. Осаму был вполне согласен — опаздывать на английский было чревато даже для него — пожилая леди, прожившая в Англии треть жизни, была на редкость пунктуальна и требовала того же от других.       (А еще любила шляпки, пить чай по семь раз на дню, рассуждать о королеве Англии и мешать два языка в кучу, то делая речь пронзительно острой, убивая наповал лондонским акцентом, то позволяя себе вольно закруглять окончания в японском духе, сбивая с толку всех и сразу своих учеников).       Он едва успел достать свою тетрадь до ее прихода, за что получил от старосты обжигающий взгляд, и ответил на него ангельской улыбкой, а потом стало некогда — все поднялись, приветствуя преподавателя, и урок начался.       Переписывая с доски слова для диктанта, парень размышлял о том, мог ли он упустить рыжего в тумане, мог ли тот проскользнуть в школу раньше или позже времени, и могло ли произошедшее между ними в пятницу и вовсе оттолкнуть, испугать Чую? Дазаю казалось, что они все решили и остались довольны, так что причин не прийти в школу у Накахары не было.       Прикусив кончик карандаша, Осаму не заметил, как они перешли к чтению, за что получил мягкий укоризненный «укол» от преподавателя и внимательный взгляд поверх тонкой оправы очков. Пришлось извиняться, виновато улыбаясь, и спешно отпрашиваться в медпункт — ему и правда было не слишком хорошо от терзающих его подозрений.       Однако вместо того, чтобы бежать в упомянутый на всех парах, парень прошелся по этажу и заглянул в расположенный через две аудитории от его класс второгодок. Парту Чуи сегодня украсили грубые царапины, которых ранее не было — в голове щелкнул пункт «порча школьной собственности» — и кто-то крупно вывел фломастером затейливое оскорбление на углу.       Но ни самого рыжего, ни его вещей видно не было.       «Значит, не пришел. Не смертельно, может, ко второму уроку подтянется», — постарался успокоить себя Дазай, продолжая путь вниз по этажам, до самого первого, где в уголочке корпуса у них был размещен медпункт.       Взяв себе таблетку, Осаму записал свое имя в журнал и поспешил обратно в свой класс, остаток урока ощущая на себе обеспокоенный взгляд — все же, он действительно был на хорошем счету у учителей. Как говорится — раньше он работал на репутацию, теперь репутация работала на него.       После урока к нему обратились отдельно, обеспокоенные его «особой бледностью и горящим блуждающим взглядом» — Дазай почти смутился, но смог лишь пожаловаться на сильную головную боль и слабость. Его пожурили за то, что он не бережет себя, с особой интонацией неодобрения, но с примесью нотки гордости — трудолюбивые и ответственные юноши подкупали Ямадзаки-сан лучше, чем упаковки сластей и пачки чая, которые ей подсовывали некоторые учащиеся, надеясь на перемену отношения к себе.       Еще два урока Дазай старательно делал вид, что его совсем не беспокоит, появится ли Чуя сегодня вообще. Но когда во время большой перемены он вошел в класс и обнаружил, что рыжего как не было, так и нет, а на парте уже новый виток оскорблений, он решил разобраться с делами насущными.       Белый лист, планшетка, докладная.       Мягкая, но необычайно колкая улыбка Дазая заставила всех присутствующих сидеть смирно, снимок на мобильный все уже восприняли с беспокойством, нервно заерзали на своих местах, не совсем понимая, что происходит, но ощущая подвох.       Дазай закрыл дверь в коридор и присел на уголок одной из первых парт, прокручивая найденную тут же ручку в тонких пальцах.       — Итак, сыграем в увлекательную игру. Я тыкаю ручкой в того из вас, от которого хочу получить ответ, а он или она называет мне фамилии тех, кто испортил парту Накахары. Если он не называет никого, то его имя оказывается вот тут, — Осаму постучал по листу и приподнял колено повыше, приготовившись писать. — Начнем, — Дазай снова улыбнулся и перевел взгляд на первого человека, который, сглотнув, тут же назвал ему больше пяти имен.       Через десять минут он уже закончил опрос. Под докладной встала неточная дата — месяц и год — осталось пространство под подпись; перепуганные, бессильные, озлобленные и отчаянные взгляды учеников лучше всего давали понять: они уже и сами думают, что заигрались.       — Проясняю для особо недогадливых: узнаю еще раз, что вы задели Накахару словом или делом, и спокойная жизнь ваша закончится, — ручка прокручивалась в тонких пальцах все быстрее и быстрее, пока, наконец, Дазай не бросил ее в воздух, вставая, и не поймал в последний момент. — А вы можете приготовиться писать объяснительные, или же, если не усвоите, что мои просьбы лучше исполнять, то выбирайте форму другой школы, потому что эта вам уже не пригодится, — сверкнув глазами, парень обвел всех сумрачным взглядом. — Живо притащили вместо парты и стула Накахары нормальные, за этой будет сидеть один из вас, самый догадливый — вот ты, к примеру. Заодно ототри ее. Как угодно, хоть языком, но — чтобы этого всего не было.       