Потребность в близости

Дело близилось к ночи. Как только закончилась очередная передача, Моринага вскочил, унёсся куда-то в комнату, и несколько минут спустя вернулся, держа в руках мои домашние брюки (на самом деле я оставил в квартире слишком много вещей, чтобы можно было продолжать списывать это на спешку, но клянусь, что сделал я это не специально!), своё махровое полотенце и свою же хлопковую футболку. На мой вопросительный взгляд ответил: — Все ваши рубашки грязные, поэтому я дам вам свою на сегодня, — Тецухиро улыбнулся уголками губ и продолжил, — И не стоит отказывать себе в вечернем душе. — Я могу поспать и в своей одежде, и не мыться один-то день, — ситуация немного смущала, а от того хотелось спорить. — Это я попросил вас остаться сегодня, поэтому хочу, чтобы вы не чувствовали себя неудобно, — от того, что ты делаешь я чувствую себя более неудобно, Моринага! — Поэтому, пожалуйста, не спорьте, Семпай, — сказал он с очевидным нажимом на последнее слово. С минуту я молчал, думая о том, как донести до него свои мысли, но в результате сдался и согласился на всё. Тецухиро улыбнулся так нежно, и наклонил голову так мило, что долго сохранять спокойствие я бы не смог, а потому сбежал под предлогом всё того же душа. В ванной комнате ситуация стала ещё более опасной. От полотенца пахло. И от футболки тоже пахло. Моринагой. Точнее — ароматическими коробочками, которые понасованы у него по шкафам, и которые заставляют каждую его вещь слегка уловимо пахнуть имбирём. Горьковато, но приятно. Повинуясь секундному порыву, я уткнулся носом в полотенце и вдохнул так глубоко, насколько мог. Всё, что я делал сейчас казалось мне таким неправильным, что становилось тяжело дышать. Мыться в квартире, где я раньше жил, мыться своей губкой, своим гелем и своим шампунем, которые я оставил, решив не забирать, и которые Моринага, должно быть, побоялся выкинуть — всё это так неправильно. Интересно, мозолили ли ему глаза эти вещи? Каждый раз, утром или вечером, о чём он думал, когда натыкался взглядом на них? Винил ли меня? Злился? Был ли расстроен? Хотя о чём я? Конечно, был. И, конечно же, злился, но на себя — не на меня. Этот дурак почти никогда на меня не злится. А если и злится, то быстро переводит злость на себя. Дурак… Ходить в чужой футболке — отдельный уровень интимности в отношениях. Мне неуютно, мне страшно выходить в коридор, потому что уверен, что Моринага будет стоять там, мне стыдно смотреть на него. В груди всё крутится и сжимается в узел, но не перестаёт крутиться. В голове жарко, как при приступе панике. Что это за чувство? Страх? Волнение? Тревога? Наверное, всё вместе. Почему же я так волнуюсь? Я же всё для себя решил. Но в этой квартире, в этом доме мысли почему-то путаются, чувства смешиваются, а я смущаюсь любого движения и слова. Рука, лёгшая на дверную ручку, слегка подрагивает, ноги не хотят слушаться; умом-то я понимаю, что бояться глупо, но поделать с собой ничего не могу. И вот, набравшись смелости, я аккуратно отворяю дверь. Моринага стоял не в коридоре, как я предполагал, а возился в гостиной, что-то убирая и поправляя диванные подушки. Стоит ли мне думать, что так он пытался справиться с волнением? Услышав, что я вышел, он тут же повернулся в мою сторону, и быстро подошёл. — Семпай, я уже перестелил вам постель. Вы сейчас пойдёте спать? Или ещё посидите? Я неуверенно повернул плечом, и тут футболка немного сползла вбок, открывая ключицы и часть предплечья. Тецухиро это, конечно же, заметил. Смотрел, не отрываясь, да так жадно, что у меня аж кожа зачесалась. Я нервно поправил футболку, вернув всё на место, и Моринага будто отмер. Сморгнул и перевёл взгляд обратно к лицу. — Ну, — его голос отдавал хрипотцой, — так что? — Наверное, я пойду спать — сегодня толком не отдохнул из-за этих идиотских отчётов, а завтра опять в университет. — О, хорошо. Он улыбнулся, но я не смог понять, что скрывается за этой улыбкой? Хотел ли он, чтобы я посидел с ним подольше? Или он чувствовал облегчение, что не надо больше напрягаться и контролировать себя — всё это время Моринага был очень напряжённым. Я не знаю…

. . .

