Forgive me for being so

Вечер неумолимо тянул мрачные ноты, осыпаясь серушной, ночной крошкой под окна, вместе с заканчивающейся, наконец, сырой мерзостью неба. Окна можно было распахнуть, впуская влажный воздух в накуренное помещение, пропитанное, как раньше, приятельским бузежом и общим дурманом. Тэхен не спешил, однако, кидаться в уличную прохладу, распахивая пластиковые ставни. Не спешил расставаться с навеянным, пряным кумаром душных стен обители собственного извращенного ада. Глубоко внутри, где-то после второго глотка, и полученных таки люлей от младшего, он понимал - еще немного, еще капля, и, если не сейчас, то срыв мозгов. Отвесная стена, по которой придется скатиться вниз. А там, под иссохшейся иссиня-черной почвой - яма собственного слета катушек. Выбора не было… Пусть это будет плохой, ужасной, отвратительной, мерзотной шуткой, лучше уж так, чем отравленные и напичканные болью взгляды из зеркал. Спиртяги они имели в запасе еще достаточно, в тайниках этой квартиры водились душераздирающие и мозговыносящие вещи, подбитые ровно для подобных целей - ужраться в смерть. Тэхен и забыл, чем славен Чон Чонгук в лучшей из своих ипостасей закаленной пьяни. Только слегка не понимал ярого рвения выскоблить из всех возможных шкафов, одуряющее количество накопленных подградусных бутылок. В расчет и под раздачу полетело даже приторное для языка сливовое вино, производства «родители» Чона. Бутылка была предварительно сперта еще около года назад, в надежде неплохо отметить день собственного рождения, но так и не была использована, за ненадобностью. Две поллитровые фигурные скляшки егермейстера и одна -литровая, точеная - абсента, в подарок от Тэхена были доставленные с легкой или даже золотой руки Юнги, потому потребность в чем-то меньшем, отпала после лихого, но эффектного появления с «погремушками» и дежурным: «С днюхой, пиздюк!» — на пороге. —Эй, Тэхен, выкладывай,— еще одна пустая рюмка звякнула о поверхность залитого, чем ни попадя стола, вырывая из плотных раздумий и улета в себя. —А?— на полу, постепенно, образовывалась алкашная свалка пустой скляной тары: сдавай - не хочу, — А, что? Тонны кишащих мыслей резко свели к банальной, вроде, потребности сосредоточиться на чем-то. Ком-то. — Хер я знаю что ли? Муки свои душевные выкладывай,— активно прожестикулировал Чонгук, сверкнув потемневшими глазами,— И не пизди, что в порядке, вижу же, что ты загоняешься до трясучек. Тэхен сглотнул вязкость сладкого ликера на языке, иссушая слизистые, потянулся к новой, наполненной кристальной жидкостью стопке - нужно еще немного в себя впихнуть, иначе никак и внятного слова не свяжется... —Э, нет,— хлопок по кромке рюмки, и чужая рука препятствует подняться на еще одну ступень храброго бездумия, крепко и в нетерпении сжимая ладонь на краях, — Ты выкладывай, пока еще соображаешь, что нести будешь. Еще через две — тебя накроет. Чон говорил так, как-будто точно знал нужную потребность жидкости для возможности вырубиться. Отчетливо понимал лишенную смуток и лебезения лжи кондицию Тэхена, выводя из залива, ровно в своевременную секунду прошибающего откровения. Горечь глупых слез, невыплаканная еще до конца, скопилась в глазах и топила все отображающиеся в ней предметы. Конечно, черт его дери, у Тэхена происходит какая-то хуйня. С ним какая-то хуйня. Он уже себе мозги выкрутил по полному, проел дыру где-то в извилинах, и, теперь, систематически откусывал еще по куску - так, по привычке больше. — Короче, так, или вываливаешь ты, или я зову Юнги, и пусть он приезжает из своих всех возможных дыр и рассказывает мне всю пиздопоебень,— Чон зловеще вскидывает бровь, немного закусывает щеку изнутри и широкими зрачками разрывает и переворачивает внутренности разом, замершего Тэхена,— Да, как вижу, он в курсе. Сам не свой. Убежал перед тобой, как ошпаренный. У Кима