Forgive me for being so

— Ай, не по роже, блять!— визгливым, ложно измывающимся, струнно звенящим голосом,— Че сразу Чимин? Я, между всем этим вашим, прочим, не так наебан, чтобы эту гейскую порнуху вживую смотреть! — антуражно прочуханный, невысокий, по-простому, даже настольгически-рвотно-дворовому, и вертляво детскому, выпаливает не целый, в первозначимой восприятельной парадигме, не до конца парень даже — худосочное, носокнопочное подобие — сизый паренек. Нескладный, в пропитанных баловстом, худощавых, остроконечных пропорциях, еще прощупываемого бунтарского склада, яркий загвоздный кадр. Под отвратно дутым безмерием, абстрактно хайпового, кислящего лютой зеленью, оверсайза. Паренек, откровенно кажущийся по-цеплячему еще желтушным, желторотым, словно не тронутым, даже мнимым щетинистым гребнем проблематики. Самозабвенно спутанным в явленном, бойком нраве столь же круто, что и мебиусовое гнездо, на цеплячего оттенка жухлой, трепаной соломе головы с отросшими корнями. Лукавый шкет, натрудно не жатый рваными, серпными надрезами, точеной, острозубой косы, бичевой, подслойной низшему рангу, сути. Его обиход — кладная недосказанность, крошечным, походным чемоданчиком, невидимых обывательскому, задраппированному тонными ватниками, чутью событий и следствий, болтается вечной котомкой исключительного жизненного опыта на узловатом костлявом плече. На первый, даже насильственно внедренный, нигилистический взгляд, его возраст варьируется с удобоваримого в мозговом соку — среднешкольного до сбивающего с толку, но прикипающего назойливой гадкой гарью, после живого осмотра — ощутимо зрелого. Маленький человек, умеющий заискивающе мелко, чуть ли не ежесекундно, аккуратно подзыркивать в темноту души. Но, все же, сверкать с легонца престыженными, якобы невзначай отпечатавшимися, сквозными бликами глаз, припухших красной мешковидностью разной тяготы перипетий вчерашних дней. — Ага, конечно. Как траву ширять, да по вене вкатывать, так ты самый бессовестный и отбитый, а как мне потрахаться — пожар. Блять, нахой ебень втащился? — То, что тебя алкаха не вдупляет на этого,— косится Чимин в район хлопнувшей двери,— не переносится. Ты нахера его споил тут же? Ему ж сдохнуть запросто от такого. Хосок нерадиво пожимает плечами, и раскрасневшимся носом морщась, сквашивает патологически нечитаемую физиономию, легко приосаниваясь для вида. — Не бузи. Должен же был парень расслабиться, разрешив себе такое хоть раз, — отнекиваясь, вскидывает Хосок, пронизывающий до точечных мурашей, взгляд, заставляя собеседника крутануть свои глаза по высокой, потолочно-лампочной окружности, во избежание прямого, выцеживающего контакта. — Думаешь, он из-за недотраха что ли? Ну, на тебя вышел, я имею ввиду, — после секундной заминки, задается Чимин, нахохливаясь изнутри, и немного нервно топит руки в резной зелени толстовки. — От хорошей жизни, блять, — тон залетает на моментный октавный подъем,— На меня же только так и выходят, побираюсь счастливыми пиздюками, трахаю и разворачиваю обратно в их идеальную жизнь,— резко огрызается Хосок, шабашными метаниями, дерущего, наждачного свойства, шаркая по усеченным углам,— Иди выкуривай его теперь оттуда, он ж залипнет сейчас саможорством на веки вечные в этом дебильном чулане. Тэхен, вылезай, своих не жрем!