Forgive me for being so

— Время три утра, мы в щи!— Хосок отрывисто орет во всю родную и не очень, икая через слово, и заходясь смехом после каждой дебильной, вываленной изо рта, фразы. Его бешеная жестикуляция способна, кажется, сбить даже самые отдаленные и тяжелые предметы в комнате, распиханные невпопад по угловым столикам. Квартира просторна до губительных пьяных загулов по нескольким залам и потере в одинаково облупившихся дверях, двух заблеваных туалетов, после последней кислотной дряни, перебивающей все вкусы на обожженном языке и желтого цвета под ним. — Эй, малой, иди сюда,— еще один непонятный помятый человек, обросший пушистой щетиной по подбородку, который выпрыгнул до этого из дверей нарнийского по объемам, шкафа, нелепо подманивает, как собачонку, двумя пальцами. Но, не успевая продолжить, резко откидывается головой назад в чужом гогочущем порыве, и тут же сгибается, пронзительно чихая куда-то в подмышку. Тэхен нелепо хрюкает. И икает. Бутылка сорока градусов сразу же отдается соленой изжогой по глотке. — Старик, ты охуел,— всплескивает рыжий вихрь хосоковой неусидчивости, — Сам иди, причем знаешь куда? Ага,— и довольный собой складывает руки на груди, всем напыщенным видом, выражая триумф жизненного победителя. Нахохлившийся Хосок под травой — зрелище до скрежета улыбки забавное. А Тэхен и лыбится, как полный и кромешный придурок, выглядя из-за пьянственной хмели еще более глупо. Это кажется таким непривычным и совсем немного неправильным: заливаться нечистивым спиртом с кем-то, кто не Чонгук, и кто не сыпет в его сторону «противный хен, опять ужрался». Сидеть вволю укуренным, не как на иголках в новой, пестрой и разномастной компании, видимой в жизни первый раз. Шевелюры всех радуг мелькают перед стеклами глаз, сплющивая и сплетая цветные пятна в одно белое, резко очерченное телами облако, и серый клубящийся вязью, дым. И ощущение собственного наличия, подбегающее мелкими пушинками к пяткам, слабо щекочет голые ступни, позволяя изредка подхихикивать, внедряясь в бессистемный хохот чужих голосистых баритонов. Громче всех, который, конечно же имеет первоисточник вытянутого непропорционально лица самого старого из новых знакомых: парня, широким жестом лавирующего меж идиотизмической тупостью и серьезным ебалом наркоинспектора — Хосока. Того, кто встретил в оседающей пыльной грязью на плечи, пустой на легализированные заведения подвороте, сверкая при мрачном отблике желтушного фонаря красной бейсболкой и бесшабашной улыбкой отявленного сброда улиц. Обстоятельства встречи четко заверили, раскрывая багряным, отшрамированным на коже бутоном, олицетворение всего грядущего, маячащего перспективным наебом будней и посылом в аховую задницу порядочной жизни. Готовность теоритическая была с самого начала — истоков зарождения, кажется. На практике же, Тэхен вывалился из лоснящейся иномарки с крученым выпадом, еле стащив с подножия пассажирского сиденья, продранный старый рюкзак, набитый барахлом за собой, и был готов разрыдаться еще при Намджуне, напоследок, наконец, поджавшем губы. После стоял восковой статуей, пригвозженной к асфальтовому покрытию еще медленно томимую вечность, опознавая себя, обводя мелком неубедительное прощание и «Звони, если что». Тащимым ноги в обусловленное невнятной интернет перепиской, место, отрезанным от предыстории собственного падения, а, главное, вроде как, даже полусчастливым обнаруживает себя сознание уже в момент глухого биения чужой ступни о кирпичную стену. Шаркающий звук, занебесно двойственный. Глумящийся гонг перед трапезной молитвой аскета-монаха. И, как и было доложено, ядреного вырвиглазного оттенка бейсболка, рвущая на милипиздические клочки шаблоны угрюмого, писаного портретами всех возможных авторов, гангстера, должного было встретить по выдуманному вне имеющей, по большому счету понятия о сием голове, плану. Вместо него — бесшабашный подросток, нелепо гремящий тяжелым, громоздким, ботинком, с более чем сантиметровым протектором, по каменной, но хрупкой и крошащейся при каждом ударе, кладке. Стоит, подпирая прогнутой сутулой спиной, вышарканную миллиардами, пестрящих на дыры, проститутских юбок, стену, и задумчиво кривит нижнюю неровную губу, натужно засевши в своих глубоководных мыслях. Взгляд слегка мутных, опухших, но вздернутых лихой, заразительной издевкой, глаз, направлен ровнехонько пред собой и чуть вниз. Будто парень, ебучий раз за ебучим разом, пересчитывает пыльные, остроносые камни, составляющие поверхность раздолбанной по всем сюжетным канонам дороги, и одного составляющего ее, как на зло, не хватает, при каждой безуспешной попытке порядком поднадоевшего подсчета. Тэхен, как бы мягко ни проговаривалось в