пальцы ног сводит судорогой, и дышать так тяжело, словно космос, вот он, вышел из сознания, перекатился всем невнятным объемом в настоящее, уничтожил кислород и атмосферу подчистую. Неужели? Юнги, нет, не мог, не он. —А мне, почему-то, лучшему другу, ты нихера не говоришь. Не охуел ли ты часом, хен? Еще и притяжение пропало, безвольно пустив тело в невесомость, мысли - туда же, в черную дыру незахлопнувшейся вечности. — Чонгук, я…то есть, нет, мне кажется…— путаница мозговой активности, так явно сдабривалась страхом рассказать что-то не так, не донести в нужных, вымуштрованных и приятельских формах, как обычно бывало в состоянии спокойных и понятных в своем завершении попоек. —Так, не говори мне, что я опоздал, и последняя выпитая была лишней?— Чонгук хохотнул беззлобно и слегка накренился к столу, нависая прямо перед бледным лицом Тэхена. — Нет, не была, мне бы еще… — Неа, вываливай. Быстрее. Взгляд тупится перед громящим собственные труды, выражением младшего. Сейчас или никогда. Чонгук по-свойски улыбается. — В общем, Юнги, нет, я, нет, Юнги не при чем, он помогал, погоди, нет, он не при чем, совсем, вот…— голос дрожит, как желейный студень. —Познавательно,— сообщает Чонгук. Тэхен внутренне бьет себя по роже. Придурка кусок. Зачем вообще его сюда пришил, кой черт дернул? — Забей на Юнги,— младший задорно ухмыльнулся чужим словам и кивнул,— ты мне нравишься. Вдох. Тишина. Выдох. Выдержка в пыль и крошку. —То есть, не как друг, наверное. Я…я с парнем поцеловался, — зачем-то пришлось добавить. Чужой взгляд застывает, резко и точно напротив. Стакан под рукой пришибает к столу звоном разбитого стекла. В голове отглос этого отражается тысячекратно – визгливым громом перепонок и бешеными толчками ядерно-горячей крови в ушах. Блять. Пидора кусок. Вакуум. Чонгук вжимает ладонь в стол, поверх осколков и алой жижи. Молча. Его лицо - ураган нечитаемости. — Чонгук, ха, слушай, ты чего, не психуй так, ну, подумаешь, по-пьяни, с кем не было,— мириады взрывов перед красными глазами, килограммы точечных и острых панических атак в сердце, — ну, я решил тебя проверить. Смех на треснутых губах, глаза в ужасе, взгляд вниз на окровавленную руку, впечатанную в кровавый стол и ярая дотошная паника. Бесконечность рубит под корень своим внеплановым окончанием. Инородное молчание искривляется невольной гримасой боли предыдущих событий. Сверкающая ненависть в залитой радужке ожидаемо неожиданна. — Нахер вали. —Ч…что? —Вали нахер отсюда,— подрывается Чонгук, резко откидывая руку от поверхности и разбрызгивая кровавый ручей. Все вылетает из головы к хуям. Следом трещит уверенность в осознанности сказанного. И точка выхода – вот она, внизу – кровь. — Блять, пиздюк, ты что творишь вообще, где ебаная аптечка?!— на фальцете, на крике, на срыве. Тэхен вскакивает следом, неуклюже хватается за плечо чужой пострадавшей руки, крепко сжимая в пьяном угаре тонкие пальцы. Младший зло шипит, замахиваясь и с дури выдергивая конечность так, что один из осколков в ладони заезжает прямо по щеке Тэхена, прорывая широкую кровавую борозду. Темная капля слетает вниз к подбородку. Чонгук рычит. Тэ отшатывается на секунду, кривясь и хватаясь за скулу. —Пидор,— по мозгам. Чонгук сжимает кулак вместе с осколками, проталкивает их все только глубже, дробя ладонь. И замахиваясь, въезжает по челюсти рядом стоящего. Тэхен не успевает полностью уклониться - получает костяшками прямо в глаз, до рези и рассекающего треска кожи; на лице смесь своей и чужой крови - все оттенки красного, расползающиеся от брови и ниже. Адская боль, и внезапно обрушившаяся обухом, трезвость. Губы жмутся в бледную полоску, и так еще больней. Непроизвольный замах и точный ответ по чужому лицу. Новое безделушечное кольцо позволяет прорвать чужую кожу до мяса. У Чонгука во рту кровь. У Тэхена - в сердце. Младший отступает