Проследив за тем, как выполняется его указание, Дазай выскользнул из аудитории и направился в расположение комитета, чтобы положить бумагу в ящик — она ему еще пригодится, если окажутся непонятливые. Подставить нужную дату, подпись, и дело сделано, процесс запущен. Кое-кто может и вылететь за подобные выходки — Дазай был настойчив, и не зря его боялись встретить те, кто совершил какой-либо проступок.       Сев за свой стол, парень уткнулся лицом в ладони, стиснул зубы. Внутри кипела и бурлила злость, волнение и обида. Злость за Чую — людей Осаму не очень любил, прекрасно зная, что действительно мерзкими не становятся — действительно мерзкими рождаются. Даже жаль, что нельзя открыто объяснить, на кого именно эти ублюдки смеют скалиться. Ведь уже не в средней школе, второй год — Дазай думал, что даже у самых безнадежных к этому времени появляются мозги. Но одноклассники рыжего, видимо, не различили черту, после которой началась серьезная их жизнь. Хотя это не важно — Дазай им намекнет, вернее уже намекнул.       И все же почему Чуя не пришел сегодня, как они условились? Неужели он все-таки перестарался в пятницу? Может быть, не стоило так давить, так спешить? Может быть, с Чуей что-то случилось по дороге в школу?       На всякий случай сходив в учительскую, Дазай проверил, что никакой информации по Чуе нет. Значит, ничего страшного, и рыжий сегодня просто отсиживается дома.       Это привело к появлению нового витка мыслей.       Может ли быть возможным, чтобы Чую просто заперли дома? Просто не пустили, потому что кто-то донес о произошедшем, увидел следы на шее, или даже сам Накахара не пожелал идти?       Единственным способом было спросить прямо, но с исполнением задумки были определенные проблемы. Заявиться к нему домой в одиночку и без предупреждения — отдает дурными манерами. Куда проще осторожно проникнуть и разведать, как обстоят дела, дома ли Чуя вообще.       Последняя мысль шатену показалась самой удачной. Он даже испытал легкий азарт — проникнуть куда-то, вести слежку... Как хорошо, что он взял камеру, может быть, пригодится.       Вариант, что Чуя придет на остатки уроков, не показался Дазаю жизнеспособным — если бы рыжий мог, он бы уже давно был в школе. Значит, или не смог, или не захотел.       Как же жаль, что они не обменялись номерами прошлым вечером.       Остаток дня Дазай отсидел с трудом, ну а работу в комитете так и вовсе скинул на Акутагаву.       — Дазай-сан, вот и что я должен с этим делать? — Рюноске выглядел ошарашенным стопкой бумаг, свалившихся на него, как снег на голову.       — Как, что? Разобрать, оформить, отсортировать, — активно запихивая свои вещи в сумку, Дазай не хотел задерживаться ни на минуту и всем своим видом давал понять: никакого промедления.       Рюноске процедил нечто нецензурное себе под нос, бросая грозовой взгляд, но потом снова уткнулся в бумаги, вчитываясь в мелкий текст. Дазай даже умилился тому, как быстро его заместитель «втянулся» и смирился со своей участью.       Всем бы так.       — Умница, — пропел Осаму, выпархивая в дверь и закрывая ее за собой.       Дело оставалось за малым — добраться до дома Чуи и как-то пробраться на территорию. Остается надеяться, что камер у них там нет, как нет и собак — псов парень ненавидел даже больше, чем опьяненных своей силой и ложной безнаказанностью идиотов.       Туман и не думал рассеиваться, хотя полдень давно минул — солнце так и не пробилось сквозь свинцовые тучи сегодня, и Осаму немного пожалел об этом — пытаться услышать или увидеть в тумане будет трудно, но зато и у него больше шансов остаться незамеченным.       В одном участке ограды он нашел явную ошибку сварщика — расстояние между тремя прутьями было значительно больше, чем полагалось. Или закончились материалы, или кто-то не постыдился умыкнуть железный прут, который должен бы был красоваться в этом месте.       Но поджарому подростку чужой просчет был только на руку — он протиснулся вместе с сумкой, даже немного места осталось между его висками и прутьями.       Несколько раз поскользнувшись на влажной траве и быстро промочив обувь, Осаму подобрался к дому. Вычислить комнату Чуи оказалось даже проще, чем он думал сначала — рыжий, явно тайком, вышел на балкон, кутаясь в одеяло. Пылающие щеки, блестящие глаза — лихорадка во всем своем великолепии.       Осаму выругался и дал себе по лбу — он и забыл, что сам в прошлый раз выпустил парня из холодной раздевалки. Видимо, напряжение подточило иммунитет, раз Накахару так быстро свалила болезнь, а может, тот подцепил ее еще раньше — приключений у рыжего хватало и без его прямого вмешательства.       