Forgive me for being so

Мерзотное весеннее хрючево под ногами, совместимо по консистенции с внутренним перебоем. Ребра саднят и воют бешеными собаками в такт непоняткам, естественных спазмических реакций. По дороге сваливает еще дважды, слепляя руки и размажженный асфальт, вначале остатками алкоголя, затем - зеленоватой желчью и голой правдой непринятие себя. Вороватые резкие повороты головы, оглядывания сторон на наличие лицезреющих сию сцену, изможденного выхода побочных продуктов. Молодая парочка, обжимающаяся в тихой, мирной подворотне, спешно и суетливо ретируется, завидев скрючившееся у мусорного бака, тело, вываливающее на землю, собственное содержимое. Иронично до смешного. Круговорот любви в природе происходит по писаному безграмотным долбоебом сценарию. Нет идей. Хоть они вкупе с дерущими, и без того испещренное нутро, мыслями, в кой-то веке пропали, растворившись подле извергнутых тугими комками, слов. Все. Край. Обрыв. Нет его, оказывается. Так до банального просто… Дружба и клятвы вечности Чонгука расходятся с реальным, физическим смыслом отбитых последствий. Глубоко под черепной коробкой - всевидящая, понятливая, обдуманная годами, скорбь. На самой поверхности, у кромки видимости - слепое отчаяние, любовно клацающее, проржавевшими зубами. Темень подступает, обхватывая плотными, мягкими лапками праховых ясностей. И удушливо помогает забыться на пару с лишним секунд, как ошейник, туго стянутый на хрупко-уязвимой шее, заставляет потерять сознание на миг. Ничего и не было. Никого и не было - изначально. Так не проще, так понятнее. За что? Господи, за что? Крошит в щепку. Мразь. Кто? И где ваша чертова закадычная дружба? Нет ее. Сука. Все тело - один, сплошняком оголенный, нерв, который без зазрений вырвали, и неловко спихнули в измельчитель бумаги, разрезаться на тонкие, скукоживающиеся под воздушным обтеканием, полоски. Он так просто выкинул человека из жизни, услышав об изъяне психологического свойства, метко швырнув напоследок охапку скабрезного слова. Липким туманом окутывает углы обзора, и шататься до дома дальше - проблематично до содранных коленей, и саднящих ладоней. Осмысляющий взгляд на свою руку. У Чонгука, хотя бы будет памятный шрам на пересечении жизненных линей тела, а не дыра в простреленных изнутри, легких. Пульсирует везде, где отпечаталось чужое воздействие: рассеченная и обсохшаяся до кровавых крошек, бровь, лиловеющий золотисто-крапленый глаз, раскроенная, стянувшаяся тонкой коркой, щека, потушенная ныне, мертвая вера. Болит везде. Куда идти? Бежать? Быстрее! Зачем? Дальше. Дальше. Еще. Сваливаться от клейменой ненависти на пороге собственного дома - не самое правильное, но эффектное, безусловно, появление перед распахнувшимися родительскими глазами. Мам, мне… так плохо. И я заслужил. —Господи, Тэхен, что с тобой,— женщина распахивает тяжелую кованую дверь шире, и видит, как сын вваливается на порог, сотрясаясь всем телом в бессвязных рыданиях,— Боже мой, что ты…? С тобой. Кто так? Запах отменного кислотного простоя и грязь тянется впереди. Лицо в одно кровавое месиво, и стянутые кровавыми черными корками, руки. Тэхен валится на колени, воет в ладони, закрываясь испещренными, содранными костяшками. Громко, навзрыд, не поднимая головы. До одури больно. —Мам, я так пропал… Женщина подрывается, плескает руками, подлетает, падая на ковер рядом, хватается за чужую перепачканную толстовку, сжимая в руках темную маранную ткань. —Боже мой, сынок… Кладет сухую ладонь на стянутую кровавой корочкой, щеку, аккуратно проводит большим пальцем вверх, по скуле, ссыпая катышки красной боли вниз, чувствует чужую истерику, въевшийся запах гари и страха. —Милый мой, что же… Она помогает вымученному сыну собрать себя с пола по кусочкам - шатко