назад, сгорбливаясь, но, секундой подле, тянет вниз здоровую руку и подначившись, напрягается как перед прыжком, врезая со всего маху Тэхену под дых, до разноцветных искр и громкого, натужного хрипа с невнятным матом. Ким проваливается на пол, резко ведет к земле, подгибая ноющие колени, при врезании тех в твердое дерево. Чонгук порывается схватить за шиворот рубашки осевшее тело, и вдолбить сразу непонятые, аффектом выбитые слова, под корку чужого восприятия. Пока помнит, пока дает возможность не продолжать. Заведомый провал идеи он осознает, получая снизу затылком в челюсть, сустав пронзительно хрустит под мимолетным и точным напором, нижние зубы, кажется, вдалбливает прямиком в мозг, к мягким тканям, выводя в легкий анабиоз. В голове литой колокольный звон и скрежет ржавых гвоздей по зеркально-гладкому стеклу возможного отхода. Веки схлопываются с мольбой не открывать - кажется, даже через узкие щелки мнимого ситуативного обзора, глазные яблоки вот-вот выкатятся наружу, или наоборот, облупив хлипкие нервные трубки, вдавятся в череп, ввалившись в глазницы совсем. Больно. И носом кровь. Тэхен, схватившись за слетевшую со всех катушек, от влитого наравне с осевшими едкими парами, голову, задушенно скулит, поджимая опухшие, заляпанные губы, и вгрызаясь в них зубами, до сдирания тонких пленочек верхнего слоя. Душа кипит месивом чернушной желчи и откровенного непонимания, но осознанность все так же, забившись под потолок, слепо молчит, отодвинутая пестрым ворохом волны ударов. Разворот дружбы о которой, сейчас не хочется думать. Блять, за что? Сука. Кто из нас. Из себя опять вырывает что-то. Это что-то ломает внутренности в районе ребер, сплющивает до сверхплотного комка бессвязной боли всех ощутимых сейчас частей тела. Наверное, так рвется нить единой связи, выдираемая под самый корень проблемы, с огромным, окровавленным куском, рыдающего красным, сердца. У Чонгука ногой получается заехать только со второго раза, печатая пробковым тапком по груди, старший резко уходит назад и сжимается весь, до кончиков пальцев. Внутри надломно стонет все подряд, и в разнобой, разными голосами, и с неразбираемой амплитудой. Толчки крови ощущаются каждой мелкой клеточкой, испещренного заломной болью, тела. Каждый третий вдох надрывен и сип, основателен в своем поражении. Желудок крутит каруселями мертвых бесконечных петель, прижимаясь к спине до спазмических колик, внутреннее месиво выворачивает половиной выпитого прямо на ковре, разливая блевотину по кровавым пятнам, и тщательно вымешивая перед глазами чужую и собственную потери. Отвратительно. —Блять,— тихое, еле различимое шипение с пола. Битость разума и тела, вперебой с отслоением нужных слов. — Это ты, блядь,— выплевывает Чонгук, еле кривя окровавленный рот. И отшатываясь от Тэхена, как от чумного и проказного, будто увидел в нем самое отвратительное веков человечества, волочит себя в сторону ванной, зализывать зудящие раны. Не хочется больше видеть, но добивать, все равно, не хочется сильнее. Достаточно простого, внятого разумом понимания об этом разрыве крепких плетений общего, скрепленных атласом фальшивого производства. Чонгук не слышит, как Тэхен, проклиная себя, крошится в мел и железо, там, сидя на залитом ковре. Поднимает руки и трет лицо, размазывая грязную кровь, сопли, и не вышедшие, слепящие слезы. Как собирает оставшиеся части и вновь дробит, прокручивая в мясорубке оголившиеся легкие - одно за другим. Не знает, когда тот уходит, в какой момент времени отрывает от пола, замаранные вторично вышедшим алкоголем, колени, и, пошатываясь, и хватаясь за стены переступает порог, скатившись вниз по обшарпанной стене уже на промозглой площадке... В голове младшего оседают ненавистью, и щемящим воспоминанием только слова Юнги, брошенные в попытках разговорить: «Трахнул того, кого не следовало».