Forgive me for being so

Как-то до незаметного, ерошащего загривок чувства, Тэхен обозначает для себя новую, доселе не приобретаемую кондицию вседозволенности. Такую глушную, но выводящую назойливо, маячащую поломкой, перед завсегдатым липидным обменом. Такую, что организменная чувствительность, и доселе, не в вольном образе развитая, отметается, ползком, но изведена спешно. Выверенно, чинно, пропорционально набирая щебечущий темп, с увеличением потребляемого градуса, ввинчивающегося только поднесенной собственной бутылкой, крепленого свода. Доминанта алкоголя, осознанно приобретенного организмом в качестве спиртового вещественного доказательства, сопровождаемого легкостью сближения, кромсает застенчивые кандалы недружественности. И вот, кристально-мутный разум уже по-новому смотрит на все это петушащееся сборище, аскетичных в своем социальном движении, странных товарищей. Только ли брататься спьяну с выцветшими от жизненного напора, сугубо и мнимо странными лицами? Но это, ни на каплю выжранного не отрезвляет. Наоборот, вбивает клином сердечную мышцу в оцепеняющее состояние приобретенного опытным путем знакомства, с иной, темнящейся тонким сквозным пламенем, стороной. Аккуратно приплясывающим огоньком чего-то зарождающегося, лепечущего задорные пошлости из небытия обреченности, рисующегося наброском совместного сосуществования в грядущем, прокрадывается до почти сорванных чужими подачками, заглушек. Компанейская череда слитых брудершафтов и никому не грозящая, горячечная скромность, вставленная моралистической палкой поперек обожженного градусом горла. Здесь свои. Атмосферной завесой сплетающей тела и мысли, еле зримой пеленой, обволакивающей костяк утерянной, смысловой и навязанной человечности, падает и прорастает черным зерном, вязью отсутствия праведности. Отрицание верности настоящего граничит с раболепием, пред данностью этого энергетического потокового центра. Все пьют. Пятую, шестую, седьмую. Бутылки сиротливо ютятся отброшенным мусором в пыльном подстолье, зачинают ободряющий звон громогласных пересмешек, при очередном вальном пополнении, и вновь памятно замолкают призрачными наблюдателями, внедряясь в вакханалии, проступивших над ними содружеств. Главенствующим украшением становится, сбитая чьей-то ногой, прогремевшая сыпучей трелью, тара, ползущего к семидесяти процентам спиртового настоя — абсент и прочие хлопоты анисовой пробы. Хосок почему-то такой до безалаберности тактильный. Безостановочно норовит щелкнуть пальцем по обветрившемуся, но в целом, ни в чем неповинному Тэхенову носу, запустить вездесущие руки на извазюканные колени, хлестнуть твердой рукой по уже занывшему от такого плебейского отношения, затылку. И в край охуеть, болезненно цепко ущипнув за бок, отозвав кружную пульсацию кривыми волнами по шелестящей едва глади, спровоцированных ребер. Совершенно странная, неподкупная забота. Джин кричит, кто-то торопит. Джин блюет: зелень и возгласы. Бытовое блядство. Перемолотые картины восприятия. Хосок громко матерится. Блюет Тэхен — предрассудками. И забывает. Все. Всех. Его. Никогда. Рядом новый мир, прямо тут, уже не за поворотом чуждого даже. Напротив — в бездонных, светлых, искрящихся всеми радужными, софитовыми перебросками, и томимым лукавством, глазах. Неправильно? Правильно? Какая разница. Сегодня, сейчас — можно хотя бы на одну из мириады вечностей в обиходе, застрять там. Позволить затяжному, топкому болоту втащить вглубь по самую, растрепанную вечным задвигом, макушку, высосать годичную, чередливую скорбь, сквозь треснувшую оболочку старого мешкающего Тэхена. Заменить тысячи застоялых, затхлых, входящих в изначальную комплектацию элементов, подгнивших у самого основания винтиков, просроченных, тупых в заборной простоте, механизмов; отстроить громады облицовочного и внутреннего заново, и пробурить сквозную дыру в мир, сливая в канализацию, вытекшую из ран грязно-черную, смоляную кровь. Руки, плечи, губы, слова, смыслы. Все будет по-другому. Закаленные печалью, и вечно живые, сталкиваются дурманящим потоком, схлестываются в одно единственное, нужное. Опять. Бушуют полноводным риском. Кто первый тянется вперед? Он. Я. Все побоку. Мы живы. Лишняя влага, глубоко цепенящая все погребенное и похеренное, приковывающая платиновыми гвоздями к себе, пустой, полой изнутри, гибкой, ветвящейся по нервным окончаниям связью, ничем в дурмане не обоснованной, оттого и до одури приятной, крошащей пеплом, сжатые ожиданием мышцы. Собственные сбитые пальцы, бесконтрольно впившиеся в чужое узловатое острое колено, сводят мучительной, щемящей судорогой, и должным прокатом, мурашки, беспорядочным табором, окочуренно и слишком ощутимо, сваливаются на напряженную спину, продирая до тонкой слезной рези перед затертыми