Настенные часы стучали так сильно, будто находились не в пределах комнаты, а внутри моей головы. Волнение, вызванное тем, что впервые за долгое время я ночую здесь, не давало мне не то чтобы заснуть, я не мог даже успокоить своё сердце, так взволнованно колотящееся в груди. Комната эта — как очередное напоминание мне о том, что всё происходящее сейчас с нами — дело рук моих собственных, а не чужих (таких родных и тёплых), чем я привык себя обычно оправдывать. Комната, что так тоскливо выглядит без моих вещей — пустые полки, пустой стол, пустой шкаф с редкими, забытыми в суматохе вещами, — всё это так гнетуще давит на меня, что мысли о сне, пусть и беспокойном, покинули мою голову, стоило только переступить порог после взволнованного «Доброй ночи, Семпай». Ох, чувствую, эта ночь будет не такой уж и доброй. Успокоиться не удавалось, о сне можно было и не мечтать. Я сел в кровати, скомкав пуховое одеяло в области живота. Волнительно. Всё это так волнительно. В тот самый момент, когда Моринага протянул мне махровое полотенце, я окончательно осознал, что заснуть сегодня, не думая ни о чём постороннем, мне не удастся. Запах. Волнует. Тревожит меня, раздражает нервы, не даёт успокоиться, будто мозг (или сердце?) ожидает чего-то, что должно произойти непременно сегодня, и из-за чего нельзя ложиться спать. Запах. Запах на полотенце, висящем на спинке кровати, запах на футболке, в которой я сижу, запах на одеяле, на простыне, на подушке. Будто вся комната пропахла им. Будто я сам пропах. Именно это. Именно он и не даёт мне заснуть, заставляя думать о том, что произошло, и о том, что может или должно произойти. Заставляет прокручивать в голове мысли и события, чувства. Свои и чужие. Сложно. Ворох мыслей в голове давит, стучится и скребётся о черепную коробку, силясь вырваться наружу. Но я не даю. Не разрешаю. Я ещё не готов. Или готов. Я не знаю, ничего не знаю. Всё, чего хочу — спокойствия. Себе. И Моринаге тоже. Этот ворох мыслей преследует меня очень давно. До того как я съехал, и после тоже, но уже намного сильнее, подпитанный одиночеством и моей закрытостью в себе, он рос с каждым днём, с каждым часом, всё грозя перерасти в нечто огромное и осмысленное. Но всё не перерастал. Будто ждал чего-то, будто надеялся. И кажется… дождался? Прислушавшись к тишине, не слышу лишних звуков. Спустя около получаса после того, как я ушёл в свою комнату, Моринага, кажется, тоже лёг спать — я слышал, как он щёлкал выключателями и как скрипел пол в его комнате. А потом всё затихло. И уже двадцать минут (я следил за стрелкой часов) ничего не было слышно. Должно быть, он заснул… Но волнение внутри меня никуда не уходило. Я встал и несколько раз прошёлся по комнате. Невысказанное рвалось наружу. Дрожащие руки, которые мне довелось увидеть сегодня, и надрывный голос, который я слышал, грустный взгляд, что я сегодня не раз словил — всё это грызло меня, всё это комом сомнения поселилось внутри. Был ли мой уход верным и необходимым? Я не знаю. Что мне делать дальше? Я ничего не знаю. Сев на кровать, я решил успокоиться. Минуты три сидел, дыша глубоко и размерено, думая о том, как поступить дальше, и о том, насколько хватит моей смелости. Наконец, решившись, я встаю. В голове бьётся пульс. В ушах стучат часы. Я выхожу из своей комнаты, прохожу пару шагов по коридору и останавливаюсь напротив чужой двери. В голове продолжает стучать. Мягкие тапочки упираются носками в дверь. Я поджимаю пальцы на ногах, будто от холода, по правде — от волнения. Кусаю губы и вдыхаю в последний раз. Нажимаю на дверную ручку, дверь с лёгким скрипом и без сопротивления открывается. В окно светит луна, освещая темноту комнаты. На кровати, лицом к стене, лежит Моринага.