Дождавшись возвращения парня в теплое помещение и убедившись, что никто не заметил его самого, Дазай спрятал сумку в траве и вместе с камерой забрался на раскидистый каштан перед домом, удачно устраиваясь на толстой ветке выше уровня комнаты — так ему точно будет видно все, а его самого, скорее всего, никто не заметит.       Чуя, влезший на кровать, надсадно кашлял, и яркий свет дня, идущий с улицы, явно причинял ему ощутимый дискомфорт. Глаза у него были припухшие, взгляд — мутный.       Осаму осторожно включил камеру, и, приблизив изображение, быстро нажал на кнопку съемки. Звук щелкнувшего затвора был негромкий, вряд ли кто-то различил бы его за ветром, пением птиц и звонкой капелью с крыши, да и туман, едва замутнивший изображение, работал, как неплохой глушитель.       Еще несколько снимков для коллекции — Дазай почти понял, что значит быть сталкером — и на каждом Накахара то мило зевает, то сонно трет глазки, то прячется в тепле одеяльного кокона до глаз, оставляя наружу только копну рыжих волос.       Чуя выглядел болезненным и беззащитно-очаровывающим, не переставал кутался в одеяло, и было понятно, что и завтра его, скорее всего, так и будет ожидать постельный режим, армия лекарств и целебный сон.       Осаму не следил за временем — наблюдение поглотило его с головой. Он даже думал осторожно забраться на балкон и позвать Накахару по имени, но не решился тревожить, выманивать на холод, хотя и ему самому влажный холодок давно забрался за воротник и пристыл к коже — по возвращении домой его ждут ванна и горячий чай.       Момент, когда все изменилось, Дазай прозевал. Очнулся он лишь тогда, когда знакомый ему благодаря передачам и первым полосам газет мужчина уже присел возле постели Чуи на корточки, помогая сначала поесть горячего, а уже потом принять лекарства, коих было предостаточно.       Осаму поначалу испытал почти священный трепет — знаменитый Мори Огай был ближе, чем когда-либо. Подсматривать за гением хирургии с его воспитанником было волнительно, Осаму снова взялся за камеру.       Потом все изменилось.       Мори стащил с рыжего одеяло, и Дазай подавился своим восторгом. Свежие следы на теле парня были красноречивей любых слов, что мог бы сказать Чуя, как красноречиво было и скольжение длинных пальцев мужчины, обводящего синяки и гематомы с пышущей нежностью на лице.       Чуя морщился, раздался его вскрик, приглушенный закрытым окном — Огай надавил особенно больно, вынуждая Накахару не сдержаться и подать голос, выразить протест. Дазая бросило в жар от гнева, зашумело и застучало в ушах и висках — он хотел сейчас же оказаться рядом, отвести прочь чужие пальцы, а еще лучше — дать опекуну парня оплеуху, не сдерживая силы.       Чую не должны были трогать одноклассники, но теперь Осаму бесновался и рвался с цепи, отчаянно желая отыскать возможность защитить парня и от домашнего насилия — он ведь обещал рыжему, что они смогут, справятся, преодолеют.       Собственное бессилие бесило и выводило из себя.       Понять, что у рыжего началась истерика, никакого труда не составило — слезы, дерганные движения, отдернутая прочь нога и крик, просьба не трогать его, настолько громкая, что услышал даже Дазай со своего места.       Видимо, Мори подобное поведение не понравилось, потому что от последовавшей пощечины Накахара упал на спину и замер так, тяжело дыша, глядя с тихой ненавистью на лице. Чувство это исказило все — подросток стал практически неузнаваем.       Осаму подался ближе к окну, цепляясь немеющими от холода пальцами за влажную ветку. Внутри все перевернулось и заледенело, когда он увидел, что доктор Мори достал из неприметной коробки на полу веревку, первой петлей которой он связал руки рыжего, предварительно заломив их за спину. Хитрые плетения практически обездвижили юношу, лежащего на постели.       Огай небрежно похлопал парня по бедру, вызвав у Дазая неприятную ассоциацию обращения с низкосортными продажными женщинами или даже с животными, потом набросил на парня одеяло и... Вышел.       Первым инстинктом было броситься к Чуе, даже если придется разбить стекло. Мерзкое обращение, омерзительное отношение — было понятно, что это не игра, все по-настоящему, и Чуя не испытывает ни йоты того удовольствия, которое могли бы приносить впивающиеся веревки искушенному в подобных играх гурману.       Однако он заставил себя остаться на месте — только играли желваки, когда он напряженно смотрел на спутанные кудри парня, лежащего без движения, даже, кажется, не дышащего, хотя он знал, что это лишь иллюзия — вряд ли известный на всю страну хирург намеревался своим «хобби» убить собственного племянника.       