***
— Прошу прощения за невоспитанность наших стажеров. Такого больше не повторится, — оглянувшись на честные лица получивших на орехи молодых людей, мужчина исправляется. — Не с этим набором точно, — Ода склоняется в низком поклоне перед сидящим в его кресле Мори, и бросает грозовой взгляд на десяток своих подчиненных, сидящих тут же, поджав ноги под себя. Те жалостливо заскулили и заморгали мокрыми глазами. Большинство могло похвастаться гроздьями шишек, которые они наставили друг другу в попытках оказаться первыми и самыми-самыми, потом еще Ода закрепил проведенный «инструктаж» крепкими подзатыльниками. Сакуноске вовремя вышел из своего уголка для работы: успел перехватить загоняемого преследователями прямо в тупик доктора Мори, усадил на стульчик напротив своего стола, на безопасном расстоянии от двери месте, и ангелом возмездия встал обратно в проход. Две минуты, дружный топот несущихся стажеров и всего один рык, после которого все те, кто преследовали гостя, переместились к нему в кабинет. Огай в это время уже по-хозяйски разместился в любимом кресле Сакуноске, успокоился и теперь с любопытством и одобрением следил за воспитательным процессом. Выглядел красавец-хирург потрепанным, но непобежденным. Маленькие фанатики, вдруг возомнившие себя вторыми Гленнами Гринвальдами, чуть не удушили мужчину его же шарфом, и теперь растянутое изделие с кашемировыми нитями выглядело уже не презентабельно; но что хуже всего, кто-то из гениев ухитрился вцепиться удирающему доктору в волосы. Судя по тому, как торчало на затылке, отказываясь приглаживаться назад, что-то у придурков да получилось выдрать, и Сакуноске, без пяти минут правообладатель всего этого потрепанного великолепия, включая пострадавшую шевелюру доктора, даже не знал, какие чувства в нем вызывает тот факт, что кто-то покусился на святое. По второму кругу выдав подчиненным кнута и несколько высушенных до состояния камней пряников, Ода выставил всех вон. Дружный топот удирающих поганцев за закрытой дверью не грел душу вообще, Ода всерьез подумал, что после такого происшествия Мори решит, что лучше не иметь дел со старшим, под которым ходят такие психи. Но Огай его удивил. Вместо того, чтобы возмутиться и потребовать компенсацию за ущерб, тот несколько раз сложил ладони в аплодисментах, уважительно глянул на журналиста, а потом поправил волосы, как смог, и без сил откинулся на спинку кресла — кресла Оды, вообще-то, но и Огай в нем смотрелся, что надо. — Только сбежал от своих ненормальных, как тут наткнулся на чужих. Я думал, только у меня опыт получают всякие сумасшедшие, а оказалось, это общее свойство практикантов в любой профессии, — пожаловался доктор. Сакуноске добродушно рассмеялся его обиженному тону и бессловесным воплям души, вложенным в простые, вроде бы, слова, поднялся с кромки стола, на которую присел, чтобы поорать на своих дебилов, закрыл дверь на замок и задернул жалюзи. — Всем нам когда-то хотелось стать в глазах наставников самыми самыми, — улыбнулся Сакуноске, вернувшись к столу и опершись на него руками, нависая над сидящим в его кресле Мори. — Мы уже на том этапе попыток, когда принято целоваться при встрече, или пока остановимся на словесной форме приветствия? Огай придирчиво посмотрел на щетинистую щеку Оды, представил себе колкость коротких волосков, лишающую поцелуй всякой радости, поджал губы. Стрельнул глазами на дверь, подмечая характерные тени вдоль нижней ее кромки, и растянул губы в улыбке. — Разве мы договаривались о том, что будем проводить наше интервью здесь? Я готов выбирать, каким будет приветствие, только подальше от этого места, — Огай рассмеялся, глазами показывая, куда смотреть. Ода обернулся через плечо. Тоже заметил, что их