Туман в отражении

В июле удушающая жара Калифорнии была невыносимой. Казалось, она забивается в рот и нос, подобно песку, перерывая кислороду доступ к легким и мозгу, превращая человека в овощ, находящийся на грани гниения. Определенно, в это время года коренные калифорнийцы не понимали радостного возбуждения туристов, заполонивших отели и перекрывших доступ к океану. Воду и алкоголь раскупали так быстро, что впору было вставать на полчаса раньше, чтобы успеть к самому открытию магазина и ввалиться в душное помещение в числе первых обезумевших от жары и жажды, отстоять очередь, получить не самую холодную пол-литровую бутылку минералки и выскочить на улицу, сопровождаемым жадными взглядами. Возможно, в необъятном Лос-Анджелесе никому бы и в голову не пришло бороться за воду, но жители соседствующих с ним некурортных поселков в летние месяцы начинали ценить каждую каплю. Большинство коттеджей в таких поселках были частными, лишь несколько традиционно сдавались на летние месяцы, а в остальное время были наглухо закрыты. Никто понятия не имел, кем были хозяева этих так называемых домиков отдыха, но особо и не любопытствовали. Такие поселки могли тянуться на расстояния в несколько миль, но глядя на сказочно-песочные цвета домов с резными окнами и не вымощенные улочки, язык не поворачивался назвать такое место как-то иначе. Впрочем, цивилизацией там не брезговали, и потому даже самые успешные деятели Лос-Анджелеса нередко покупали себе здесь коттеджи и со временем перебирались в них насовсем. В одном из таких поселков под названием Эл-Си в конце XX века обосновался малоизвестный еще и небогатый, но подающий большие надежды, художник. Человеком он был не то чтобы скрытным, но нелюдимым, о прошлом распространяться не любил, лишь по приезду сообщил, что в последнее время жил в Канаде, куда перебрался из родного Техаса, и вот – снова вернулся в Америку. Говорил, что вроде как путешествовал, но так как о других странах ничего не рассказывал, думали, что привирает, только давить смысла не видели. В общем и целом, приняли его как своего, что и подобает делать в таких местах. Позже оказалось, что художник не так уж беден, как решили было вначале: работал в самом Лос-Анджелесе, до которого каждое утро добирался на личной машине, вечером приезжал с горой пакетов из супермаркета, а к ночи первого выходного дня укатывал на пляж, где проводились шумные и дорогие вечеринки, с которых и не возвращался до самого утра. В остальное же время был тихим и молчаливым, здоровался с соседями по утрам, но беседу не поддерживал и сам завязать не пытался, только улыбался одними губами – вроде бы натянуто, а вроде бы и нет. На лицо был симпатичен и смазлив на самой грани, уже не так сладко, как, наверняка, был в юности. Черты лица имел крупные – глаза большие, чуть вытянутые, зеленые; нос без горбинки, но неидеально прямой, а чуть кончиком повернутый вправо – слегка, так, что без линейки и не заметишь, рот узкий, но с пухлыми губами, как у представителя африканских стран, а кожу бледную, с веснушками. Запоминался сразу, хотя в толпе ростом не выделялся – в Калифорнии мужчины на это не жаловались, - фигуру имел скорее худощавую, чем мускулистую, но выглядел более-менее складно. Картины, кстати говоря, рисовал неплохие, даже хорошие, талантливо, но видно было, что ни гения нет, ни достаточной практики. Злые языки в поселке – куда же без них – шептались за его спиной, вроде как «Эклз – не Моне, чтобы полотна краской марать», хотя вряд ли хоть что-то знали о том самом Моне или об искусстве в целом. На жизнь упомянутому Эклзу хватало в достатке, пусть и не были неприкосновенными некоторые сбережения, благодаря которым ему и удалось выкупить коттедж сразу и целиком, а не брать в кредит на несколько лет. Невыгодно это было для человека, непривыкшего сидеть на одном месте. И никому не нужно было знать, что Эклз и вправду не Моне, а потому не будет к нему привлечено внимание сумасшедших коллекционеров с баснословными деньжищами, которые они готовы выложить за несколько мазков краски. А вот мистеру Зиргерберу – владельцу одной из лос-анджелесских картинных галерей – того и надо было. Потому он и вытрясал из своих художников картины, как монеты из копилки – чтоб сразу и много, и чтоб так же нравились всем и каждому. Желаемое получал не через раз и не через два, злился страшно, и после каждой выставки увольнял нескольких «не оправдавших ожидания великого мастера». Стоит сказать, что сам Зиргербер в жизни кисточки в руках не держал, зато на управлении капиталом собаку съел, потому еще и не разорился, «работая с бездарными шарлатанами». Мистер Зиргербер был немцем по происхождению, приехавшим в Америку на заре своей юности, чтобы поступить в колледж. Студенческие годы остались позади лет тридцать назад, но возвращаться в Германию Зиргербер не собирался, обосновался в Лос-Анджелесе, посвятив жизнь попыткам обрести славу. Обладал вполне заурядной внешностью: блондинистой шевелюрой, почти прозрачными глазами и ресницами, хлипкой козлиной бородкой, которую заплетал в косичку, и коренастой фигурой. С первого взгляда становилось ясно, что к этому человеку придется долго привыкать. В отношении Эклза Зиргербер, кстати, питал большие надежды, однако с течением времени тот начал замечать, что пыл галерейщика угасает, и все больше мрачнеет ранее приветливое лицо. Но даже это не могло помочь рисовать картины лучше – все что-то не то выходило, без искры, без настроения. Собственно, как и писалось. И Эклз, которого мистер Зиргербер все еще называл исключительно по имени – Дженсен – и что было хорошим знаком, уже начинал подумывать о новом переезде. Однако было бы ложью сказать, что он совершенно не оправдывал ожидания Зиргербера. Картины Дженсена раскупались очень неплохо, суммы за них выкладывали выше средних, и только это спасало художника от внезапного, как гром среди ясного неба, увольнения. Но он понимал, что оно неизменно наступит, если Зиргербер не получит желаемого. А Зиргербер желал шедевр. Только вот Дженсен понятия не имел, как его создать, - без настроения-то. Как-то раз Зиргербер расщедрился настолько, что позволил взять отпуск вместо одной недели аж полторы, и строго наказал за это время найти в себе талант и желание работать, иначе… Нет, Дженсена не уволили. Грозились – да, но не уволили. То ли было в Зиргербере еще что-то человеческое, то ли он чувствовал в Дженсене выгоду и возможность для реализации своих целей – это так и осталось загадкой. Однако как день было ясно, что галерейщик всерьез обеспокоен и сделает все, чтобы не потерять недавно обретенный, шаткий успех. Потому в голову ему то и дело приходили идеи – одна безумнее другой. За редким исключением все эти идеи приходилось так или иначе реализовывать. В конечном счете Зиргербер прославился на добрую половину Лос-Анджелеса тем, что его галерея была единственной, специализирующейся только на тематических выставках. Устраивались они раз в три месяца и были очень рискованными, ведь если тематика не приходилась покупателям по душе, следующая выставка организовывалась на малые остатки средств и оказывалась еще более скудной и неяркой, а зарплату художникам, естественно, урезали. Последняя выставка как раз прошла не слишком хорошо, и Зиргербер рвал и метал, и материл художников, и увольнял, и генерировал идеями одновременно. В этот момент Дженсену и задуматься бы о том, что пора рвать когти, да снова всплыло депрессивное чувство – как-то все не то и не туда. И идти по большому счету некуда. К тому же, несмотря на то, что из двадцати представленных на выставке картин, целых пять были его, и ни одна не продалась – Дженсена вновь не уволили. Создавалось впечатление, что Зиргерберу просто нравится его терроризировать. Но, собственно говоря, это и не было тайной. *** Сидя за длинным столом в виде буквы «Т» в кабинете Зиргербера Дженсен скучал. Подпирая тяжелую голову дрожащей от напряжения рукой, он смотрел на галерейщика мутным косящим взглядом, мечтая как можно скорее вернуться в свой коттедж и вырубиться на кровати, под мерное гудение кондиционера. Или нет, лучше собрать в кучку расползающееся на волокна самомнение и отправиться на пляж в поисках компании на ночь – пятница же, пятница в Эл-Эй, а значит, ничего не стоит раскинуть сети и «ловись, рыбка, ловись». Но Зиргерберу, видимо, человеческие потребности все же были чужды. Он вещал что-то очень вдохновенно, но на одной ноте, и когда внезапно выкрикнул «Готика!», Дженсен едва удержался на стуле от неожиданности. А Зиргербер, светясь от радости и преисполненный предвкушением грядущего триумфа, уже быстро раздавал задания. Дженсен половину пропустил мимо ушей, и только когда галерейщик назвал его имя, смог сосредоточиться. - Дженсен, на тебе портреты! Думаю, пяти-шести