Forgive me for being so

Окурок в кружке - чай с отменным запахом перегара. И так каждый день — и всегда случайно. Тэхен живет у Хосока уже третью натужную неделю, обдалбываясь до горячечного седьмого пота и пятого за предпоследний раз сизого пепла. Плавит пластиковые одномоментные стаканы, потому что другие не водятся в, казалось бы, роскошной на первый ненаблюдательный взгляд, квартире, высокого полетного обзора. С ее облупившейся вздутостью доисторической краски и шероховатой деревянностью полуметровых оконных проемов. Где-то там, вниз и дальше, под голубизной пейзажных набросков замыленного пыльным слоем стекла — людское скопище отживших преклонность, и замерших, обглоданными земной твердью, костями, на дюжий век затхлой скорби. Кладбищенский смрад оцепенения доползает даже до двадцать первого этажа, бича жизненные склады пряных остротой ночных волнений, заполняя их бытийной уверенностью в общедоступной смертности тряпной души и бунтарского духа, даже самых живучих засранцев. Передергивает. — Тэхен, блять, скидывай пепел куда-нибудь не в мой кофе,— плескает руками мамаша-Хосок, тыча безукоризненно намозоленным, меленно-белым перстом в направлении захлебнувшегося зловонной черной жидкостью, кусочка сигаретной набивки, что отвалился пепельной крошкой в прожженный пластиковый стакан. — Бля, только кофе испортил, тьфу ты, — укоризненность лицевыми мышцами так переиграна, что даже из ее долетающих похмельных ошметков можно смело и расточительно лепить восковые фигуры в полный рост. А затейливых в своей открытости взглядов, невзначай бросаемых Хосоком, кажется, должно хватать на среднюю по объемам толпу, где каждый вооружен внушительной серебрянной ложкой для снятия подбродивших сливок эмоционального перегиба. И Тэхен заколебался уже осознанно или нет, но ежеденно-часно-минутно впитывать это одуряющее в своей нерадивой правдивости чужое душевное состояние, транслируя собственно-прородившиеся мысли с подсунутой извне интонационной окрасочной шелухой, генерируемой новым приятелем с особым стенающим рвением и трепетным бездумьем. Хосок такой. Странный, непонятный, слишком яркий, кислотно-яркий, неоновой вывеской печатаемый во все темные, претящие обобщению, мыслительные пространства. Вспенивающийся зубодробительной улыбкой по любому поводу — оттого и нечитаемый совершенно. — Ага, как просроченный энергетик с водкой мешать — поило Богов, значит? А как мелкий казус — уже задница горит?— кривится Тэхен, перенимая сожительственную манеру острот и подхватывая забористое облучение мнимого сиюминутного спора. И тычет замусоленной, дотлевающей до псевдо-фильтра самокруткой в стенку стакана, удушливыми клубами, плавя еще одну дырку чуть выше, у самой кромки. — Ты не путай. Я тогда пьяный — сейчас трезвый. Тем более кофе, пусть и такой относительно дерьмовый и вонючий, но это святое,— опять улыбается, словно детализированно вспоминая, переживая пьяные замахи по кружной и цикличной, улетая далекими далями вчера-позавчера. Хосока, по правде, совершенно не берет никакой в своем размахе и степени выжратого, алкоголь, или вполне допустимо, что так кажется только Тэхену, что за последние, буквально еле выжитые недели, вовсе не видел внепланового арендодателя убуханным в первосортное говно. Методично вливавшийся в обожженную глотку получистый, пламенящийся спирт родственных теперь, сбродных подвалов — хоть каждый предыдущий день. Пьяным — ни одного последовавшего за тем раза. И только изредка, совершенно филигранно дозировано, слишком приручающе выдавалось пламенное в расходящихся по всему телу волнах, ощущение чужих, горячих, потрескавшихся подушечек пальцев, скоблящих в районе собственных острых лопаток. — Ты пьяный и ты трезвый, это Хосок придурок один, и Хосок придурок два, с закосом под трезвого, — прыскает Ким, окончательно топя окурок чужой черной смолой кофеина, просто назло. — Не, ты что, уже не помнишь, какой я великий и крутой ценитель, когда трезвый? — заискивающе поднимает бровь апельсиновый пидор, окрещенный Тэхеном так в одном из первых, особо удачных в запоминании толмачей ругательственной схватки, разразившейся как раз под день окончательного осознания спонтанного застревания в хосоковой