Дазай в пятницу убедился — боль Чую заводит. Значит, вся проблема в том, кто именно его касается и как именно касается? Прикосновения Мори Накахаре больше не нравились, но и запретить себя касаться он, видимо, не мог, не имел права?       Понять, от чего именно зависит реакция тела рыжего — это отвлекало Осаму от пульсирующей во всем теле потребности сорваться с места и пойти его освобождать.       «Нельзя, нельзя, нельзя», — внушал он себе, прикрывая глаза и отползая назад, к мокрому стволу дерева, прижимаясь к нему спиной из опасения, что, увлекшись слежкой, он просто перестанет держаться за ветку и свалится. Повезет, если отделается ушибами и парой переломов, а ведь сломать шею — легче легкого.       С этого места было лучше видно остальной дом. В комнате ниже были окна, выходящие в гостиную, и любопытства ради Осаму заглянул туда.       Мори Огай играл со светловолосой девочкой, только расцветающей девушкой, на вид — примерный семьянин, любящий отец, прекрасный дядя, заботящийся о своем родственнике, даже взявший опеку. Но это все только на вид, если не знаешь, что этажом выше лежит связанный, обездвиженный, униженный подросток.       Дазай засек время на наручных часах. Если доктор не поднимется через полчаса, то он рискнет вломиться в чужой дом, чтобы ослабить проклятые веревки и унести Чую — он пока не знал, каким образом провернет такую авантюру, но при большом желании и если выключить мозги, наплевав на здравый смысл — все возможно.       Однако ожидания не оправдались — мужчина довольно скоро вернулся наверх и снова принялся мягко поглаживать чужое тело. Дазай отчего-то был почти уверен, что сейчас Огай старательно подминал Чую под себя, опутывал паутиной слов, отравлял вкрадчивым шепотом.       Шатен бесновался, молчаливо и зло, делал снимки, едва успевая усмирить дрожь в руках, и душою рвался закрывать Чую своим телом, если придется. Другая же часть хотела просто быть на месте хирурга — касаться, перебирать рыжие прядки, оставлять синячки и следы поцелуев на нежной коже.       Ничего, он еще сможет делать все это. Сможет целовать скулы, сможет клеймить губы, сможет обнимать так крепко, словно связал, захватывая в ловушку.       В какой-то момент Мори откинул одеяло и потянулся к тонкой шейке рыжего. Осаму почти впился ногтями в кору — как он и думал, следы на шее принадлежат авторству именно этого человека, именно он день за днем расцвечивал кожу темными следами пальцев.       Теплая струйка ненависти опалила горло желчью, миг — и парень был готов стать непримиримым врагом мужчины, потому что тот посмел так долго стоять между ним и Накахарой со своими проклятыми играми.       Чуя вдруг дернулся, сел. Последовала новая перебранка, Осаму показалось, что он уловил свое имя, но он снова был слишком далеко, а проклятое окно никто не догадался открыть!       Пощечина обожгла рыжему вторую щеку, и Дазай непроизвольно издал глухой рык, дыша коротко и зло. Один раз за день ударить Чую — он мог бы стерпеть и уйти спокойно. Но уже дважды Мори посмел причинить рыжему боль, уже дважды унизил пренебрежительным жестом — Дазай, следивший за парнем неделями, уже был готов из-за этого горло перегрызть за объект своего наблюдения.       Просто уйти Осаму не мог. И в своем решении показаться Чуе парень был уверен.       Мужчина развязал петли, бросил веревку и повторно накричал — было слышно, как он напоминал Чуе о том, кто именно его содержит, и ради кого Мори делал все это многие годы.       Накахара явно не сдержался, потому что Осаму увидел, как сначала окаменел врач, как у него свело плечи — желание ударить парня снова исходило от мужчины волнами, читалось в зажатой позе, напряженной шее, на которой проступили жилы.       Мори медленно наклонился и одними губами что-то сказал. Рыжий побелел, обычно незаметные глазу веснушки проступили болезненным рисунком на щеках.       Огай с читаемым на лице удовлетворением выпрямился, определенно одержав победу над своим юным оппонентом, и, развернувшись на каблуке, вышел вон.       Прыгнувший с кровати следом Чуя захлопнул за его спиной дверь и закрыл на замок. С возвращением он не спешил, и подобравшийся к краю ветки Осаму не утерпел, осторожно перебравшись на один из балконных столбиков, потом на балкон, заглядывая в окно.       Чуя сидел, подперев спиной дверь, сотрясаясь от рыданий. Дазай нервно зашипел сквозь зубы и постучал по стеклу, так, чтобы Накахара точно услышал.       Рыжий почти подскочил на месте, испуганно глядя на него. Разобрав, кто именно стучится с улицы, парень вытер мокрое от слез лицо и поднялся, закутался в одеяло, пряча расцвеченное следами от веревки тело. Рука у юноши дрожала, когда он поворачивал ручку балконной двери и тянул ее на себя.       