хватит… - Пяти-шести?! – выпалил Дженсен, вскакивая на ноги. – За три месяца?! - И заключительная картина, - довольно протянул Зиргербер. – Что-нибудь… на твой вкус. Запоминающееся… - Он начал отчаянно жестикулировать, изображая непонятные зигзаги. – Зловещее! Магнетическое! - Магнетическое и зловещее – это я понимаю, но портреты! С кого мне писать? Да еще и пять штук! - Шесть, - как ни в чем не бывало поправил его Зиргербер и ткнул пальцем в художника, сидящего рядом с Дженсеном. – Том, на тебе начальная композиция. Мне нужна картина, увидев которую, никому не захочется уйти прежде, чем не будет просмотрена вся выставка… Ясно тебе?! - Мечтательная поволока спала с его глаз, когда он рявкнул на побледневшего от ответственности Тома и обернулся к следующей жертве. – Майк – пейзажи… Что-то в стиле увядающей жизни, вроде… эм… Дженсен не слушал. Зиргербер мало того, что ни черта не понимал в живописи, не знал терминов и деталей, так еще и требовал невыполнимого. Алчный дилетант, пытающийся нажиться на чужом умении и бесправно наказывающий, если у него это не получается. Впервые за время работы – не столь продолжительное, но все же – Дженсен чувствовал, что почти ненавидит своего босса. Количество порученного свидетельствовало о том, что Зиргербер вновь возлагает на Дженсена большие надежды, и это должно было льстить, и польстило бы многим – тому же Тому, который сейчас вытянулся на соседнем стуле и был от нервов мокрым, как мышь. Начальная композиция – шутка ли! Однако же Дженсен был художником, который не мог воспринимать написание картин, как работу, даже ради Зиргербера и неплохой зарплаты – при удачном раскладе. Раньше, на заре своей карьеры, Дженсен мог потратить год на то, чтобы закончить картину такой, какой она представала перед его внутренним взором, какой он видел ее в своих снах… Картины, которые он писал для галереи Зиргербера, ему не снились. Дженсен не чувствовал их, возможно, в этом была проблема. Только вот самобичеванием галерейщика было не пронять, его интересовало одно: он давал задание, и оно должно было быть выполнено в срок. Но шесть или семь картин за три месяца – это слишком. Дженсен понимал, что Зиргербер хочет избежать смешения стилей, да и попросту некому другому было поручить дело – в его подчинении осталось с полдюжины художников, всех остальных он уже уволил, а новых взять не успел. Да и явно сомневался, что после прошлой неудачи ему это по карману. А отдуваться Дженсену – ну, правильно. *** Целую неделю Дженсен исправно пытался. Должно быть впервые за время его жизни в поселке он разговаривал с соседями столько, сколько в эти дни. Ни один человек, будь то женщина, старик или ребенок, не избежал его пристального внимания. Дженсен искал… искал в них то, что могло бы помочь ему рисовать, и не находил этого. Несмотря на жизнь в отдалении от мегаполиса, каждый из этих людей был пропитан временем настоящего. Дженсен чувствовал, как все они пахнут цивилизацией, бурлящей, насыщенной жизнью шумного, разросшегося мира. И ни в одном не было того, что требовалось для картины. Всю серию, что поручил Зиргербер, Дженсен называл одним-единственным словом: «Мистика». Он повторял его раз за разом, бубнил себе под нос, стоя на крыльце очередного дома и дожидаясь, когда хозяйка откроет дверь, чтобы он мог понять. Убедиться, что вновь ошибся. Ему открывали красивые, ухоженные, и совершенно неопрятные женщины, точно такие, какими могли быть, родись они два или три века назад: их лица, фигура, походка – он хотел бы нарисовать их так, чтобы картина заиграла красками, жизнью того мрачного, давно ушедшего времени. Но он не мог, потому что ни в одной из них не было злополучной «мистики». Не было ее и в разозленных жизнью стариках, в складках кожи у их губ, в шаркающей походке, что была так характерна для дворецких, жертвующих свою жизнь на служение родовому замку. В стройных, элегантных мужчинах не было стати, не было аристократичной грации и мужественности, присущей их чопорным английским предкам. Дженсен признавал, они все могли бы стать красивыми на его картинах – в своей привлекательности или уродстве, – но он не мог их написать. Это стало ясно и Зиргерберу, в тот день, когда Дженсен прислал ему первую картину. Кто на ней изображен Дженсен и сам не отважился бы предположить. Он выхватывал кусочки восприятия, накладывая новый слой на старый, пытался слепить картину из многочисленных