Что вы знаете о любви?

Рескатор проскользнул в люк и быстро спустился по крутому трапу в трюм. Следуя за несущим фонарь мавром в белом бурнусе, он углубился в лабиринт узких коридоров. Он шел, касаясь рукой влажного дерева, — не столько в поисках опоры, сколько для того, чтобы постоянно ощущать под ладонью могучий, способный противостоять любым опасностям корпус своего непобедимого корабля. Он вдыхал его запахи: запах секвойи, привезенной с гор Кламат, запах белой сосны с верховьев Кеннебека — сладостные ароматы, которые не могла перебить проникавшая повсюду морская соль. Вслед за слугой он нырял в прорезанные в орудийной палубе люки, спускаясь все ниже и ниже, туда, где обычно держат арестантов. Он знал корабль, как свои пять пальцев, и оттого двигался почти машинально, не обращая внимания на тесные проходы и неудобные лазы. Минуя свой экипаж, вынужденный тесниться в тёмном душном трюме из-за решения капитана взять на борт гугенотов, он не удостоил матросов ни словом, ни взглядом, словно ему не было до него никакого дела. Сейчас, как и несколько часов назад, он был во власти гнева и раздражения. Снова все шло не по плану, снова все его надежды и чаяния разбивались о глухую стену, выстроенную из обстоятельств господином-случаем, этим изобретательным по части создания комичных ситуаций пройдохой. Он опять — в который раз! — дал Анжелике уйти, так и не открывшись, так и не закончив этот нелепый фарс, который так тяготил его, с каждым днём все больше отдаляя их друг от друга. Вместо того, чтобы сразу раскрыть женщине, которая завладела всем его существом, свои объятия, он начал думать о ребенке, которого ей дал другой, о короле, о потерянных годах, о запечатленных на ее губах чужих поцелуях… Но благодаря ночи, проведённой в сражении с неистовой стихией, когда они могли погибнуть в любой момент, он неожиданно для самого себя понял, что, несмотря на все обиды и недомолвки, хочет умереть рядом с ней, с Анжеликой, крепко прижать ее к груди, вдыхать запах ее волос, стать с ней одним целым — так, чтобы даже самой смерти было не под силу их разъединить. В преддверии приближающейся катастрофы все упрёки и недосказанности вдруг отошли на второй план, словно их смыло волной, явив ему откровение — только с ней он хотел быть в этот роковой час, только ее прекрасное лицо жаждал видеть перед собой за миг до того, как морская пучина поглотит их навсегда. Озарённый этой мыслью, он подошёл к двери своей каюты, решив объясниться с Анжеликой во что бы то ни стало, но замер на пороге. Чего он ждал? Что она бросится к нему, дрожа от страха и радости, оттого, что эта страшная буря закончилась, что они живы, и он наконец-то пришёл? В глубине души он надеялся, что она узнает его, почувствует, назовёт по имени, чуть робко, нерешительно, но непременно ласково и нежно, также, как пятнадцать лет назад, когда после долгой любовной схватки его имя слетало с ее все ещё дрожащих от поцелуев губ: «Жоффрей…». Он жаждал увидеть любовь в ее изумрудных глазах, темнеющих от страсти и зарождающегося желания… А в миг, когда она коснулась его маски, на него вдруг нахлынули запретные воспоминания о том, как он, сидя за большим, уставленным яствами столом и не обращая внимания на гомон многочисленных гостей, видел только ее — юную, прекрасную и волнующую графиню де Пейрак, его жену, его прелестную возлюбленную… Это удивительное видение, такое мимолётное и невероятное, что теперь его даже взяло сомнение, — а было ли оно на самом деле, — безжалостно прервалось из-за рыжеволосого несносного чертёнка, имевшего свойство появляться внезапно, словно из табакерки. «Всему виной эта девочка! Такая же дерзкая и непредсказуемая, как и ее мать!» — дойдя до этой мысли, Рескатор невольно усмехнулся: что стоит разгром в каюте и кусок порванной порчи против тридцати пяти тысяч пиастров и сожженного корабля? А как эта малышка бесстрашно смотрела ему прямо в глаза, не признавая своей вины и не отводя взгляда, и казалось, что она