— последнее громко обращено к деревянной, подгниваюшей понизу, преграде, бездумно замурованной сторонним, лихо припустившим резвую деру по всецело важному моменту. В ответ — тишина, но хрипы. Тэхен там, за скудной акустической, откидной завесой, неистово топит накопленную душным раскаянием, соскобленную мыслительным шпателем со стенок сосудов, грязь, яростно хватая себя льдом тонких пальцев за зудящее горло и надрывно, почти про себя, воя. Окружная прерогативность гипнотического, томного гласа колонок подрывается треском шумовых взлетов нескладного мелодичного ряда, отщебученного резким громом басов сабвуфера. Прокатываясь валом по поджимающимся стопам, трещит голимым раздраем, вперемешку с низким, глубоким голосовым сопровождением отменного в искусной, выдержанной брани, раскатистого речитатива. —Техенни, вылезай, все нормально же, — подключается к выкукиванию из сомнительного убежища, желтушный парень, изумленно оглядываясь, будучи утянувшим острым ухом, гибкие, тугие ноты,— Эй, Хоуп, чья это песня?— как бы невзначай бросает Чимин, возвращая бравство шальных зенок к злополучному сверлению в двери сквозных дыр. —А,— отвлекается Хосок от тихого, но методичного долбления по преграде, левым, порядком болезненно отзывающимся уже, носком,— А, да потом, скину как-нибудь. Кстати, дружбан этого,— опять косится на засевшее в партизании,— По нему и нашел, вообще-то. Рыжий почти нелепо пожимает плечами, отметая дальнейшее тематическое развитие, снова принимаясь дубасить по деревяшке, уже с большим усердием и грохотом. — Выцеди его оттуда, да сам расспроси,— бросает, наконец, отвлеченно махнув призадумавшемуся до скатного и оттупившего что-то в мозгах, на пару секунд, улета в себя, и явно озадаченному услышанным, Чимину. — Я его вытащу, а он вместо нужной инфы наблюет мне на кофту и мозг, ты видел его состояние вообще? Ты его, блять, до деревяшек споил, придурок редкостный, — возмущенно щебечет желтое создание, походу харкаясь всеми звучными оттенками сопрано. — Тэхен, блять, вылезай, харе мозги травить! — Хосок пропускает мимо ушей чужой голосовой звон, дубася от всего необъятного размаха души по уже отбитой двери, так, что та ходит ходуном, норовя шатким треском вот-вот слететь с причитающихся по праву, скриплых в услугу века, петель, — Вот, что за хуйня? Нашел симпатичного паренька, а он оказался истеричкой,— добавляет он уже куда-то под нос, и с упоенным усилием трет виски, сочно смаргивая проступившую нервозность. Пара лишних секунд и на той, замкнувшейся от всякого рода (даже диалогового) содействий, и якобы пострадавшей стороне, проливаются ручейные рыданья, попеременно громятся какие-то хлипкие предметные остатки затхлого чулана. Сипло, но отчетливо слышится вбивающийся клином в самую душу, болезненный, закромный в невысказанном протяжестве, стон. — Так, все, Хосок, ломай ебучую дверь!— испуганным, ломким до усрачки голосом, гаркает Чимин, вжимаясь растрепанной псевдо укладкой и внезапными тяжными мыслями, головой, в худосочные плечи, поджатые выше заалевших лихорадочно ушей. Он за паренька боится, как бы себе тот, что не повредил — в таком положении и руки наложить не далеко, сам силком осведомлен, дальше и хуже никуда не придумаешь. Когда морального слада с собственными, давимыми горючим временем, когтистыми, цепкими демонами, охотно жующими то одно полушарие, отплевываясь, то другое — причмокивая, нет, то такая неистовая тяга к ощущениям трехкратного, гробового спокойствия из глубин событийностей проклевывается, что лучше все возможные остроконечные предметы из видимости спихнуть в отхожую яму, да и сверху закопать, бог весть чем. — Ломай ее, блять!— воспоминания крошечными, пестрыми до рези, калейдоскопными стеклышками впиваются в кончики коченеющих уже и поддатых отменным ужасом, пальцев. Чимин не в своей — в чужой, безвольственной, затяжной, липкой, серушно-комкой, припадающей отвратным клейким месивом к потным рукам, мечущейся сырым небом и голубой землей, панике. Топится ей, захлебываясь, отнюдь, собственным, доселе вытравленным, минувшим темными отслоениями, смогом. —Да погоди ты! — вскрикивает Хосок, пугаясь больше чужого, надломного страха. Приблизительно с минуту тратится на информативно молчаливую, слишком подстрекающую игру в утвердительные с обеих сторон гляделки, где побеждают отчаянные в сопереживательном самоутверждении, припухшие трепетом раскаяния, глаза Чимина. А проигравшего Хосока начинает не по-детски молотить всем по порядку и подряд, дырявя решетом внеплановой очереди залповых раздумий и вынуждая решиться. — Тэхен, отойди от двери!