голове, но в одном из прессовых состояний ахуя. Намджун уехал. Старое минуло. А ждет его что? Этот до одури предрассудков, странный парень и одни из самых отменных в дрянной среде люксовых, тараканящих волей мозги, веществ, за лихие деньги, припезднутой прошлой, высокой идеи. Парень резко съезжает ботинком по стене, разнося глушимую ночным миротворческим тоном и четко-мерными, тупыми ударами, подворотню, в пух и прах, противным и звонким скрежетом пластиковой подошвы. Тэхен непроизвольно кривится, закусывая в край облупившиеся, ссушенные губы, но, наконец, позволив себе бессовестную, томимую роскошь отмереть, отрывает примерзшие ноги. Шаг навстречу, и он запинается о нелепо валяющуюся под сенью темноты ржавого мусорного бака, старую консервную банку, отскакивающую бесчеловечным звоном в противоположный угол, а сам чуть не валиться на бок, едва занесенный тяжким грузом рюкзака, повисшем центнером необходимости, на левом, оттянутом к земле, плече. Слышится до боли легкий смешок, пряно колотящий в межреберное пространство. Тэхен вскидывается, наконец, и глуповато улыбаясь, кряхтит, встряхивая подогретый удивлением воздух, трещащим по шовчикам рюкзаком. — Ну, вот, я с сумкой. Парень напротив, стоящий метрах в десяти, легко приосанивается, спешно, но как-то через чур грациозно стаскивает с головы ядерно-красную кепку, и виртуозно подкинув слегка вверх, досужий предмет одежды, приседает в совершенно ослепительном реверансе. Под себя прогибая острые, узкие колени, и чуть не достает кистью до чернушного в надломном освещении пропащего фонаря, асфальта. — Милости какие, — нервным щекочущим тоном, и все же, как можно саркастичнее подмечает Тэхен, вылупливая ошалелые глаза, с закосом под шары, и еле сдерживая удосужившийся захотеть скинуться, от предстанного, на плечо, язык. Незнакомец возносит черными петлями перекрученную над асфальтом кепку, на предписанное этическими нормами место, вольно закидывает кисти рук по широченным карманам, и, отталкиваясь массивной подошвой ботинок, немного манерной и раскачанной походкой направляется навстречу. Чем ближе он подходит, тем ярче и бесбашеннее ширится его острая белозубая улыбка, тем сильнее и яростнее, Тэхен давит недосужую ответную кривость припухших губ, страшась расщепить только съехавшиеся кровавые трещинки. — А ты прямо такой, каким я тебя представил. Из дома сбежал, малец?— насмешливо выдает незнакомец, фокуснически выдергивая руку из кармана, и небрежно поправляя козырек. Его голос пропитан ехидной смешливостью, сочащейся через край, и распространяющейся приятной едкостью по разжиженному пространству воздушно-капельным путем. — Ага, угнал отцовскую бутылку вискаря и съебнул на другой край света - вылакать в одиночку,— суть в том, что Тэхен ни разу не врет, за спиной в действительности, под туевой хучей спутанных невесть какими узлами зарядок, и залепленных пару раз скотчем проводков наушников, а еще нищенским запасом пары тройки чистых футболок, греет душу дорогая бутылка родственной по возрасту выдержки. — Ха, зачем в одиночку, лучше го прогудим в хорошей компании,— парень, настроенный неукоснительно дружелюбно, как выясняется, протягивает замозоленную, сухую ладонь приветственным знаком,— Хосок, и я гроза сея района,— его глаза лихо сверкают светом мелко моргнувшего неотрегулированным напряжением, фонаря. Ким вскидывает продранную бровь, скептически хлопает подбитыми глазами, но руку жмет. — Тэхен, и я, кажется, совсем не в курсе, какие нынче придурковатые диллеры,— чужая рука теплая. Хосок откровенно ржет, заливая в уши, по ощущениям, плавленое, жидкое серебро вперемешку с хрустальным колокольным звоном, и корчит совершенно дебильную рожу. Решение, встающей в обычности заборным тупиком, задачи, приходит как-то само собой, без лукавства и активного вмешательства здравого смысла. Вот дурашливый диалог, неумолимо переходящий в совершенно явную потребность присосаться к новой компанейской жизни, следом — незнакомый район и кодовый замок квартиры. Хосок похож на какого-то старого, заводного и по-мультяшнически бессовестного в потугах своей наглости, хакера, когда копается с цифровым пином домофонской двери. Но в итоге, не выдерживая изподтишных, марких хохотков, просто пинает ее со всей имеющейся в организме, дури, и та, как это и бывает, по мановению волшебного пендаля, открывается, распахивая молниеносно сносящие ароматы сырой плесени старого подъезда. Хосок ведет вверх, проскакивая по две ступени за раз, поджимает ноги, словно самый эталонный и непотребственный балерун всея страны, и жеманно поводит плечами, стараясь поправить, так и норовящую съехать застиранную до протертостей, ветровку. Оборачивается в половину только на