действительно была способна убить его в тот момент. Но Анжелика… что с ней сталось? Жоффрей де Пейрак, потомок графов Тулузских, сожженный на Гревской площади и сумевший, словно феникс, возродиться из пепла в образе пирата, не узнавал в этой незнакомой для него женщине свою жену: во время их последней краткой встречи она покорно опускала свои длинные ресницы и ничего не говорила, замыкаясь в своем молчании, будто в непроницаемом коконе… «Раньше она никогда так не осторожничала, — подумал он. — Раньше она дерзко смотрела вокруг, даже когда ей бывало страшно. Что стоит за этим взмахом ресниц: светское лицемерие или гугенотская скромность?». Стоило признать, что она вовсе не хотела узнавать его, много лет назад похоронив в глубинах своей памяти. Думала ли она о нем с тех пор? Вспоминала ли? Почему она не говорила о нем их сыновьям? Круговорот разъедающих душу сомнений вновь закружил Пейрака, возвращая к прежним подозрениям и отдавая во власть разрушительной злобы. Не останавливаясь, он обводил свои «владения» угрюмым взглядом. Он злился на Анжелику за то, что она, женщина, которая некогда была его женой, теперь стала для него незнакомкой, ибо теперь он не мог читать ни в ее сердце, ни в ее мыслях. Неужели жизнь среди гугенотов в самом деле так ее изменила — ведь прежде она была сильной натурой? Или все это только видимость, хорошо разыгранная комедия? Что же тогда скрыто под ее новой личиной? Женщина кокетливая, корыстная или… влюбленная? Влюбленная в Берна? Он возвращался к этой мысли снова и снова, каждый раз удивляясь той дикой ярости, в которую она его приводила. Тогда он старался овладеть собой и бесстрастно сравнить ту, которую когда-то любил, с той, которую встретил сейчас. Еще в Кандии он вообразил себе, что больше не любит ее из-за измен, но достаточно было лишь увидеть ее, как его захлестнули желание и нежность… Он подошел к одному из открытых портов. Именно здесь проходила ватерлиния, и явственно слышалось, как в борта ударяются волны. Из-за близости моря проникающий сквозь порты свет был окрашен в сине-зеленое, и он вновь явственно увидел глаза Анжелики, которые в последние дни преследовали его повсюду, куда бы он не глянул: на бушующее море или же на предрассветное небо. Стоит ли удивляться, что женщина, с которой он расстался и которую не любил много лет, стала другой? В конце концов он может рассматривать ее как одну из своих бывших любовниц. Но тогда откуда это нетерпение, это желание вникнуть во все, что касается ее? Он полагал, что забыл ее настолько, что сможет без сожаления уступить другим. Но одна лишь мысль, что какой-то Берн сделает ее своей женой, разделит с ней ложе, отметит печатью плоти, вызывала у него ревнивую ярость… Все потому, что она не одна из многих, она — его жена, единственная женщина, которая, к его великому несчастью, оставила в его сердце неизгладимый глубокий след. Это из-за нее ему теперь приходилось спускаться на самое дно трюма, из-за той, которой больше не существует и которая не может возродиться… Он был уже почти у цели, и, когда в конце коридора натолкнулся на массивную, обитую медью дверь, его охватило раздражение. Его соперник там, за этой стеной, повержен, но не сломлен. Все это время Жоффрею де Пейраку не давал покоя поступок торговца — его вспышка ярости, в пылу которой он выломал запертую массивную дверь и с криками бросился на ют, пытаясь добраться до каюты капитана. Мог ли он помыслить, что этот холодный гугенот, привыкший молча сносить тяготы жизни и сражаться за своего Бога, с таким гневом и безрассудством ринется защищать женщину, да ещё и не протестантку? Какой всепоглощающей страстью был вызван этот поступок, какой черной ревностью, каким неистовством? Неужели Анжелике удалось свести с ума даже этого чопорного и сдержанного ларошельца? Неужели он, ее муж, просто упрямо отказывался признавать чувство, существующее между этими двумя? «Нет!» — Рескатор вовремя одернул себя. Может он и не мог понять всего до