Forgive me for being so

Чон, кажется, не подозревал ровным счетом ничего. Проглатывал байки о семейных заморочках и зачастивших скандалах, которых, в сущности, и не было, как таковых. До поры родители Тэхена были вообще уверены, что их младший сын - неженка, каких мало. Мать сама занималась его воспитанием, перекинув заботу о старшем на отца, чья воля была неумолима; женщину он подпускал к старшему сыну крайне неохотно, парируя, что наследник не должен притираться к маминой юбке. Вот женщина и отрывалась на Тэхене. Второго своего сына она денно задабривала и лелеяла немерено, позволяла многое, отпускала всегда, разрешала почти все, баловала без зазрения. Материнская любовь в полном цвете распускалась подле второй родной крови. Младший Ким рос чудаковатым и милым до трогательной беззаботной улыбки, однако с раннего детства умел за себя постоять. Лишенный тумаков и наказов, он, кажется, выработал умение забывать о самосохранении, в случаях неловкой опасности. А после появления первого настоящего друга, еще и окреп характером, черпая уверенность ложками, что переполняла крышу Чонгука, норовя перелезть дозволенный законом край. Можно считать, Тэхен был всецело избалован вниманием матери с самого рождения, эта забота была дарована ему по праву самого своего существования, как второго ребенка, как единственного возможного получателя. Старший брат - Намджун, рос под надзором мужской руки, в нем пробивали стойкий характер и волю, дабы приемник вырос достойным для получения компани родителя. Крепкие руки отца не поддерживали, а подталкивали к свершениям, непомерно великого, и скрутке мешающих гор. Потоки юношеской энергии неизменно направлялись в одну выбранную точку совершенства, которая, по сути должна была стать отправной, к несгибаемой прямой успешной жизни. Между братьями почти не было особого контакта, общая кровь, слитая по венам, не была призывом становиться крепкой, дружной семьей, где каждый важен и любим. Тэхен видел Намджуна каждый божий день, приходящего домой полуубитым вечными догмами отца. Смотрел на его, слегка сутулую спину, неизменно обтянутую деловым пиджаком, цвета черной горечи, ежился, когда тот стаскивал в коридоре отполированные туфли, и натирал их до софитового глянца, чтобы убрать в шкаф. Ведь после этого, Намджун всегда усмехался, заметив потрепанные, замызганные кеды младшего, со стоптанными задниками, которые тот второпях раскидал по прихожей. Тэхен тут же кидался убирать наведенный беспорядок; срывался с кухонного стула и выхватывал из поля зрения старшего свою обувь, отточенным броском, отправляя в собственную, захламленную комнату. Поджимал губы, ловя на себе чужой, по-непонятному удрученный взгляд. Затем, вечно собирался что-то сказать, но не успевал, потому что: «Прости, Тэ, я устал, не сейчас». И удаляющаяся вглубь квартиры спина, снова казалась единственным напоминанием, что у него есть родной брат. Отца же Тэхен не видел практически никогда, тот возвращался с вечной работы через раз, и то, когда младший уже спал или кутил в обществе Чонгука, восполняя недоданный дефицит мужского влияния. Какие в такой семье могут быть скандалы? Только тихая, невысказанная, мутная, одуряющая нутро ненависть, при возможности перерождающаяся в безмолвную войну, где кровь - проклятье, нежели святое связующее общего слада. Вся жизнь внутри этого дома была отточена до лоснящегося блеска, вычурного и слепящего непокрытый разум человека, привыкшего к «настоящему». Прилизанность родственной показушности, вызывала рвоту слащавости на людях и тонны недосказанности вне светских визитов, устроенных, кажется, только для укоренения очередного прибыльного бизнес-проекта отца. Была ли между родителями любовь когда-то? Возможно, но подорвать и обрушить ее фактом рождения первого ребенка оказалось так просто, что лучше бы этой семьи вообще и не существовало. Отец поставил условие матери: сына ты видишь хоть каждый день, любишь, как умеешь, но не воспитываешь и не навязываешь ничего; позволить ему стать зависимым от женщины, тем более породившей его, ни при каком раскладе нельзя, он наследник, а не подъюбочник собственной матери. Трудно сказать, кого в тот момент, женщина ненавидела больше, из-за кого сердце яростнее разрывало связки и мышцы, дырявило шипами изнутри - мужа или сына. Того, кто лишил ее обязанной потребности стать самым дорогим и любимым для родного ребенка, сердце которого, она носила в себе долгие девять месяцев и перебивалась адскими рвущими болями, вопреки неутешительным прогнозам, при попытках родить самостоятельно. Или же пучок неправильной ненависти был направлен на оплот собственного бессилия перед старшим Кимом, на еще несформировавшегося под натиском враждебного мира человека, чью нежность и любовь она получить не будет в состоянии, даже при раскладе неизменного присутствия подле. Бесполезным, невнятным и сухим дополнением к успешной карьере обоих, она становиться не хотела, не могла, боялась также зачерстветь к реальным краскам жизненного восприятия, к вечным полутонам отношений, страшилась зачахнуть, потеряв то немногое, мирское, что было еще не чуждо молодой душе - материнскую любовь. Решительный отказ носить звание «той женщины» послужил примером горделивой самоотверженности, достойной сострадания перед нормами морального долга. Отпустить оказалось не больно, но невозможно, словно нить, сшивавшая доселе грудную клетку, была не просто разодрана, а вырвана с корнем, попытавшись сознательно и подчистую, искоренить привязанность. Лавируя между дотошным страхом, постным смятением и жизненной необходимостью, женщина нашла решение, казавшееся спасительным выходом. Ей нужен тот, кто примет, кто поймет и будет нуждаться, хотя бы в полых ошметках оставшейся любви, и еле теплющемся юном огне. Родить второй раз оказалось проще, гораздо проще, чем забеременеть от вынужденного, эмоциональным состоянием любовника, и выдать ребенка за сына того, чьи руки распотрошили душу и скрутили сердечную мышцу в тугой жгут. Ужас раскрытия гадкой правды глумился над сознанием до момента, пока в груди не начало отслеживаться второе биение инородного-родного. Тэхен не знал, отец не догадался или просто сделал вид, что заостренные, тонкие в своей выразительности, черты лица младшего ничего не значат, и не должны ничего значить априори. Но даже будучи Кимом для родителя, в одном ряду со старшим братом он даже таиться при своей вторичности был неволен. Показное смирение для всей семьи, казалось естественным и единственно допустимым выводом данных в распоряжение судеб.