полпути, примерно этаже на десятом, откидывает козырек кепки назад и внимательными, задорными глазами цепляет чуть выдохшегося Тэхена, волочащего за спиной хозяйственно необходимую гору, недовольно цокает языком и неохотно протягивает руку. — Давайте сюда ваш багаж, мадам. Вам, с такой дыхалкой, только пешим прогулом по летнему парку дерьмо за собаками убирать. — Иди - ка ты на хуй, человек-кепка, сам донесу,— и не то, чтобы Кима задела сея тупая переброска, отнюдь, этот парень, кажется, совершенно своим, в самую зачуханную гладильную доску. Просто в рюкзаке, прочно закутанная в шуршащем конфетном пакете ненавистной едкостью лакрицы, царапается предъявляемым чипом, банковская карта, поэтому - никак. Хосок наигранно жмет плечами и неожиданно хватает Тэхена за гудящий локоть, втаскивая на пару с лишним ступеней выше, заставляя измотанные ноги простонать дичайшей, воющей тональностью, и подвернуться до скотского ощущения мнимого падения. Ладонь, неожиданно сильная, и крепко схватившаяся даже через плотную ткань толстовки, кажется, огненно горячей, каленой и плавящей собственное, продрогшее еще на ночной улице, тело. Парни оказываются на одной ступени, и во взгляде, мигом посерьезневшего Хосока, что-то мелькает мелкой вспышкой, это что-то нечитаемо-странное и еле уловимое какими-то внутренними рецепторами. — Эй, охуел что ли?— кидается Тэхен, предпринимая попытку утихомирить косящие в сторону ноги. — Да, у меня зрение плохое, просто. Вот, решил посмотреть хоть, какую хрень я домой волоку,— и опять бесшабашно улыбается, как и не было ничего, на лице застывает, все то же издевательское, придурковатое выражение. У Тэхена пробегает, легкой подачей, колючий скоп мурашек от стоп - по ногам, продираясь холодной размашистой волной к пояснице, и застревая узлом в районе лопаток. — Близорукий придурок,— кичится Ким, и в отместку закидывая руку за голову Хосока, ловко мажет ладонью по козырьку кепки, так, что та вольно, и без ощутимого сопротивления соскальзывает со лба и отлетает куда-то вправо, глухо падая твердой частью на бетонные ступени. Перед Тэхеном предстает натуральный рыжий, коротко стриженный идиот, новой, хватающей за самый глубоко засаженный черенок сердца, разновидности. В серушной подворотне не удалось разглядеть в точности цвет его волос, теряющийся на фоне ярко-красного, маневренно отвлекающего пятна, но сейчас это ясно, как божий день. — Ну, ты и одуван, — тут же заливается после немой сцены Тэхен, чуть не сгибаясь пополам от рвущихся гортанным треском, истерических позывов. И Хосок тоже, следуя странному примеру, еле зримо тянет губу, не как раньше, без ехидства, и слишком по-настоящему, пряча что-то внутри себя.

***

Подводя шаткие, готовые секундно скрипнуть суставами коленных чашечек, ноги, к массивным, отделанным старыми балками дверям, Ким храбрится, все же вставляя под дых колышки робкого составляющего, сравнимо спокойной миражности, теряясь в неуместности своего жимового присутствия. Сзади недовольно ворчат, ссыпая матюки невпопад — Хосок, видимо, в силу невместительности собственного буйства в костяк привычной вежливой мотивации, терпеть не жалует ожидательную судорогу. И как только такое роковое создание покровски божественного, устояло в губительной на спешку роли вечной, ночной статуи улиц? — Открывай живей, там никогда замок не закрывается,— и не сильно пихает впереди зажавшееся невесть откуда, прилетевшими скромностями, тело. Тэхен заваливается на совершенно ненадежную в сравнительных характеристиках, дверь, и, продавливая жесткую обивку, попеременно стянутую лоскутными обрывками всех коричневых цветовых смешений, влетает внутрь, впечатывая ладони в задники чьей-то вонючей обуви. Вдобавок пробивая надломленную скитаниями спину, прилетевшим углом стеклянной бутылки в плюхнувшемся следом рюкзаке, и врезавшем точно меж лопаток. — Сука…— надсадно хрипит Тэхен снизу. — Это наш новый мастер эффектных появлений!— заявляет Хосок, и лихо нахлобучивает кепку на Тэхенову макушку. Ким тут же вскидывает голову, через оставшийся угол обзора, ловя носящиеся по телу чужие окочуренные взгляды. Три человека более чем экстравагантной наружности в сумме, и белый шум по ушным раковинам. И тут якобы платяная дверь старого громадного шкафа, облюбившего тоннами пыли вперемешку с грязевым слоем, место, подле двери, прямо перед красным от натуги носом Тэхена, распахивается с оглушительным скрипом и грохотом отбивающейся от стены дверцы. — Нахуй, блять!— громогласно гаркает появившееся следом, откуда-то из-под проеденной молью разного вида, шубы, существо с заросшим, щетинистым подбородком и бешено горящим взором,— Кто крекеры спер? — Ну, нет, с Джином сравнений нет, эт точно.