конца, но ясно видел замешательство Анжелики, когда заговорил с ней о замужестве, чувствовал ее смущение при разговоре об этом гугеноте, отметил смятение сегодня утром, когда она побледнела лишь при одном упоминании о его благословлении на их брак. Разве влюблённые женщины ведут себя подобным образом? Когда женщина любит, это сразу видно. Достаточно взглянуть на нее… Увидеть на ее лице выражение беспредельной преданности и детского смятения, какого он никогда не замечал у этой другой Анжелики. Когда сердце женщины поражено любовью, в нем нет места ни для стыда, ни для гордости, ни для чего другого. Она становится настоящим ребенком… Что ж, настал час истины, его очередь делать ход, поставив на кон человеческие судьбы. И, дай Бог, чтобы эта партия закончилась без необратимых потерь… *** Он бесшумно, одним пальцем отодвинул заслонку, прикрывавшую зарешеченное отверстие в двери, и склонился к нему, чтобы посмотреть на арестованного. Тот сидел прямо на полу возле большого фонаря, который давал ему разом свет и тепло, правда, и то, и другое — довольно скупо. Его скованные цепью руки лежали на коленях, и вся поза выражала терпеливое смирение. Но Жоффрей де Пейрак не верил этой показной покорности. За свою бурную жизнь он повидал слишком много разных людей, чтобы не суметь оценить человека с первого взгляда. Мальтиец, охранявший трюмы, подошел к нему со связкой ключей в руке. По знаку своего капитана он открыл обитую медью дверь. Рескатор вошел в карцер. Габриэль Берн поднял голову и взглянул на него. Лицо узника было бледно, но взгляд оставался ясным. Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Ларощелец не торопился требовать объяснений по поводу бесчеловечного обращения, которому его подвергли. Дело было не в том. Если уже этот щеголяющий во всем черном франт в маске спустился в трюм, чтобы нанести ему визит, то, разумеется, не для того, чтобы угрожать или делать выговоры. У них обоих сейчас на уме другое — женщина. Рескатор склонился к нему, коснулся рукой его задубевшей от крови куртки и сказал: — Ваши раны опять открылись, мэтр Берн, а сами вы оказались в карцере, на дне трюма. Между тем элементарное благоразумие должно было бы подсказать вам хотя бы этой ночью соблюдать судовую дисциплину. Ведь любому ясно: когда судно в опасности, неукоснительная обязанность пассажиров — не устраивать никаких инцидентов и ни в коем случае не мешать капитану и команде, подвергая риску всех. Ларошелец нисколько не смутился. — Вы знаете, почему я так поступил. Вы незаконно задержали одну из наших женщин, которую до того имели наглость позвать к себе как… как какую-нибудь рабыню. По какому праву? — Я мог бы ответить: по праву господина, — и Рескатор продемонстрировал самую сардоническую из своих улыбок. — По праву хозяина добычи! — Но мы же доверились вам, — сказал Берн, — и… — Нет! Человек в чёрном пододвинул табурет и сел в нескольких шагах от заключенного. В красноватом свете фонаря стало отчетливо видно, насколько они различны: один — тяжеловесный, неповоротливый; другой — непроницаемый, защищенный броней своей иронии. — Нет! — повторил Рескатор. — Вы мне не доверялись. Вы меня не знали и не заключали со мной никакого договора. Вы прибежали ко мне, чтобы спасти свои жизни, и я взял вас на борт — вот и все. Однако не думайте, что я отказываюсь исполнять долг гостеприимства. Я отвел вам куда лучшее помещение, чем своей собственной команде, вас лучше кормят, и ни одна из ваших жен или дочерей не может пожаловаться, что кто-либо нанес ей оскорбление, или хотя бы просто ей докучал. — Но госпожа Анжелика… она скоро станет моей женой! — выкрикнул Берн. — И поэтому я обязан ее защищать. Вчера вечером я обещал вырвать ее из ваших лап, если она не вернется к нам через час. Он всем телом подался в сторону Рескатора, и цепи, сковывающие его руки и ноги, звякнули. — Почему дверь нашей палубы была заперта на засов? — Чтобы доставить вам удовольствие высадить ее плечом, как вы и сделали, мэтр