Осаму ввалился в комнату вместе с влажностью и туманом, спеша поймать Накахару в объятия, прижать к себе, ласково погладить по спутанным волосам.       — Я волновался, — выдохнул шатен вместо приветствия.       Чуя выпустил из цепких пальцев одеяло, обнял его крепче и разрыдался снова, пряча лицо у него на груди.       Дазай ногой захлопнул балконную дверь и осторожно потянул парня к постели, подвинул к стенке. Скинув мокрые вещи и оставив их сушиться на батарее, юноша устроился рядом, прижался холодным телом, осторожно обхватывая рыжего руками, жадно впитывая его тепло.       Чуя жался, не замечая холода, словно маленький и горячий зверек, вздрагивал всем телом, потом, немного успокоившись, приглушенно выдохнул:       — Я больше не могу. Я больше не могу здесь оставаться. Мори видел твои следы и специально пометил меня, хотя раньше никогда такого не делал. Это вызов тебе и мне, он считает меня своей собственностью — он сам так сказал. Я больше не хочу, чтобы он прикасался ко мне, это... Это отвратительно, — рыжий снова расплакался. — Я боюсь его больше всего на свете. Вижу или слышу — меня трясет, я не могу остановить себя, дикий ужас...       — Тише, тише, — Дазай вытер мокрые щеки глядящего прямо перед собой, дико испуганного парня.       — Он сказал, что как только ты поймешь, насколько я доступный, как только поймешь глубину моих желаний... Ты откажешься от меня, и я приползу к нему сам, — рыжего затрясло, он обхватил себя руками. — Я не знаю, что делать. Мне нужно учиться этот и следующий год, сдать экзамены... А я не выдержу. Просто не выдержу больше жизни здесь, — слезы текли по щекам Чуи против его воли, он смаргивал их, вытирал, отчаянно и обрывисто, но остановить не мог.       Осаму сжал зубы и прижал его к себе, покачиваясь из стороны в сторону.       — Мы что-нибудь придумаем, — твердо выдохнул он.       — Знаешь, я тут подумал, что тебе, наверное, отвратительно даже касаться меня, — рыжий отстранился, улыбнулся как-то надломленно. — Ты встречаешься с человеком, которого использует как игрушку его собственный опекун-садист. До изнасилования один шаг, ты не можешь даже быть уверен, что этого не случится. И я не могу. И...       Дазай обхватил лицо паникующего юноши руками, поймал его взгляд.       — Я знал, что тебя кто-то дома использует подобным образом, за твой счет отводит душу. Я не знал, что ты испытываешь удовольствие от боли, но я видел сегодня все. Тебе не нравилось. Это не та боль, которая тебе нравится.       — До тебя я не знал другой, — Чуя выдохнул, шмыгнул носом. — В этот раз я представлял тебя. Но было мерзко от себя, что я... Занимаюсь подобным не с тобой. Что меня трогаешь не ты. Сегодня я... Я больше не смог притворяться. Мне противно. Мне противно, что ты трогаешь меня после него, словно я пачкаю тебя, — Чуя осторожно высвободился, обхватил себя за плечи. — Мне отвратительно, что я жалею себя, потому что тебе едва ли лучше от знания всего этого.       — На самом деле, я очень зол, — Осаму вдруг улыбнулся — непривычно, безумно, зло — и подался навстречу. — Я знаю, что тебе тяжело, но часть меня хочет сейчас же прижать тебя к постели — кстати, у нас наконец-то есть постель — и стереть все его следы, даже память о прикосновениях. Потому что ты мой, и в отличие от него... Знаешь, это действительно похоже на соревнование. Кто лучше, кто более умелый, кто сможет доставить тебе удовольствие.       Чуя попятился, панически побледнел, когда Дазай прижал его к стене, навалившись на ноги, не давая сбежать — и обнял. Сердце билось в горле, а вместе с ним отчего-то теплело в животе — он чувствовал себя загнанным в ловушку зверьком, но в безопасности, и это было то, чего никогда не было с Мори.       Мори будил его часть, наслаждавшуюся болью, ту, которая заходилась в трепете уже от того, что холодные пальцы сдавливают шею и впиваются в ребра до синяков.       Дазай же показывал ему все новые способы прийти в возбужденное состояние, которое перетекает в сексуальное возбуждение, стоит только захотеть. Подобное было куда чувственней и отдавалось жаром во всем теле без всяких придушиваний и шлепков.       Чуя вжался спиной в стену, нервно облизывая губы. Дазай не как его опекун. Он хочет его не так, как Мори. Он нужен ему не только как игрушка садиста — садисты не ласкают свои игрушки так, как это делал Дазай. Мори никогда не хотел его подобным образом, и возбуждение подростка его тоже никогда не волновало. По нему он определял, насколько Чуе понравилось то или иное действие. Но ни прикосновений, ни ласки Накахара никогда не знал. Все, что с ним делалось, делалось ради доставления боли, и никогда — ради доставления удовольствия.       