***
День продолжает казаться бесконечностью, продырявленной выпусками моментов из реальности, вероятность их нужности варьируется в пределах информационной шелухи. Мать, сказавшая, что-то перед выходом за низкий порог квартиры, контролер, проверивший проездной билет, учитель, нелепо гаркнувший в сторону одноклассника, приветливый хлопок на лопатках и волны ледяных мурашек по спине. Можно ли заболеть страхом? —Привет,— улыбка Чонгука такая искренне-светлая и незаслуженная,—как у тебя дома? Эти старые голуби все еще ерепенят? Хах, не думал, что с такими жизненными позициями вообще можно надрывать детей. Ты помятый. —Я? Да, наверное,— ответное счастье наиграно и скупо. Взгляд светит грузом новоприобретенной ответственности, вклинившейся в повседневный лад. — Я, это, устал просто, мама опять завтрак спалила. — Хах, ну, Тэ, ты ведь уже большой мальчик, учись сам эти чертовы яичницы варганить, а то ни одна девушка так и не клюнет. Проходишь спермотоксикозником до старости лет. Смешок выбивается подозрительно легко, пуская тепло по горлу и возвращая протраченую, казалось бы, радость. Горечь с языка уходит вниз, сглатывается вместе со слюной и колючим комком, проталкивается по пищеводу. — Ну и дурак ты, мелкий, на что я тебя тогда завел? Будешь ко мне в шесть утра приползать и готовить, ты, по крайней мере сковородки не палишь. А я весь в мать, — почти радость,— да и папа вряд ли, хоть раз кастрюлю в глаза видел, — «и меня» хочется добавить. Почти облегчение. Коридор заполняется подстрекающим смехом, громким, звонким, ярким, ровно необходимым, чтобы решиться. На что? На ответы, на вопросы, на крошащую железо боль, и откровенную, ясную ненависть, при невозможном раскладе веры. На легкий, острый и колючий тычок при необходимой возможности отшутиться. — Эй, слушай,— Тэхен перебирает меж пульсирующих пальцев полы форменного пиджака, и всеми поджилками тянет состояние ровной устойчивости в ногах. Стойте нормально, суки. Младший тут же вопрошающе вскидывает левую бровь с ровно выбритой полоской. — Я бутылку Бейлиса из закромов предков вытащил, пошли конец учебного года отметим? — За три месяца? — Заранее. — Пошли.***
Вечер встречает дождем: мерзотно-плотным и звонко-затяжным. Тучные груды облаков сбиваются в сердце, спасительно выбрав, единственно-темную пустую точку. На пороге, как привычная мантра, всплывают трезвящие мысли, о необходимости поставить долбанный звонок. Рука лезет в безбожно дырявый карман, шаря по складкам куртки, в настоятельной потребности разгрести телефон через свалку отъезженных билетов и разномастных жевательных резинок. Копошение за дверью приносит минутную радость, и охапка пестрых бумажек, сжатая в кулаке, вновь пропадает в недрах прослоек ткани. Дверь призывно скрипит ржавыми петлями, приоткрывается и колом в сердце. — Юнги?— глаза распахиваются, стремительно выворачивая сквозь белки обрывки воспоминаний, и пробивают скорлупки, успевших забыться за хмелью вещей. — Я ухожу, прости, не смогу с вами отметить,— тон ни разу не лишенный подкожной горечи,— но я кое-что принес, иди, Гук ждет там, уже третью ждет. И Юнги спешно переступает порог, норовя не задеть рукавом, вспех напяливаемой ветровки. — Не замерзни, там не май. Мин привычно отмахивается неуместно заботливому выпаду. — Но и не декабрь. Пока,— и напоследок, слегка обернувшись, кладет дрогнувшую ладонь на чужое плечо, вновь раскапывая похеренное умение ощущать чье-то тепло. Поднять ногу, переступить, все еще остро слыша удаляющиеся скачки по ступеням через одну, блять, как это невыносимо. Трудно до закручивающихся меж собой узлом мышечных волокон. В голове тяжело и все еще явно ощутимо присутствие липкой инородности. Зачем? Зачем, блять, я здесь? Вылет цели визита из головы прорывает барьер хлипкой смелости- вместо данного себе зарока, выбитого путем решимой слабости перед собственными неоглашенными тайнами- топкий страх произносить вслух. Зачем это было вообще затеяно? Можно просто, как всегда, рвотно прошляпить очередной вечер, бича остатки самообладания, и после отходного состояния, замуровывать в стенах помещения, лоскуты себя. В подъезде промозгло, сквозит и стоит неветриваемый запах кислой ржавчины. Приходится переступить- бутылки в рюкзаке отдаются привычным бряком. Конечно же история про закрома родителей - это часть лихой фантастики, а три с половиной литра разного градуса осознанности греют спину ровно на тот эквивалент, от которого отказался Юнги в последний раз. Приходится признать: тяжкая радости от внеплановой попойки все же перевешивает, а незыблемой уверенности «не предательства» со стороны Мина больше, чем можно вместить в самого Тэхена. Мысли трогает робкая надежда на волевое сокрытие возможного откровения, вкупе с подставой себя на плаху дружеских чувств. Хлопок двери хуже молота трезвости по мозгам. — Эй,— в глубину захламленной квартиры,— Чон, я. Прогибы вырвиглазно-желтых половиц и кряхтение в районе кухни, ножки стула по полу - мученический скрип сотен голосов разума. Лохматая, потрепанная макушка высовывается из-за косяка проема и корчит недовольную рожу. Чонгук держит в легких, скоп спертого воздуха и черного дыма, поэтому только легко кивает в знак приветствия, вместо привычного: «О, а вот и явление хена простому народу». Тэхен тихонько хрюкает под нос, почти невзначай, и резко подскочив к младшему, хлопает того по щекам с двух сторон, тут же вырывая неминуемый ответный кашель. От собственной дебильной выходки дышать становится легче в разы. Будто кислород, наполненный чужим буйством превратных кряхтений, организм усваивает стократно легче. — Ты, мать, охерел, блять?— пышет Чон, слегка отшатываясь, сгибаясь к коленям и отплевываясь мутными харчками прямо на пол, — тебе не жить, пидор. Иди сюда. Гогот Тэхена превосходит апогей громкости всех симфонических инструментов разных калибров, собранных для оглушения целого зала. От скрежета старой скрипки, до грудного баса тромбона. Он отлетает на метр назад, резво скидывая с плеч истертую сумку, и картинно, прикрывает ей голову, звонко гремя спасительной тарой. —Пришибу,— слышится со стороны. — Ага, и тебе привет. ________________ *В так называемый, самодельный бонг, запускают тлеющий стафф, вдыхая через горлышко дым. Если клубы обильные и плотные, то это и называют молоком(в народе).