разрозненных элементов, будто собирал паззл. Вот только картинка изначально не была одним целым. Увидев работу, Зиргербер запаниковал. Он немедленно вызвал Дженсена к себе, и едва тот пришел, утащил к себе в кабинет – разбираться. Но вместо мата на Дженсена обрушилось отеческое внимание. Зиргербер любовно пододвинул к нему чашку кофе, сел за стол напротив и принялся ворковать. Не иначе как боялся, что нервный Дженсен, почуяв, что работа не ладится, плюнет на все и уйдет, хлопнув дверью. Кстати говоря, он мог, совесть позволила бы. Но почему-то не уходил. - Чего, чего тебе не хватает? – ласково вопрошал Зиргербер, подливая Дженсену кофе. – Скажи, и если это в моих силах… - Мне не хватает времени, - мрачно отозвался Дженсен. – Времени. И пространства. - Пространства? - Для фантазии, - пояснил Дженсен. – Мне нужен материал для работы. - Вокруг тебя столько людей. - Кажется, Зиргербер в самом деле не понимал сути проблемы. – Неужели это сложно – выбрать одного из них, подобающе вырядить и срисовать? - Это не сложно. Этого мало. - Чего мало? - Мистер Зиргербер! – взорвался Дженсен, чего с ним никогда не случалось раньше. Все сдерживаемое отчаяние от неудачи вмиг вырвалось наружу. – Вы не художник, вам не понять, простите уж! Мало человека, красивого платья и парня с кисточкой! Должна быть искра, химия! - Ты имеешь в виду, химия… ээ… - Зиргербер начал краснеть, и Дженсен даже зажмурился, замахал руками. - Нет! Я не говорю про секс между художником и натурщиком! Я о том, что… - он набрал в грудь подольше воздуха, собираясь с мыслями, - о том, что сам человек должен искрить. Я должен посмотреть на него и понять, что именно он должен быть изображенным на этой картине. На его картине. Найти такого человека – мучение, а вы требуете пятерых! Мистер Зиргербер, вы хороший организатор, но вы не знаете, как художник рисует, что он при этом чувствует, как работает. И вы не можете требовать от меня чего-то, не давая мне пространства! А потом злиться, что не получаете этого. Дженсен замолчал, запоздало начиная переваривать то, что только что сказал. Вот теперь его точно… - Я думаю, - тихо сказал галерейщик, уставившись на нетронутую чашку с остывающим кофе, - что ты слишком серьезно относишься… - А вас не устраивает, если я отношусь не серьезно, - парировал Дженсен и снова прикусил язык, понимая, что и в следующий раз проклятая гордость не даст смолчать. Зиргербер поднял на него глаза. Дженсен должен был признать, что еще ни разу не видел босса таким… серьезным? Злым – да, взбешенным – ежедневно, но вот таким – впервые. Закралась нелепая мысль, почти надежда, что Зиргербер сможет, наконец, понять, что в провале прошлой выставки он сам виноват не в последнюю очередь. Не те требования, не тот подход. - Хорошо, - произнес Зиргербер и сцепил руки в замок на коленях, как если бы настраивался на долгий разговор. – Что бы ты предложил? Рот Дженсена приоткрылся. То есть, чтобы изменить что-то, с Зиргербером нужно было просто поговорить?! Правда, Дженсен больше истерично надрывался, но подействовало ведь… Чудеса! Итак, что бы он предложил?.. Дженсен смотрел на Зиргербера и беззвучно шевелил губами. Буквально только что в его голове роились сотни мыслей, тысячи идей перебивали друг друга, каждая из которых в руках умелого мастера могла бы вылиться во что-то гениальное. Но стоило задать Дженсену прямой вопрос… и он не знал, что на него ответить. Казалось немыслимым сказать Зиргерберу, что все искусство, весь талант, покоится на простейшем вдохновении, время от времени окутывающем любого творческого человека вне зависимости от его желания; что по-настоящему гениальное искусство не подчиняется срокам и числам на календаре, что невозможно впихнуть вдохновение в сжатые рамки, заставить его работать тогда, когда это необходимо. В общем, получалось, единственное, что Дженсен мог предложить Зиргерберу – это подождать, пока у художника появится настроение творить. Он практически посоветовал бы галерейщику поменяться ролями со своими подчиненными, начать зависеть от них. И разумеется, Дженсен понимал, что ни один здравомыслящий начальник на такое не пойдет. Вероятно, проблема все же была в самом Дженсене, не умеющим использовать свой дар в целях материального успеха. - Хм, - красноречиво выдал он, когда заметил, что Зиргербер начинает раздражаться, и снова замолчал. Внутри разгоралась злость на самого себя – Дженсену