подслушивают, брови у него грозно опустились, но Огай поймал его за рукав, посмотрел снизу вверх с намеком. — Кажется, теперь я не смогу даже думать оставаться спокойным в этих стенах. Прошу простить. — Ничего страшного, — куда мягче, чем должен был, сказал Ода. — Мы могли бы поужинать вместе… — Ну что вы, к чему такие хлопоты, — Огай повысил голос, играя для неискушенных слушателей. — Вы желали ответов на вопросы, и я просто обязан пригласить вас в мой дом. У меня чудесный повар, а какая у меня дочь, вы просто обязаны увидеть мою красавицу Элизу, — Мори садится на привычного конька, и еще двадцать минут заливается соловьем, давая рекламу своей ненаглядной наследницы. За это время тени под дверью разочарованно рассасываются. — Вроде ушли, — одними губами произнес Ода, и заторопился к двери. Огай за своей болтовней уже привел себя в порядок, дождался, пока Сакуноске накинет пальто, выглядящее не по сезону теплым, и текуче двинулся к выходу. Они слаженной командой спустились на первый этаж, Сакуноске невозмутимо прощался с выглядывающими наружу коллегами, а Мори прятался за его могучей фигурой, подавляя недостойное желание вцепиться в чужой локоть. Алчные взгляды незнакомых журналистов пугали его до трясучки. А ведь это были уже совсем не стажеры. Неужели и Ода с кем-то вот так же напоминает взявшую след борзую? Впрочем, вспоминая прошлый вечер, Мори возражает сам себе — не борзую. Мастифа — внушительного, подавляющего, размеренно прокладывающего свой путь, идущего, словно таран, ради достижения цели. Такого не собьешь с пути. В целом, вся эта задержка продлилась не более часа — плохо, но не критично. Мори юркнул за руль, а Ода задержался, чтобы покурить и погрозить кому-то возле выезда кулаком. Огай так и не понял, кому, но был уверен, что расслышал взрыв ответного хохота. Хулиганы? Когда пассажир занимает свое место и машина выезжает с территории издательства на дорогу, Мори выдыхает. Он нервничает, но тщательно скрывает собственное напряжение. Сакуноске ничего не говорит, только поглядывает в окно. — Нам потребуется что-нибудь для… Интервью? — Огай сбивается, не зная, каким словом называть то, что они будут делать. Сессия? — Зависит от того, что мы будем пробовать. Будем пробовать отключать чувство осознанности? Искать скрытое желание подчинения? Просто спустим пар, начав от простого к сложному? Я даже не буду спрашивать, был ли у вас секс с мужчиной, Мори-сан. — Просто Огай, — мужчина испытывает желание помотать головой. — «Мори-сан» всегда называли моих родителей, а я меньше всего хочу сейчас думать о том, чей я сын и чем занимаюсь. А как мне… — Сакуноске — слишком длинно, поэтому я не против, если в качестве обращения будет фамилия, — Ода немножко недолюбливает собственное имя с детства — слишком длинное. — А как зовет вас… младшенький? — любопытство неожиданно колется и Огай не может не спросить. — Одасаку, — Ода улыбается. Дазай как тема разговора вполне его устраивает. — У него тоже по малолетству были проблемы с длинными словами — мне кажется, у всех детей они есть. Не знаю, чем руководствовалась мама, когда выбирала мне имя. — Любовью, — убежденно кивает Огай. — Ода так Ода. На этой позитивной ноте они переходят к другим темам, и Огай подозревает, что даже если у них не получится задуманное, как новый опыт — это будет чем-то восхитительным, даже если прежде он никогда не мог заподозрить себя в сладострастности. Однако, если подумать всерьез — Мори очень надеется, что у Одасаку все получится. Потому что даже гениальным хирургам, добившимся всего в жизни, хочется просто быть любимыми. В том самом смысле, в котором надо, а не через задницу.***