войлоком глазами, кожные покровы, и норовя бесчестно созвать припадочную, сухую, безвольную дрожь в подкашивающихся ногах. Жарко, душно, все цвета замирают на миг. Малиновая язва — вкусовая сладость на двоих, клейким ликером по пищеводу от чужого томящего дыхания. Хосок совсем неграциозно хватает полупустую бутылку, стоящую на откатном, пробитом жженостью окурков, столике, прикладывается опухшими красными губами к ней, вводит новую, жгучую пряность, и после громкого стука стекла о деревянную поверхность, хватает Тэхена рукой за ноющий затылок, притягивая вплотную. Секунду — за доли сантиметров до неизбежного — изучает жаркий румянец на лихорадочных, блестящих щеках и припадает вязким сахаром и горькой сладостью. Во рту грубо перекатывает слюной и алкоголем алый приторный глоток, продирающий раскаленным спиртом осипшее горло, силой давит языком по чужому небу, разнося пульсирующие бесшабашностью, волны крови от головы к онемевшим конечностям. Распоряжаясь нервными метаниями по-своему. Кусает комкано и больно за треснутую, припухшую неволей губу, прочерчивая верхние зубы острым языком, остервенело мнет, и задушено толкается вперед, нависая, подминая под себя. Гибким, тугим потоком внедряет в подкорку желание. Алчный спазм прокатывается жгучей волной к животу, резко скручивает болезненный жгут внутри, спуская тяжелое возбуждение к паху, вцепляя в лоскутное сознание жаркое томление. Важная беспринципность действенного разлада. В голове бьются пестрым звоном стекла, и сотрясается старинная, подковровая, тухлая пыль. Рассыпает душу на остатки и осколочные чувства, твердя о вере в собственную значимость, под ощущением крепкого алкогольного надлома и горячих, марающих непристойностью вожделения, рук. Чахоточный, ломаный блеск дурящих вольной похотью глаз против, дарит еще одну живую возможность услышать надломный стук, издирающего в открытую, влечения. Тэхен нелепо вторит, затем задушено теряется, зачерпывая, сжавшимися до мелких жилистых комков, легкими необходимые глотки тонкой, каленой воздушной прослойки между телами, еле выбивая слишком короткие, терпкие перерывы, разрывая на крошечные миллиметры слитое воедино, на жалкие доли секунд, чтобы потом снова столкнуть себя под откос. Окунуться спасительно бездумной головой в пламенную пошлость скабрезных звуков смешения влажных губ, и пьяного, дурящего сплетения, вылизывающих друг друга языков. Хосок нещадно давит сильным, щемящим напором, сплющивая под себя все яростнее и грубее, слепо пробиваясь собственным естеством глубже внутрь, достигая пиковой точки невозврата из-за иллюзорности вещественного обихода. Плевать на место, время и всех. Тэхен оказывается вжатым в обивку дивана, с заломанными за спину руками и тихим, хриплым, уносящим с собой бездарное, несформулированное смятение, надсадным стоном, осевшим меж зудящих от сильных укусов губ. Мозг сам лезет на рожон,остервенело впиваясь, и отвечая со всей болезненной страстью и щепетильностью, срывая расшатанные заслоны к ебеням. Хосок бесстыдно проталкивает колено между Тэхеновых ног, давит так, что и без того натянутая ткань плотных, облегающих джинсов, грубо трется о колом стоящий член, с ядерно будоражащей тело, жаркой, пронизывающей до пяток, болью. Окружающее заведомо валится в дурную калейдоскопную мешанину. Ким нарочито явно мажет бедрами вверх, ведя возбуждением по чужому напряженному колену выше. Хосок рычит, подрывая себя, и резко опускается, с силой вжимаясь своим пахом в Тэхенову задницу. Широко и размашисто толкается вперед, попадая собственным каменным членом по мошонке, сквозь блядски мещающие прослойки ткани. Световые фонтаны в сознании работают с перебойным запалом, вклиниваясь пронизывающими залпами под веки, и разнобойно крутят всё «по» и « против» часового хода. — Эй, Хосок, полегче, ты чего, здесь его разложишь что ли?— сквозь вакумную преграду, облепившую горячечным комом, доходят редкие явные звуки, но не прямой смысл. Тэхен не понимает, что говорят, и кто, и на кой черт? В голове туманистые, гудящие неясными, расплывчатыми мелодиями инородные голосовые урывки, а в груди живой, теплый осадок памятного. Воздух резко прорывается к легким, обозначая свое наличие холодной, но обжигающей рецепторы пощечиной кислородного шока — внезапно оказывается слишком много пространства вокруг, вкупе с потерей чужого давления, и надрывно-глухим скрежетом диванных пружин. Ким еще толком, и даже приблизительно, ничего не осознав, яро срывается с места, оставляя за собой продавленные подушки. Смазано подрывается, резким нелепым броском отправляя свое тело в район первой попавшейся двери, с наличествующей на обратной стороне щеколдой — убежище на час и всю оставшуюся-закончившуюся ночь-жизнь. —Блять, какого хуя, Чимин, какого хуя?!