квартире. — Да потому что, ты всегда пьяный или обдолбанный, — скептично выдавливает Ким, жуя расползающуюся ухмылку, — Хотя, в последнем, уже подключается Хосок придурок три, ничего нового. — Сам не лучше, мелочь бестолковая. От мамкиной сиськи только отняли, а бухаешь как я, подохнешь со дня на день, свора алкашная,— если честно, Хосок даже рад их каждодневным заброскам колючих словесных конструкций, в уши друг друга. — Мне можно, у меня жизнь хуем мажет,— причитает Тэхен так запросто, словно и не его тело первую неделю ковыряло стертые полы, сколупывая до крови ногтевые пластины, чуть не ломая длинные пальцы, и билось в не штучных агониях прошлого, прогревая отчаянием ледяные стены, доселе не отапливаемые столь глубокими, погаными состояниями. Голубизна свода собственноручно возведенных небесным правом, откровений, жжется, окропляя сивушной субстанцией подзачахающие за эти недели, мыслительные заключения. И радость расползается по тонким пленочкам покровных кожных слоев, сливая гусиную кожу под обозрение одного единственного свидетеля. Можно же быть собой с тем, кто открыт не только тебе, а миру — целиком и до ядер. Хосок такой. И Тэхену хочется с ним откровенничать денно, а лучше, всяко лучше — ночно. Уже подгребая на балкон к красноватым отблескам закатных лучей, распыленных дешевыми красками, размалеванными по морозно летнему небу. Ежиться голыми, отвергшими еще при первом знакомстве неудобные сланцы, стопами, перебирая деревянные балки покрытия переминанием с одной — на другую. Заставать вечное умиротворение на чужом лице, внезапно ширящееся белозубым оскалом при обличении присутствия еще одного на узком, заваленном дребеденью, балконе. Будто Хосок, пусть и живет собой таким, каким хочет, а не должен, но боится отдать миру собственное глубинное спокойствие, боится оказаться простым созерцателем, а не главным действующим лицом, вершащим не свою — иные судьбы. Лопасти жизни перемалывают в эти вечера все окружающее, кроме двух прогоркших дымом людей, не скручивают глубоким водоворотом, стягивая в канализационные воды их обстоятельные мысли. До момента выброса себя за тоненький порожек балконного проема, безопасности нет, после крошечного шага — чистое ощущение жизни. С незначащими только в мелком масштабе разговорами и внимательными, ввинчивающимися чем-то оценочным, улыбками. Со скользящим по подставленным в прозрачный поток ладоням, временем, и отсчетом его, путем пропорционально растущей горки окурков в картонной пепельнице, залитой остатками вчерашней кофейной бурды. Один из таких лампадно-задушенных поблекшими лучами, вечеров, вероятно, стал умозримой отправной точкой, или любым другим кичащимся важностью, знаком препинания, а еще точнее — новым абзацем с впихнутой за него красной строкой. Ставленое в память знамя новой жизни, стойко горевшее подле мутных, обрисованных тонкими орбитами светло-серых кругов, глаз, сошло до никакого: синюшный сгусток крови подле скулы рассосался где-то на начале второй недели поделенного бытом на два. Исчез, и после неумолимой, но верной потери балок основания себя, громогласно потребовал совершенно иной, не такой тошно заковыристый, еле читаемый шрифт, пестрящий закорючечными стежками. Шестнадцатый кегль печатного текста, чтобы разобранность стала слишком понятной, доступной даже обывательскому себе. Хосок оценивающе оглядывает с взъерошенной макушки до зябко ежащихся стоп, будто неловко решаясь. Муторно переключает что-то в головных, забитых до самых недоходимых верхних и подпольных нижних, трюмовых полок, складных отсеков. Отрезая от невозврата и потери обличающей подкорочные метания, мысли. Поджимает губы исподтишка. Спустя отмеренные циферблатом секунды, затянувшие горькую в пробе колыбель подгоняющей вечности, выдает так подозрительно глухо и тихо, что кажется, полумысленно, в глубоком и праведном расчете на недолетевшие крошки иного внимания. Так, чтобы сказанное осталось просто витать едва прощупываемым, каленым дыханием — туманом в осипшем воздухе; стремглав не облачаясь в роскошь парадных одежд, дабы представиться понятым тому, кто захочет испытать. — Тэ, может, ты тоже попробуешь? Ну, со мной, на точку...Деньги неплохие, кстати.