А Осаму почти колотило от желания прикоснуться, сжать, огладить, поцеловать, утешить, успокоить, прикусить, облизать, засосать, переметить, вытравить из памяти этот кошмар.       Чуя издал высокий писк, когда парень поймал его запястья руками и жадно зарылся лицом в шею, осыпая поцелуями, вылизывая и засасывая кожу.       Запах рыжего, горькая нотка пота и витающий запах болезни — Дазай забыл обо всем на свете. О том, что их в любой момент могут побеспокоить, обнаружить — подобное лишь распаляло.       Больше того — он хотел этого. Хотел показать, кто на самом деле хозяин ключей от чувствительного тела рыжего. Ведь не будет же Мори-сан вызывать полицию ради одного главы дисциплинарного комитета, который решил тихонько узнать, почему ученик не явился в школу, когда его ждали?       Дазай забыл, что уже довольно поздно, что Чуя может быть и не хочет его ласки сейчас, хочет сказать «нет». Собственное желание кружило голову, подогреваемое чистой ненавистью к тому, кто смел пытаться отвратить от него Накахару. Вот только Чуя потянулся к нему сам, выдохнув едва слышно "давай", и Дазая будто утопило в нежности, которой он сам за собой не подозревал.       Прижав Чую к постели, Дазай целовал его грудь, прикусывал и засасывал ореолы сосков, дразняще воспаленных, хотя прежде они были нежно-розовыми. Одна ладонь скользнула под резинку трусов, пальцы провели по мягким лобковым волоскам — Чуя забился и застонал, пылая от стыда. Почему-то в прошлый раз его подобное смущало куда меньше.       Слегка поиграв с ними пальцами, Осаму оттянул на бедра белье и обхватил пальцами горячий член. Чуя вырвал руку и зажал себе рот, глуша шумный стон, словно забыв, что никто не сможет услышать происходящего в комнате. Рыжий дрожал, но теперь причиной был не страх, а опалившее все нервы возбуждение.       Лаская его рукой, шатен целовал плоский живот, особенно долго зализывал оставленную Мори метку, словно пытался смыть ее, как ненастоящую, как рисунок на коже.       Разведя худые бедра, Дазай устроился между них, собираясь попробовать что-то, о чем он и сам практически ничего не знал — кроме того, что это одна из самых приятных ласк, и некоторые душу продадут за подобное.       Чуя выгнулся на постели, когда он коснулся губами закругления головки, вобрал ее в рот, посасывая. Соленая, гладкая, горячая — это было не так противно, как многие об этом думали, а может, дело было в том, что ему доставляло удовольствие осознание того, что Чуя поплыл от удовольствия, растекся по постели бескостной массой, шире развел ноги, зарывшись пальцами в его волосы, сжимая и оттягивая, прогибаясь, постанывая в голос, встряхивая головой, от чего рыжие пряди рассыпались по кровати, и приподнимающийся, чтобы посмотреть, Дазай считал, что это одно из самых лучших зрелищ в мире.       Его не волновало, что он может испугать Накахару — все, из-за чего он переживал, пока они были разделены, теперь, когда они вместе, стало неважным.       Чуя кончил, когда он посасывал член, взяв в рот до половины — неожиданно, несдержанно, бурно, испачкав себя и отшатнувшегося от неожиданности шатена.       — В следующий раз предупреди как-нибудь, — Осаму вытер губы и мазок спермы с щеки. Чуя запунцовел и поспешил натянуть трусы обратно, но видеть его румянец было куда приятней, чем видеть его слезы.       — Теперь ты больше не хочешь зажимать меня у стенки? — смущенный Накахара спрятал синие глаза в обрамлении пушистой медно-золотой оправы ресниц, а парень расплылся в улыбке и подтянул одеяло повыше.       — Ложись, я просто буду рядом, — успокоил он рыжего, и тот послушно улегся носом к стенке, тут же прижавшись спиной к груди Дазая, когда тот лег рядом.       — Знаешь, раньше я думал, что ты псих, — негромко и немного смято пробормотал Накахара, когда они успокоились и окончательно согрелись. — Сейчас я уверен, что так и есть. Мы встречаемся два дня и уже делаем вещи, которые обычно делают спустя несколько недель хотя бы.       — Раньше ты считал меня странным и агрессивным психом. Нормальные люди не заводятся, слушая стоны боли, и не заводятся, когда им делают больно. Вывод — мы с тобой на нормальность претендовать не можем, а я бы ласкал тебя еще больше и еще чаще, если бы мог. Тем более, что ты успокоился и больше не плачешь. И я, знаешь ли, тоже комплексую — твой дядя тебя уже несколько лет изводит так, верно?       Чуя неохотно кивнул и прижался теснее.       — Раньше это было похоже на игру. Он не связывал и душил как-то в шутку. Мне было весело вырываться и видеть, как ему становится легче. Потом он стал связывать, шлепать, трогать больше. Синяки на мне ему нравились, особенно гладить их. Я рос, и на подобные вещи стало вставать. Стало больше всяких извращенских штук, — Накахара смущенно засопел — он снова рассказывал своему парню какое-то дерьмо, он тоже точно ненормальный.       — И ты пытался рассказывать мне о нормальности, — Дазай принялся покусывать выпирающую косточку его плеча.       — Ну уж прости, что то, что я себе представлял, и реальность несколько разнятся, и у меня от этого все шаблоны и мечты по швам трещат, — Чуя насупился и гневно засопел, услышав смешок.       — Если бы не твой дядя, оно было бы более шаблонно, — поделился мыслью Дазай. — Один влюбленный придурок старательно добивается объекта своих чувств, теряет голову после получения согласия, — Осаму стал загибать пальцы. — Они вместе передергивают в первый раз, и это даже не первая близость — так, прелюдия, от которой легче им обоим. Когда влюбленный придурок целый день не знает, как там его вторая половинка, он пробирается к ней в дом, и у них появляется продолжение прелюдии. Нормальные люди скорее сыграли бы в приставку или пиццу поели и уроки бы вместе сделали, но не мы, — Осаму усмехнулся и коротко чмокнул парня в ухо, от чего тот вздрогнул и вжал голову в плечи.       — Я все еще не знаю, как... Как мне жить здесь дальше, — Чуя подавленно уткнулся лбом в стену.       — Я могу попробовать поискать выход из этой ситуации, но тебе придется приготовиться, что все вещи следует собрать, и ближайшие пару-тройку дней остаться здесь, — Осаму крепко обнял своего мальчика, обхватив руками его талию.       — Ну, это лучше, чем ничего, — они оба притихли, завозились, словно стали готовиться ко сну — Накахара удобней подложил руку, Дазай расправил одеяло и прижался так, чтобы им обоим было удобнее.       Мобильник шатена вдруг издал короткую трель, и парни вздрогнули. Осаму отстранился, потом и вовсе слез с кровати, выглянул в окно, одновременно трогая свои вещи рукой. Туман потихоньку редел, но уже почти стемнело, а его вещи практически высохли.       — Довольно поздно, — Осаму обернулся к сидящему в одеяле Чуе. — Мне пора домой.       Накахара на его сборы смотрел без особого восторга, но более-менее спокойно, без слез и паники — оставалось надеяться, что слова Дазая его успокоили — хотя бы на какое-то время.       — Знаешь, у меня в голове крутится кое-что насчет твоего опекуна, — Дазай в одних штанах быстро включил настольную лампу, выдернул лист из стопки и написал на полях свой мобильник, доверив забивать его в контакты уже самому Чуе. — Даже если мы будем практиковать связывание — кстати, я не против попробовать, как и все остальное — то это должно бы доставлять тебе удовольствие, — Дазай нервно облизал губы. — То есть, я хочу сказать, чтобы ты не привязывал это к своему опекуну.       Чуя удивленно наклонил голову, потом смущенно покраснел и отвел глаза. Но кивнул.       Дазай почувствовал, как забилось в его груди сердце — момент расставания был все ближе и ближе, но оттягивать дальше просто некуда.       И он стал быстро одеваться.       В голове все билась мысль, что он хочет душу и тело рыжего, а не отдельно одно тело или одну душу, хочет быть его любовником, партнером. А Мори Огай просто чертов эгоист, который пользуется Чуей, доводит до каменного стояка и не трогает — Дазай сравнивал их действия по ходу ласки, видел реакцию Чуи на свои и чужие прикосновения.       Рыжий активно нажимал на кнопки, Дазай вовремя успел принять звонок и обернулся — Накахара выглядел радостно взволнованным и на новый контакт в телефоне смотрел чуть ли не с благоговением.       От его лица непроизвольно что-то таяло в груди.       Осаму собрал все, что выдавало его присутствие, не забыл о камере, на которую в беспамятстве снимал и которую отложил на стол.       На улице еще похолодало, ветка была совсем мокрая, словно прошел дождь. Подобная мысль заставила забеспокоиться о своих тетрадях, лежащих в сумке, которую он бросил.       Уже спускаясь, Осаму оглянулся на окно. Чуя следил за ним взглядом, прижимая телефон к груди — кажется, сейчас это была единственная ниточка, связывающая их на расстоянии.       Отыскать свои вещи он смог меньше, чем за десять минут, на всякий случай постоянно оглядываясь на дом — не хватало, чтобы его все-таки заметили его обитатели. Но у окон никто не стоял, никто не поднял шум, и он спокойно добрался до забора и выскользнул прочь, шагая по тротуару, словно обычный прохожий, не оглядываясь по сторонам и не проверяя, идет ли за ним кто-нибудь.       Оставлять Чую в этом доме одного надолго казалось не слишком правильным — Дазай едва ли меньше самого рыжего переживал за то, что может прийти в голову Мори, с которым они, кажется, впервые серьезно поругались.       Но другого выбора сейчас не было.       Спеша домой, Осаму намеревался поставить Оду перед известием, что к ним скоро въедет еще один парень, ради которого шатен был согласен урезать количество закупаемых ими банок с крабом.       