С Дазаем легко. Чуя понимает это примерно спустя полторы недели после эпического похода по магазину, сидя на математике. Функции не лезут в голову, зато в кипящий мозг с легкостью проникают мысли об Осаму. Урок последний, отцветшую сакуру сменили персики, яблони и груши, на улице по прежнему полно энтузиастов с камерами, а Чуя ждет, когда прозвенит звонок, морщась — у Дазая уже кончились уроки, но он опять сидит в комитете и сушит мозги, кидая сообщения о своей безмерной печали, что Чуя не с ним. Клоун, но дорогой сердцу. Если отбросить в стону все эти пафосные истории, Осаму — человек. Обычный такой, со своими слабыми сторонами. Дерется, конечно, классно, учится почти маниакально, схватывает налету, еще и Чуе успевает объяснять. Объясняет все типом мышления и тренировками. Не любит говорить о своей семье, тушуется и замыкается. Стыдится, пусть и не признается. Чуя не разу не видел и не слышал, чтобы он разговаривал со своими родителями, а не с Одой. Как будто он… сбежал от них. Может, действительно сбежал — это не та сторона историю, в которую Чуя хочет влезать без разрешения. Итак, Осаму — человек. И Чуя потихоньку привыкает к тому, что любить нужно не образ, а человека. Этот человек любит составлять списки, умеет готовить двенадцать видов тофу, в том числе четыре из них почти невозможно есть. Он оставляет чашку залитой в раковине до возвращения после завтрака, не любит отмокать в ванне, ограничиваясь душем, и цены на воду тут ни при чем. Ему нравится торчать у Чуи и спать с ним в одной кровати, не уходя к себе. Иногда он готовит, и его любимые чипсы — с крабовым вкусом. Не любит собак, хотя и не боится, они просто раздражают его. Любит дразниться и быть несерьезным совершенно. Чуя любит ту его сторону, которую он показывает ему, когда рядом никого нет. Дазай умеет плести венки и скрывает, что ему нравится возиться с историческими книжками. Еще одно его тайное — нет — хобби, это починка фотокамер. Чуя видел несколько объективов и то, как Осаму ковыряется в них с отверткой, и не понял, чего тут скрывать. Но не стал мешать, потому что Дазай ковырялся в них с таким гневом, словно они ему личное оскорбление нанесли. Звонок звенит точно по часам, на которые Чуя пялится украдкой, задрав рукав рубашки, и все вокруг начинают собираться. Ножки стульев скребут по полу, Чуя не глядя прощается, когда ему говорят «пока», наплевав, что говорить могут не ему, и на душе удивительно ровно. Он еще не перестал всегда находиться с таком взаимопонимании с собой, но уже ощущает, что крыша у него едет гораздо меньше, чем до этого. Гиперфиксация отступила, Чуя больше не хочет быть идеальным и не мусолит мысли по кругу сутки напролет. Он ощущает себя более обычным — и более счастливым. Рыжий? Да и хрен бы с этим, у него нет проблем с этим, хотя Тачихара все еще говнюк и Чуя ему припомнит ту их встречу. Одноклассники больше не цепляют его, во всяком случае, Чуя не замечает этого. Ему вообще теперь плевать на своих одноклассников, и запал в тех как-то поутих. Едва ли помогли угрозы Дазая, хотя и не без этого. В комитете Дазай сидит в одиночестве, уставившись в потолок, и на столике перед ним чашка с чаем, наполовину полная. Чуя закрывает за собой дверь. — Пойдем? — Да. Зайдем за молоком? — Если только ты взял кошелек, — Чуя демонстрирует пустые карманы. Дазаю на секунду стыдно, что у Чуи нет даже мелочевки. Чуя старается не думать, что он нахлебник, хотя бы потому что они честно разделяют обязанности по дому. Хлеб он ест не зря. Осаму покупает им молочную газировку в автомате. Жара уже не такая пронзительная, как днем, небо персиковое, лоточники продают лед на палочке и ледовую крошку с сиропами, на площадках целые кучи детей с родителями. Многие школьники гроздьями облепляют скамейки; кто-то играет в сетевые