встать, опираясь на хрупкую руку. Родная кровь, текущая по телесной оболочке, шумит, проталкиваемая жмакающими сосудами и наотмашь бьет в барабанные перепонки, с каждым новым ударом сердца. - Тэхен, что с тобой? - перегаром тащит отвратно, до выверта кишок, непозволительная роскошь, скривить губы от омерзения, читается во взгляде. Но нельзя, искреннее чувство материнского не позволит. И это, отнюдь не та безропотная любовь, а искреннее желание казаться ближе и глубже в чужом естестве, чем есть. Картонное, но так детально прорисованное замерение родственной привязанности. Сейчас действо скорби необходимо. Не той, кому до жути больно вместе с близкой, замученной, выпотрошенной душой, не женщине, чувствующей инородные вопли и слезные жгучие потоки, склеивающиеся в ком с кровью. Жалость и понимание необходимо существу, жалобно поскуливающему в детском, неподготовленном к потерям, теле. Мать не сможет аккуратно влиться, прочувствовать боль и отчаяние, разделить его на убогую участь двоих, забирая половину - больше. Только почувствовать, буквально мнимо осязать, прощупать, и обжечься об угольный фитиль, искрящий разнобойными огнями отчаяния, словно, уколов палец. Настолько различна степень их боли. Она не слепа, видит, но не понимает, свойственной женской манерой, закалившей сердце после умеренного урагана собственных протертых временем потерь. Не морщится - принимает таким, но и не спасает - не знает, как. Жестоко слишком. Ментальная связь разорвалась, облупив нить еще до рождения первого ребенка. А сейчас жалко. Но чужой боли, проникшей в собственные органы нет, и от того жутко, насколько Тэхен замуровал это в себе, так, что даже дымка чувств не просачивается сквозь кожаные покровы, но должна, вроде. Прорыв эмоций не ясный и пестро-нечитаемый, знать бы отчего, зачем и кого можно обвинить, как спасти, попытаться. —Мам, он выбросил меня. Я, оказывается, никто. Нет. Женщина никогда не задумывалась, какого это, когда не отнимают самое родное и значимое, сросшееся с собой, выдирают с потрохами, а бросают именно тебя, как лишний, остаточный, и чуждый элемент. Наоборот. Бог мой. Именно так, открестившись от общего бравства она откинула Намджуна. Ему тоже было так же больно. Господи. —Мам, я никто, — скулеж и хриплый скрежет, изодранных связок. Она сидит здесь, около рыдающего и полуживого от сердечных мук, Тэхена, воющего и раздирающего собственные руки, мозг и душу. И думает о том, кого хотела забыть все эти двадцать лет. О Намджуне, которому было непонятно больно тогда, еще в самом младенчестве, когда она, пробивая свои плебейские высокие мотивы, точно так же, выкинула его из своей жизни, заменив кем-то другим. Какая же дура. Все эти годы, все время, она не видела, не замечала, как была слепа в своей вере, что разрушила все до праха, выдернув из сердца любые зародышевые и прородившиеся чувства. Нет, ее мальчик страдал целых двадцать лет, пока она беззаконно отдавала искренность и любовь только оплоду собственной порочности и бзений. —Мам, — Тэхен смотрит влагой, говорит слезами, и дышит сыростью, пропитавшей горло и слизистые. Женщина обнимает: медленно, тягуче и горько. И осознает, неправильность поступков былого, надцедных действий, импульсовых решений, мыслей и дробящих исходностей, своей привязанности. Сопоставляет общую боль, отдельно взятую тонным грузом, каждым из сыновей, и степень страданий их прогоркшей жизни. Тэхену больно, варьирование меж собой. Коллаборация мыслей. Катарсис сознания. Взрывы, вспышки и трезвость, точечно хлопающая по ушам и воспоминаниям. Он воет в просыревший уже, но мягкий и плотный воротник матери. Читает про себя тупые и тщедушно-детские мантры, отражающие безысходность. Потому что, мама тоже их читает - вслух. —Тэхенни, все… все будет