Берн. Ларошелец чувствовал, что не может больше этого терпеть. Он очень страдал от своих ран, но еще ужаснее были для него душевные муки. Последние часы он провел в полубреду: временами ему чудилось, будто он снова в Ла-Рошели, на своем товарном складе, сидит с гусиным пером в руке над книгой доходов и расходов. Ему уже не верилось, что прежде у него была совсем иная жизнь, правильная и размеренная. Все началось на этом проклятом судне, началось со жгучей ревности, которая разъедала его душу, искажала все мысли. Он не знал, как назвать это чувство, потому что никогда раньше его не испытывал. Он жаждал освободиться от него, словно от одежды, пропитанной отравленной кровью Несса. А когда Рескатор сказал, что Анжелика — не из их круга, ему вдруг сделалось больно, точно его кольнули кинжалом. Ибо это была правда. Она пришла к ним, она приняла самое деятельное участие в их тайном бунте, в их борьбе, наконец, она спасла их, рискуя собственной жизнью — но одной из них она так и не стала, потому что была другой породы. Ее тайна, такая близкая и вместе с тем непостижимая, делала ее еще притягательнее. — Я женюсь на ней! — сказал он упрямо. — И даже вы не сможете нам помешать! — гугенот распалялся все больше и больше: — Пастор обвенчает нас и без вашего участия, а как только мы доберёмся до Вест-Индии, то… — Вы ее любите? — прервал его Рескатор серьёзным, задумчивым тоном. Сейчас он отчётливо видел, что этот человек, охваченный безудержной страстью, был готов на многое, даже на убийство. Но стояло ли за этим нечто большее, чем просто животное желание овладеть понравившейся женщиной? Как много было тех, кто желал Анжелику, и даже здесь, на плывущем в открытом океане корабле, она будоражила души и порождала неодолимое влечение, сумасшедшую жажду обладания… Гугенот молчал. Этот вопрос понуждал его вторгнуться в область для него запретную. Он был им оскорблен, как если бы ему сказали непристойность. Насмешливая улыбка противника еще больше усиливала его неловкость. — О, как тяжело для кальвиниста произнести слово «любовь». Можно подумать, что оно обдерет вам губы, — ухмыльнулся пират. — Сударь, любить мы должны только Бога. Вот почему я не стану произносить этого слова. Наши земные привязанности недостойны его. В сердцах наших властвует один лишь Бог. — Что вы знаете о любви, мэтр Берн? — вдруг серьёзно спросил Рескатор, пристально глядя на собеседника. — Нет, вы ее не любите, — после недолгого молчания он покачал головой, склонившись к гугеноту. — Такие, как вы, не умеют любить женщин. Они их терпят. Они пользуются женщинами, желают их, но это не одно и то же. Вы желаете эту женщину и потому хотите на ней жениться, чтобы быть в ладу со своей совестью. Габриэль Берн побагровел. Он попытался привстать, и это ему кое-как удалось. — Такие, как я, не нуждаются в наставлениях таких, как вы: пиратов, разбойников и грабителей! — Откуда вам это знать? Пусть я пират, но мои советы могли бы оказаться небесполезными для человека, собирающегося взять в жены женщину, из-за которой ему позавидовали бы короли. К тому же… — Рескатор выдержал паузу. — Похоже, что все же мои методы приносят желаемые плоды? — добавил он чуть тише. — Вы ведь знаете, где провела ночь ваша невеста? В голосе капитана «Голдсборо» звучала насмешка, а протестанту эта речь причиняла невыносимые мучения. Сарказм пирата заставлял его заглянуть в собственную душу, и он заранее пугался, что обнаружит там сомнение. Ибо теперь он сомневался во всем: и в себе самом, и в Анжелике, и в том, что его достоинства могут соперничать с дьявольскими чарами человека, который сейчас сидел напротив него. — Я думаю, она слишком умна, чтобы попасться в ваши сети, — отвечал Берн с тем большей твердостью и горячностью, что сам он — увы! — отнюдь не был в этом уверен. — Госпожа Анжелика не из тех, кто уступит вашим бесстыдным домогательствам. Она не сломает себе жизнь и не разорвёт свою дружбу со мной в угоду вам! — Ах да, я и забыл, что подобные