игрушки, изредка передавая приставку по рукам. Пить на ходу — не проблема. Они заходят в первый комбини, какой попадается на пути, и выходят с полным пакетом, где молоко — только одна позиция в кассовом чеке. Осаму влюбленно вздыхает — крабовые чипсы — тогда как Чуя просто старается не капать слюной. Они накупили всевозможных гадостей до конца недели, но съедят почти с гарантией за вечер-другой. Если Ода как в прошлый раз будет сидеть с ними весь вечер, придется ехать за добавкой на машине. Отчасти парням этого и хочется. Однако ни один из них не готов переступив порог увидеть в гостиной Мори Огая. Мори Огая, вытянувшего одну ногу на подлокотник дивана, которому Одасаку прикладывает лед к распухшей лодыжке. Огай драматично стонет, зажимая рот ладонью; на глазах у него неподдельные слезы боли. Чуя цепенеет и не слышит, как насторожившийся Осаму спрашивает старшего брата, что случилось. Мори Огай все еще тот человек, встреча с которым для него — причина для истерики на ближайшие сутки. Сердце стучит, страх до состояния тревожного дискомфорта заставляет руки затрястись, и Чуя отступает за спину Дазая, ощущая себя странно. Снова. — Привет, парни, — Ода не отвлекается от своего дела и осторожно задирает брючину, обнажая ногу пострадавшего. Ощупывает. Мори взвизгивает — звук, который сложно представить исходящим от помпезного мужчины к сорока годам, но именно его Огай и издает. — Больно! — Думаю, вывих, — Ода вздыхает, цокает с досадой, закатив глаза. — Нужно в больницу. — Я сам себе больница, — сердится Огай. — На какую кнопку жать, чтобы сделать рентген? — Ода усмехается, складывает руки на груди, но потом, видя чужое упрямство, тыкает в косточку лодыжки: — Наверное, сюда- — Ай! Убери руки, изверг! — Мори откровенно воет. И именно этот вой и дальнейшая ругань заставляют Чую ожить. У него шок. Не от самого зрелища Мори Огая в доме, куда он от него сбежал — хотя и это тоже — а просто от того, что Мори Огай рядом. Мори Огай рядом — и все еще не обращает на него внимания. Выглядит, как человек, а не голем какой-нибудь, или вампир, древний и восхитительный. Такой, который одним взглядом способен унизить. Чуя не знает, что думать. Как раньше ему иногда казалось, что все его проблемы надуманные, так и сейчас он гадает, мерещился ли ему зверь вместо человека, или тот просто прячется за радушной маской? За маской человека? Чуя не знает. — Здравствуйте, Мори-сан, — Дазай все понимает и берет в свои руки. Мужчина отвлекается от ругани на Оду, который с ним спорит, и запрокидывает голову, удивленно моргая. — Здравствуй. Должно быть, ты — Осаму-кун. Привет, Чуя-кун, — Мори кисло улыбается и даже машет рукой — жест, в котором Чуя узнает свое не ахти какое желание быть здесь и сейчас. Впрочем, внимание мужчины тут же переключается обратно. — Сакуноске, будь человеком, оставь в покое мою ногу! Больница так больница, просто перестань ее щупать, ты же не травматолог! Одасаку явно плевать, кого принимать в своем доме. Он управляется с надменным Мори Огаем примерно так же, как руководил обоими мальчишками в выходные, провозглашая начало большой уборки вокруг дома. Они с Осаму влезли в каждую щель, и если честно, помогать убирать территорию было в чем-то приятно. Наверное потому, что Ода не говорил им чего-то вроде «это ваша обязанность». И как минимум, сам Одасаку убирал дом. — Ладно, раз обмен любезностями произведен — ребята, я везу нашего гостя в больницу, вы пока займитесь чем-нибудь, — Сакуноске закатывает рукава рубашки, а потом вопреки пронзительным протестам Мори, подхватывает его на руки. У того на шее Чуя успевает рассмотреть смачный засос, прикрытый волосами, и это заставляет парня покраснеть, уставившись на отметину. На его памяти, Мори