давали очередной шанс, а он снова не мог им воспользоваться. - «Хм» - это очень информативно, - как и ожидалось, вышел из себя Зиргербер. – Чего ты от меня хочешь? Чтобы я перенес выставку? Дал вам возможность самим выбирать экспозиции? Тематику? - Тематика меня вполне устраивает, - быстро ответил Дженсен. В диалоге думать получалось успешнее. – Только среда не та… - Среда, - хмуро повторил Зиргербер. – Достать из подвала машину времени? - Было бы неплохо, - процедил Дженсен сквозь зубы. Впрочем, он не мог не согласиться с начальником. Должно быть, ради того, чтобы Дженсен мог активизироваться, ему в самом деле требовался пинок не меньшей мощности. Зиргербер не ответил. Казалось, он усиленно размышляет над чем-то, и Дженсен начинал нервничать. Обычно именно после таких мозговых штурмов Зиргербер выдавал очередную безумную идею, ради реализации которой приходилось чуть ли не наизнанку выворачиваться. - Что ж, - наконец, подытожил Зиргербер свое молчание. – Думаю, что я правильно понял суть нашего затруднения. В твоих работах не хватает чувства! - Именно это я и пытался… - начал Дженсен, но Зиргербер не собирался слушать. - Тебе необходимо развеяться, - сообщил он таким тоном, будто давал приказ. – Окунуться в историю, которую ты собираешься изобразить. Вникнуть в нее. - И как это сделать? – искреннее полюбопытствовал Дженсен. Хотелось встать и побить галерейщика лбом об стол, чтобы и думать не смел, будто может учить художника тому, как правильно настраивать себя. - Ты поедешь в Англию! - В какую еще Англию? – опешил Дженсен. – Зачем? - Один мой знакомый только что вернулся оттуда, - сказал Зиргербер, поглаживая свою козлиную бородку, как делал всегда, когда был особо доволен. – Он исследователь, исколесил полмира и останавливаться не собирается… Так вот, он рассказал, что случайно ему удалось побывать в одном английском городке под названием Бэйбридж-вилл. Мне кажется, это как раз то, что тебе нужно. - И что это за место? – к собственному удивлению Дженсен не начал сразу же отказываться от поездки – в словах Зиргербер был резон. Смена обстановки всегда действовала на него благотворно. - Я честно полагал, что таких уже не осталось – все другие найденные территории скуплены, а строения переконструированы в музеи. Но не Бэйбридж-вилл – его эта участь пока не коснулась. - О каких строениях речь? - О замках, конечно, - Зиргербер недовольно глянул на Дженсена. – О тех немногочисленных замках, которые еще не были отнесены к достопримечательностям в силу того, что не были обнаружены. - В Бэйбридж-вилле есть замок? – начал туго соображать Дженсен. – Настоящий? - Естественно, настоящий, - проворчал Зиргербер. – А сам городок – типичный предок Эл-Си. - Маленькая, нецивилизованная деревенька в глуши со… средневековым замком, - кивнул Дженсен. Не будь он художником, или же человеком, с детства привыкшим к путешествиям, должно быть, отпирался бы до последнего. Было до безумия страшно отправляться непонятно куда, ведомым одним лишь наставлением Зиргербера, которому – это всем известно – не сильно претило нарушение закона, и который всегда легко мог подставить подчиненного, если это принесло бы выгоду. Да и вообще, мало кто был бы готов в один миг сорваться с насиженного места в поисках… Чего? Вдохновения? Даже звучало абсурдно. Но только не для Дженсена. Неожиданно, но Зиргербер, возможно, в самом деле нашел выход из ситуации. Да и нельзя сказать, что не манило осознанием того, что на свете еще осталось место, которое может таить в себе столь необходимую Дженсену «мистику». Единственно возможную, если Зиргербер хочет получить настоящую, готическую картину, а Дженсен – создать то, что потом без зазрения совести можно будет продать как шедевр искусства. Его глаза загорелись предвкушением, и Зиргербер, несомненно, это заметил, потому что улыбнулся как-то странно, будто знал больше, чем говорил, и протянул Дженсену руку, крепко пожал, вскинув светлые брови. А затем схватил со стола телефон и стал куда-то звонить. Дженсен следил за галерейщиком с внутренним трепетом, чувствуя, как колотится сердце, то ли от страха, то ли от азарта, совсем Дженсену несвойственного… или давно позабытого. А Зиргерберу тем временем ответили, и он, не отрывая взгляда от Дженсена, произнес: - Добрый вечер. Я бы хотел заказать билет на завтрашний рейс до Великобритании... Дженсен Эклз… Да… В один конец, пожалуйста.