— предупредительно громко возглашает выбесившийся до уже, кажется, рогато закрученных, лихих дебошных чертей, парень. Локтем и всем предплечьем круто прикладывается в первой трескучей, завальной пробе замаха, к шаткой заслонке — на той отражается сильный вдавленный печаток волнообразной вмятины, и откуда-то с видимой высоты потолка крупно сыпется пастельная, маркая крошка. Грохот разносится, топя музыкально-матерное сопровождение. Весь ворот рубашки застилает добротным слоем снежно-грязной доисторической в нанесении, побелки, охлобучивая сухими хлопьями и всклоченную вихрами макушку. Чимину же достается удушливая в забористости брань, и ровная гундосость гула в ушах. Хосок поджимается весь, хватаясь здоровой рукой за отгаркнувшееся тупым воем в подкорку, предплечье, и со всей скопленной в силы обстоятельств, крапленой нетерпением, шлаковой злостью, захерачевает мельтешащей дурью по деревяшной ширме еще и ногой, воя вторично. Чимин остолбенело липнет жевательной субстанцией к напольному покрытию, ошалело приоткрывая рот, и обуглено молчит на еще один красочный Петровский загиб* со стороны. — Блять ебучая, Тэхен, пидора отросток! А ну быстро вылез, сука. Срань, как же больно!— рыжему и самому уже делается до острых колик подкостных мозгов нехорошо, дурно откровенно. Потому что за дверью тихо, как в подводном, залитом изоляцией со всех имеющихся щелей, бойкотированном бункере — ни мизерного писка, ни лишнего звука. Импульсы скотного, жахлого страха, только вперемешку с гнобящей незримостью. Рваная битами песня из дробящих колонок заканчивается, уступая бузению разнородных извильных догадок почетное, коронное в заседании мозговправства, место. И, о Боги, наконец, щеколдный треск! Взбешенный Хосок, ватный Чимин и облегчение на постоянной основе. Дверь отходит углом, плоскостью кренясь на отбитый чуждым спасением, перекособочившийся матерной утехой, лад. Скрипно приоткрывает установленную, темную, ленточно атласную завесу, мутной в осознанности, лунной и тоненькой струйкой волнений, выпуская лебезящий световой отблеск чулана, где под закромами хранится отблеванная сокровенность дробленой жизни. Никто не делает и мелкого шага. Вечность робко замирает, боясь ненароком, по слепой неосторожности спугнуть, утопив обратно в частном на единоличное пользование, омуте. В следующую секунду взлохмаченный, выпотрошенный Тэхен вываливает пробитую всеми отчебученными неправдами, тушку, в общий обиход видимого дверного проема, остервенело, вцепляясь тонкими пальцами в попадающийся походу, избитый дальновидностью двух, косяк. — Я там наблевал немного, — до сих пор пьяно косятся его глаза,— И тут понял. Мне же теперь жить негде,— и Ким сползает на пол, чуть ли не заваливаясь от состояния нестояния, всем продрогшим корпусом назад, горячечно втирая в ало опухшие до чесоточной кромки, процеженные глаза, навернутые слезные токи литровых объемов. — Я тебя сейчас придушу! И ноги в жопу по колено затолкаю!— Хосок все еще не отошедшей, зудящей даже по спине шмельным роем от удара, замаранной белым рукой, хватает за шиворот и сотрясает вверх, про себя оценивая, какую из общей необжитости обшарпанных комнат, этому, в край полетевшему дебилу, можно выделить. __________________________ *Большой и Малый Петровский, Морской и Казачий загибы - это классические русские матерные бранные формулы, строящиеся как "стремящаяся к бесконечности" цепь обсценных проклятий.