Огай никогда не… проявлял интереса к людям, кроме профессионального и… Условно, Чуя осторожно классифицирует действия Огая по отношению к нему, как удовлетворение чего-то вроде фетишей. Других слов просто не существует в его лексиконе. Дазай видит то, чего Чуя не замечает — двое мужчин определенно знакомы. И определенно не друзья — потому что рубашка на Мори велика тому, на запястье у него синяки, как от веревок, а чужой отличительный шарф валяется на пороге комнаты брата. Если Одасаку не похитил Мори Огая и не пытал в отместку за то, что тот делал с Чуей, и не спасал от похитителей, в ходе побега от которых хирург повредил лодыжку, то все было добровольно, и — И личная жизнь Одасаку выглядит не так, как Дазай представлял ее себе все эти годы. Во дворе слышно хруст дорожки, машина Оды отъезжает от дома, когда Осаму тянет своего парня за рукав в сторону лестницы. Они расходятся по комнатам, чтобы переодеться, потом Чуя прибегает к Дазаю, шлепается на кровать и немного нервно спрашивает: — Как ты думаешь, эти двое, они… — Ага, — Дазай твердо кивает. — Вообще без сомнений на этот счет. — Пиздец, — Чуя ежится. — Умоляю, пусть твой опекун не становится женихом моего, это же катастрофа. — Ну, я думаю, Ода держит все под контролем, — Дазай редкостный оптимист, а еще — он не хочет расстраивать Чую, потому что если Одасаку падал, то тонул с головой. Возможно, отношения с этим человеком — ровно то, чего ему всю жизнь не хватало. Возможно, это будет взаимно, но Осаму совсем не хочется ругаться с братом из-за Чуи, а с Чуей — из-за брата. — Давай просто оставим их самих разбираться, что там у них, а сами будем заниматься своей жизнью, — в конце концов предлагает Осаму, и Чуя, здраво рассудив, соглашается с ним. Ему бы тоже не понравилось, если бы кто-то лез в его личную жизнь.***
В личной жизни Одасаку впервые за долгие годы абсолютная утопия. Он несколько часов держит Огая связанным и делает все, чтобы тот свихнулся под ним. Вываренный джут мягкий, Огай с завязанными глазами — беспомощный и уязвимый. Огрызается, получает за это, лижет пальцы. Это — часть их игры. «Перевоспитание, » — ласково говорит Ода, и заставляет Мори кончить от пальцев, подвывая и захлебываясь слезами. Доктор никогда в своей жизни не подозревал даже, что может чувствовать столько всего от обычных прикосновений, половина из которых могли бы считаться частью медицинского осмотра. Могли бы. Если бы Ода не говорил в процессе, не бесил, не заставлял вырываться, не щипался, не шлепал, не бил ладонью по заднице, заставляя сгорать от стыда и гнева. А потом целовал побелевшие от бешенства губы, унижая еще сильнее, кусая за язык, зажимая челюсть до боли. Иногда Огаю казалось, что он борется с кем-то из своего прошлого, и думал, насколько это терапия — для самого Одасаку. Они даже не дошли до проникновения, а Ода уже оставил его лежать на постели полностью опустошенным. Растяжка — акт пытки в кабинете проктолога с интересными последствиями — стала последним испытанием на этот день, и Мори лежал потный, грязный от собственной слюны, спермы и смазки, воняющей чем-то химозным, сгорая от стыда и унижения, и одновременно наслаждаясь. Он не видел себя со стороны, но знал, что жалок. И в этом было что-то очищающее. Как раскаяться в своих грехах перед священником. Обрести нового бога за одну встречу. Мори ощущал себя так, словно сбросил непомерный груз, и понимал, что не может остановиться. Этого недостаточно. Как похудение — войдя во вкус, теряешь килограммы маниакально, терзаешь себя голодом в попытке испытать эйфорию облегчения от успеха. Идешь блевать свою еду после обеда, чтобы не набрать, потеешь в зале, пока не теряешь все силы и не падаешь замертво, иссушенный. Это был