вам верят в силу оружия, к которому вы прибегаете, завоевывая женщин, такого, к примеру, как молитвы, посты, что там еще… — Рескатор сделал вид, будто задумался, — привлекательность добропорядочной жизни в союзе с вами… Вы действительно полагаете, что госпожа Анжелика этим прельстится? В глазах торговца разгоралась непримиримая злоба. Пейрак знал, что, выводя из себя своего и без того униженного противника, совершает опасную ошибку, но не мог упустить шанса сыграть на его слабостях, чтобы выпустить внутренних демонов ларошельца. Берн сжал руки в кулаки, и его бескровное лицо слегка покраснело. — В моем доме она старалась забыть свою прежнюю бурную жизнь. Она не может отбросить все то, что нас связывает. Нашу дружбу, согласие, взаимопонимание… Не отрывая взгляда от гугенота, Рескатор медленно достал из кармана камзола кусок белой ткани. Он глядел на торговца и думал о том, что опять, в который раз, поступает безрассудно, без нужды усложняя начатую игру, исход которой так для него важен. Но разве сможет он когда-нибудь узнать, какова Анжелика на самом деле, о чем она думает, чего хочет, если его противник не потеряет бдительность и не допустит ошибку? Однако за удовольствие узнать это ему наверняка придется дорого заплатить. Берн не забудет своего унижения, он станет мстить. — Поскольку госпожа Анжелика скоро станет вашей супругой, я прошу вас на правах будущего мужа передать ей это, — и с этими славами он, встав со стула, положил на него женский чепец. — Она забыла его в моей каюте, — будничным тоном сказал пират, словно речь шла о пустяке. — Насколько я знаю, вы не успели как следует собраться перед нашим отплытием, поэтому ей не стоит так легкомысленно относится к своему немногочисленному гардеробу… — Замолчите! — выкрикнул ларошелец. Он был вне себя, негодование придало ему силы встать, и теперь он дергал свои цепи так, что, казалось, вот-вот их разорвет. Что произошло ночью между этим пиратом-краснобаем, привыкшим легко брать понравившихся ему женщин, точно так же, как драгоценности или перья для шляпы, и госпожой Анжеликой — бедной, неимущей изгнанницей? Освещенный колеблющимся огоньком фонаря, возвышающийся перед ним в этом грязном, зловонном трюме, Рескатор более чем когда-либо походил сейчас на злого гения-искусителя. А он, Берн, боролся с ним, как некогда Иаков боролся с Богом. — Вы — подлый интриган! — крикнул он в лицо этой насмешливой непроницаемой маске. Торговец задыхался, по его вискам струился пот, а глаза видели лишь это белое пятно, отчётливо выделявшееся в темноте трюма. Он больше не смотрел на Рескатора, а со странным выражением лица уставился на маленький женский чепец. Берн мужественно стоял, схватившись за переборку, хотя ноги отказывались держать его. Ему казалось, что за эти несколько дней он прошел через что-то очень похожее на смерть. Он вступал в иную жизнь, в которой прежние ценности утратили свое значение. Так что же у него осталось? Торговец судорожно сжал зубы, его челюсти напряглись. У него есть его вера и сила духа. Он не должен показать этому пирату, этому посланнику Сатаны свои слабости. Берн с трудом овладел собой и от этого усилия заметно побледнел. — После того, что с ней случилось, — как можно спокойнее проговорил гугенот, — госпожа Анжелика не подарила бы такому, как вы, то, в чем отказывает всем остальным мужчинам. Рескатор изучающе взглянул в лицо ларошельца. «Что он знает о ней такого, чего не знаю я?». — Похоже, что несмотря на ваше давнее знакомство, вам многое не известно о госпоже Анжелике? — Берн почувствовал, что его враг в растерянности — и захотел развить успех. Пристально посмотрев на собеседника, он наконец заговорил и поведал одну из тех страшных историй, на которые столь щедра была тогдашняя эпоха: объятый пламенем замок, перебитые слуги, избитая, изнасилованная драгунами женщина, несущая на руках зарезанного ребенка. После той чудовищной ночи даже намек на мужскую любовь внушает ей ужас, ибо заставляет ее вновь