хорошо. Все хорошо. Успокойся, милый. Вторить проще, чем соображать. — Я такой неправильный. Ким топит чистый, душный чужой халат мокрой, соленой грязью. — Кто тебе сказал это? Кто так с тобой? — она в недоумении внешне, она проницательна внутри, и зависима на самом деле. — Мам, я сказал, что люблю его. А Юнги, боже, Чонгук, что буде… Он наверное понял, что мы, что это он меня, — он болезненно сбивается с собственной мысли и всхлипывает по-новой, — я его. В прихожей вспыхивает яркость видимого, подрывая полуночное зрение - зажигается бледная теплая лампа и замирает вздох. — Юнги и Чонгук, да? — грубый голос разносит по коридору ледяную крошку и морозь стойких невняток. —Пап,— это Тэхен задохнулся секундой ранее, прошибленный чем-то, помимо клокочущего страха. Прокушенное запястье глухо ноет, мир колбасит в сторону. В другую сторону от него. Относительно противоположную, доброжелательной колее. —Ким, — вступается мать,— успокойся, он же такой ребенок,— а веки полны слез. — Он давно уже не мелкий мальчишка, а те двое…— клокный рык, пропитанный язвой. Тэхен не отнимает рук от лица- мертвым по живому. — Я не хотел, он…он просто, я, наверно, люблю его,— каждым звуком - ножом по глотке. И фонтаны крови побоку. —Мелкий пиздюк,— дробный скрип зубов и первый(очередной за сегодня), замах. Женщина еле успевает пронзительно крикнуть и отлететь в сторону, подбирая ноги под себя, в попытках слиться с полом, пока жилистый кулак старшего Кима, врезается очередной вспышкой , по исполосованному лицу. В глазах роспашь ужаса. И звук хрустнувшего, мерзотно раздается в мозгах трехкратно. Тэхен впечатывается носом в ворсистый, синтетический ковер, сдирая обсохшую кровь, и не встает. Скулит и воет, как уличная шавка, прямо в холодный, облизывающий раны, материал. Немая сцена воплей изодранного человеческого. —Пшел вон из моего дома,— нет жалости,— а ты,— перстень на пальце, мутно бликует в сторону женщины,— смотри, запоминай, что сделала. Если бы я отдал тебе Намджуна, ты бы вырастила членососом и его. Чертова, мягкотелая сука. Эта тряпка весь в тебя. Смотри. Женщина рвано всхлипывает, шугано жмется к обитому светом, дивану, прожимая подушки позвоночником. Тэхен хрипит, и колотит избитыми костяшками в пол, продирая кожу, оставляет горячечные слепые потоки на ковре, хватает руками ворс, тянет со всей дури, боли. Как жидкость в глазах еще не иссушила внутренности до пустынных безжизненных пространств? Встать нет сил, нет желания, нет смысла, ничего нет. Отобрали. Мам, прости. Отец проходит ближе - носки темной лакированной обуви, натертые трижды, замирают подле бордово-изодранного лица. — Уберешься из этого дома, — глас свыше,— ваша чертова халупа, и твои многочисленные ебари… Не появляйся перед моей семьей больше. Обрубает. Полосует. Рвет. В мыслях: никто. Никто. Никто. Никому. Не нужен. Я. Мать вскакивает, но подорвавшись, ватными ногами сваливается обратно, распустив по сторонам, равновесие внешнего. Падает коленями, сдирая маску горделивого предубеждения пред мужем, как тогда. —Нет, прости, прости меня!— отчаянный, последний глубокий крик,— Тэхен, он же, он мой мальчик, он твой сын, ты не можешь… Еще. Одна. Потеря. Которую не пережить, оставшись после все еще живым. — Он твой сын. Дерущий взгляд. Ким, оказывается, все знал. Женщина проглатывает все подступившие слова, давясь пониманием. Все знал. Ждал. На всех душных, званых приемах, просто пускал плотный дымный занавес семейного, доводящий до репутационного пика искренности. И мечтал вышвырнуть к черту, нахрен. — Оба хороши: даже не мужчина, как оказалось, и мразь, подсовывающая чужих отпрысков мне под нос. Тэхен не вникает толком, только принимает участь. Как легко, видимо, откреститься от изъянов. Отец напомнил Тэхену Чонгука...