Кто-то приносит домой брошенных зверей, кто-то приводит в дом беременных девушек и ставит родителей перед фактом.       Он собирался привести в дом своего парня, но одобрение старшего брата было бы очень кстати. Особенно если учитывать, насколько важную роль он играл в жизни Дазая.       Тем же вечером, сидя на кухне с полотенцем на волосах и заливая в себя третью чашку горячего чая, запивая таблетки, чтобы снизить шансы заболеть вслед за рыжим, Дазай делился со старшим братом рассказом о том, что произошло в последние пару дней, и почему ему так важно, чтобы Сакуноске, если что, был готов к тому, что в доме станет на одного человека больше.       Первая реакция Оды была предсказуема — отрицание. Осаму усмехнулся и, прикрыв глаза, сделал еще несколько некрупных глотков. Он догадывался, что именно так отреагирует любой, кто услышит его историю.       Не послали в самом начале и дослушали — уже неплохо.       Однако же хорошо репутация Мори Огая работает на самого Мори Огая, ничего не скажешь.       Вторая реакция, уже иная, последовала после того, как Дазай достал из сумки фотоаппарат и продемонстрировал ему сделанные снимки.       Ода молча нажимал на кнопку снова и снова, пролистывая картинки одну за другой, играя желваками и шумно вздыхая; потом вернул камеру обратно.       — Планируешь их печатать и использовать? — прихлебывая кофе с молоком, мужчина посмотрел на него. На дне глаз плескалась тщательно сдерживаемая злость.       — Планирую; пригодится, если он не захочет оставлять его в покое. Но если ты поищешь что-нибудь со своего конца, я определенно буду рад. Так ты не против приютить его?       — Как будто после увиденного я могу остаться в стороне, — Сакуноске смотрел в чашку, пальцы с шелушащейся кожей сжимали ручку сильнее, чем требовалось.       Дазай привстал, перегнулся через стол и благодарно поцеловал брата в щеку, улыбаясь с видимым облегчением.       — Ты ведь боялся, что я не приму твое увлечение парнем? — Дазай замер посреди движения и закусил губу, сдавая себя с потрохами. Ода остался все так же невозмутим, но складочка у него на лбу стала чуть меньше. — Так не похоже на тебя — впутываться во что-то, идя на поводу у своих чувств. Уж не знаю, что за магией обладает этот парень, но ты отнюдь не дурак, а значит, он того стоит, — Сакуноске бросил предупреждающий взгляд поверх поднятой чашки. — Я не думаю, что Мори Огай такой человек, который позволит этому мальчику просто сбежать и трезвонить направо-налево правду, но и бояться он не будет. Я видел его — такие легко рвут связи и бросают людей с обрыва, но к собственному племяннику его привязывает еще и чувство долга — ты ведь тоже смотрел интервью.       Дазай неохотно кивнул и снова уткнулся в чашку.       У известных людей вся жизнь на ладони, и пусть личность своего племянника Мори смог сберечь благодаря разным фамилиям, рассказывать о своей семье ему пришлось подробно.       Интервью, о котором упомянул Ода, было взято специально для программы о жизни Мори Огая, при желании можно было припомнить и историю о пропавшей без вести младшей сестре мужчины, и о горячо любимых племяннике и дочери, к которым он не хотел привлекать внимание.       Однако если девочку все равно показали — десять минут совместной игры на фортепиано, яростная игра в шахматы параллельно с лавированием от неудобных вопросов — то Чую удалось скрыть между пластов истории, оставить его роль и значение за кадром.       Или почти.       Дазай почти был уверен, что помнит, как один из вопросов журналистов все равно коснулся причин, по которым мужчина так рьяно оберегал мальчика от прицела объективов.       — Он все, что осталось от семьи моей сестры, — опасные нотки в голосе Огая кого угодно могли бы испугать. — Я почти уверен, что сестра хотела бы укрыть его от ненужного внимания, иначе зачем бы ей столь спешно покидать наш дом? — движением руки заставив журналиста молчать, мужчина добавил: — Я не для того берег мальчика все эти годы, чтобы потешить всех нас минутой славы, а потом, возможно, поплатиться и даже не узнать, за что.       Причин и самой истории Дазай не знал — по крайней мере, пока. Однако спросить и узнать правду ему все равно хотелось.       Ода зевнул, прикрыв рот ладонью, и Осаму вздрогнул, вскидывая голову и виновато улыбаясь.       — Пора ложиться, брат, иди, я сполосну кружки, — скинув полотенце на плечи, шатен поднялся, подхватил опустевшую тару со стола, кинул смятое «доброй ночи» и включил воду.       Остаток времени до сна он печатал самые удачные карточки на фотобумаге и раскладывал их на две стопки: те, что станут его святыней, и те, которые не жаль пустить на шантаж.       В семье репортера рос прекрасный манипулятор и боец.