переживать все те зверства и гнусности, которым она подверглась. Но это еще не самое худшее. Девочка, ее дочь, — плод того злодеяния. И она никогда не узнает, кто из тех грязных наемников был отцом ее ребенка. — Откуда вы взяли эту небылицу? — резко спросил Рескатор. — Из ее уст. Из ее собственных уст. — Не может быть! Берн вкушал сладость мести. Он чувствовал: его противник поражён услышанным, хотя как будто и не выказывает признаков волнения. — Вы говорите: королевские драгуны. Что за нелепые сплетни! Женщина ее звания, приятельница короля и всех знатных сеньоров королевства, не могла стать жертвой солдатни. Зачем солдатам было нападать на нее? Я знаю, что во Франции преследуют гугенотов, но она ведь не гугенотка. — Она им помогала. Торговец тяжело дышал, на лбу его выступили капельки пота. — Она была той самой «мятежницей из Пуату», — прошептал он. — Я всегда это подозревал, а ваши слова уничтожают последние сомнения. Мы знали, что некая знатная дама, которая прежде была в фаворе при дворе, подняла своих крестьян против короля и подбила на бунт всю провинцию: и гугенотов, и католиков. Восстание продолжалось около трех лет, но в конце концов его подавили. Все Пуату было разорено, а та женщина исчезла. За ее голову назначили награду в пятьсот ливров, я это хорошо помню. Теперь я уверен — это точно была она… Жоффрей де Пейрак замер — вопреки всем его стараниям сохранить невозмутимость, он чувствовал, что потрясен до глубины души. — Вам нужно отдохнуть, — еле слышно проговорил он и, не сказав больше ни слова, направился к двери… Так вот как она провела эти пять лет, о которых он ничего не знал, полагая, что она либо умерла, либо смиренно возвратилась под крыло короля Франции. Восстание против короля! Да она просто рехнулась! И вся эта немыслимая мерзость… Он был в самом низу, в темной глубине, где не был слышен даже шум моря. Его можно было только чувствовать: тяжелое, могучее, грозно напирающее на тонкий деревянный борт. Эта часть корабля всегда оставалась под водой, и все здесь было покрыто влагой. Жоффрею де Пейраку вспомнились сырые своды камер пыток в Бастилии и Шатле. Жуткие места, но воспоминания о том, что он там претерпел, никогда не преследовали его в сновидениях в годы, прошедшие после его ареста и суда в Париже. Он все же выбрался оттуда, хотя и едва живой, и считал, что для душевного равновесия этого довольно. Но женщина? И особенно — Анжелика! Он не мог представить себе ее в этих страшных застенках. Ей выжгли клеймо… Он не понаслышке знал, что такое застенок, знал леденящий ужас тех мест, где фабрикуют боль и унижение… Страх, который может внушить жаровня с лежащими в ней странными, докрасна раскаленными инструментами… Для женщины это тяжкое испытание! Как она его перенесла? Ошеломленный, Жоффрей прислонился к липкой переборке. «Они поставили ее на колени? Сорвали с нее рубашку? Она громко кричала? Вопила от боли?». Сейчас он не чувствовал ничего, кроме ярости и горя. Вопреки всякой логике, то насилие, которому ее подвергли, представлялось ему наихудшим из предательств, ибо громче всего в нем говорили сейчас ревность и первобытный инстинкт собственника. Его возмущенное сердце кричало: «Неужели ты не могла жить так, чтобы сохранить себя для меня?!» Если уж сам он был повержен судьбой и не мог ее защитить, пусть бы, по крайней мере, она вела себя осмотрительно, а не рвалась навстречу опасностям. Пейрак опомнился только в своей каюте, сам не зная, как добрался до неё. Он блуждающим взглядом скользил по вещам, носившим отпечаток его полной приключений жизни, и не видел ничего вокруг. Что стоят сотни его побед в морских сражениях и бурях, если он не сумел оградить ее от той ужасной участи, которая постигла ее? Подумать только, ведь в Кандии она была у него в руках. И он мог бы избавить ее от этого!.. Жоффрей де Пейрак сорвал маску и с неистовством швырнул ее в угол. Только сейчас, впервые за всю жизнь, он со всей ясностью осознал истинную горечь поражения…