***

До выпуска Тэхена остались считанные месяцы. Голова кружила изо дня в день, смешивая информацию, вбиваемую в голову последовательно талдычащими учителями и собственные белесые, клубящиеся поздними вечерами, мысли. Чонгук учился, Чонгук смеялся, Чонгук трахался. Тэхен умирал. Медленно, последовательно, упоительно, неумолимо, запойно, задушно - наперед. Глупо транжиря себя на муки душных устоев, и неотвязывающихся собственных уступок. Рвануло неожиданно больно. Юнги прикопался вечером очередной пятницы, после второй откупоренной бутылки текилы с вкраплениями кислотно-зеленого оттенка. В тот момент, когда третий косяк уже обжег слизистую и затянул сизым облаком, погнутые потолочные балки. —Ты когда-нибудь хотел трахнуть сестру? А, черт, у тебя же брат,— Юнги скривился и залпом осушил узорчатую стопку, так и не притронувшись ни к соли, ни к лимону. Тэхен пьяно сузил глаза и тоже потянулся за рюмкой, показушно вытягивая руку, мол, я с тобой, парень. —Нет, у меня нет сестры,— быстро сказал Ким, и влил содержимое двумя глотками. По горлу прокатилась теплая волна, и тут же была заглушена ошметком, второпях нарезанного им самим еще добрых два часа назад, лимона, — Мы с ним не ладим, думаю, он меня ненавидит… Юнги усмехнулся, по-своему так, немного обреченно. —Тогда, представь,— он сложил руки в неопределенном жесте,— вот Чонгук, будь он девушкой, вот ты бы его трахнул? Холодок пробежал у лопаток и заполз выше - на загривок. —Да, — не раздумывая, не давая шанса пьяному мозгу оценить, что именно пошло не так, и когда. И зачем. —А ты?— хотелось почувствовать хлесткий шлепок на лице, чтобы проснуться. —И я. Я ее трахнул. Бах. Трахнул. Чонгук. Парень. Друг. Блять.