только первый раз, и Огай понимал, что уже подсел, что уже не может сбежать, что уже желает дойти до конца. Одасаку так не думает. Одасаку единственный глас разума — легонько шлепает по заднице, когда Мори издает протестующий звук. — Ты возьмешь столько, сколько я тебе дам. Сегодня все. Мальчики скоро придут, — Ода развязывает его, не дает тереть следы от веревок и помогает добраться до ванны, а сам возвращается в комнату, чтобы уничтожить улики. Мори моется, рассматривая свое отражение в зеркале над раковиной. Вернувшийся блеск глаз, которого он не видел долгие годы. Желание жить, а не просто рутина. Легкость. Стыд. Интерес. Столько всего позабытого. Потом Мори спускается по лестнице и падает. И это отвратительно. Двое недорослей видят его именно таким — страдающим от собственной неуклюжести. Прибежавший на шум Ода отвозит его в больницу. Вывих — просто вывих, но его же люди ходят вокруг босса на цыпочках, явно проклиная этот день. В конце концов, Мори складывает ручки на коленях, и драматизирует, как в учебном кабинете во время отработок со студентами и практикантами: — Доктор, спасите-помогите, умираю, ногу наверняка надо отрезать! Щелчок по носу срабатывает: все сразу вспоминают, что они спецы и язык у них должен быть не в заднице. Вправляют, катают по исследованиям, объясняют на пальцах — как полному нулю, лишний раз подтверждая, что им не зря платят. Одасаку сопровождает его во все кабинеты корпуса: легким взмахом руки он приписан к Огаю кем-то вроде личного охранника/сиделки/водителя/спасителя, нужное подчеркнуть, нехватающее дописать. Накладывание шины проклинает сам Огай, но брюки с него так и не снимают — обрезают штанину. Свои бедра в синяках от рук Мори никому не покажет — это его личное. Врачи недовольны, но кто из них босс, в конце концов? — Через две недели… Ну, вы знаете, — дежурный травматолог тушуется, когда Огай смотрит на него с интересом. — Не знаю, но в курсе, что мне нужен больничный на две недели, — мужчина смеется. — Расслабьтесь, я отлично смогу руководить больницей и из дома, но операции придется делать самим. Было больно, но справедливо, — они пожимают друг другу руки, Огай прикидывает, даст ли премию в этом месяце всем или только этой смене, а потом Ода укатывает его на кресле и устраивает на заднем сиденье машины. — Мне нужно домой. У меня есть личный водитель, повар, домработница, дочь, которая с ума сойдет, увидев меня в гипсе. Честно говоря, я не знаю, что из этого большая катастрофа. — Чуя, с которым вы не поговорили и они оба, черт знает что подумавшие, — Одасаку вздыхает. — Вы в моей рубашке. И в синяках. Думаю, они все поняли еще на стадии наших переругиваний, — он отстраняется, чтобы закрыть дверь, но Мори ловит его запястье. — Приходите к нам завтра, после того, как мальчики придут со школы, — Мори кусает себя за щеку. Ему… нравится такая жизнь, полная хлопот, какой-то подростковой беготни, провальных игр в конспирацию. И он хочет больше, ощущать себя еще более живым. Хочет что-то лучшее, чем просто постель на двоих. Хочет чего-то, чего у него никогда не было. Хочет семью, а не играть в семью. Хочет, чтобы Ода был рядом — мужчине понравились те несколько свиданий, что у них успели произойти, прежде, чем они перешли к большему. В каком-то смысле, он даже мечтать не смел, что может обрести партнера, подобного Одасаку. Он как наркоман, попробовавший после завязки. Подобных взаимоотношений внутри семьи у него не было со смерти родителей. Потеря сестры стала последней каплей. — Я постараюсь, но если Чуя не захочет тебя навестить… — Ода не договаривает, но Мори понимает, и слабо улыбается. — Я натравлю на него Элизу, — обещает мужчина. — Вот увидишь, Чуя согласится. Пусть и не ради меня.