Forgive me for being so

Литой свинцом расплющенного темного пара, вечер садюшно жалит мелкими краплениями тонкой воды, и привычно громко шаркает подошвами промоченных кроссовок. Топкая весна заплечным тараканом скребет мелкими, крючковатыми лапками в районе памятных событий. Солнце обходит заревную, распыленную лавовым оттенком красной рези, твердь, скрываясь за плотным чугуном хмурого облака дважды, прежде чем тугой, надрывный воздух разлетается на осколочные обрывки рванувшего.

***

Как можно не сделать? И одновременно, вероятность свершения факта, кажется наиболее значимой запойной проблемой, решение коей, коряжет просторы обретенности. Тэхен, наверное, испуган. Влачащийся шлейф незнакомой, незаконной ответственности путается, неровными складками оплетая сухую фигуру. Квасит бытейность самобытностью, получуждой незамаранным в том руках. Отворяет трепетный ужас широких зрачков, заливших песочную карамель радужки только на половину, но это пока. Если волнительная резь и дальше будет гудеть по подушечкам пальцев, Тэхен уверен, он еще одну под язык кинет, не вдумываясь особо в последствия несостоятельности. Переговорщик все равно не он. Выступление качественным оболтусовым клоуном, на потеху скупщикам дерьмовых развлечений, даровано единственному достойному кандидату - Хосоку с этим его вечно несгибаемым жизнелюбием, подкрепленным незаткнутым, болтливым ртом. — Ты, главное, не парься,— щебечет он, попутно извлекая из глубокого кармана, закинутого на плечо рюкзака, пачку крепких сигарет, — Этот хороший, несложный клиент, ничего обычно не выкидывает. Тэхен испуганно ширит и без того распахнутые до нельзя глаза, замечая нелепо торчащую рукоять пистолета, поблескивающего гладким металлом на дне сумки. — Ты именно потому, что это простой клиент, без всяких выкидонов, захватил эту штуку? — осведомляется он, указывая на рюкзак, спрятавший в недрах кривых замков и поломанных застежек, оружие. — Надеюсь, это просто травмат, или в крайнем случае, по наследству переданная зажигалка твоего покойного деда. Хосок только показывает широкую кривоватую улыбку, заискивающе пожимает плечами и выдыхает грязно-серый дым. Ким давится прокуренной воздушной подушкой, отслоившейся табачным маревом, оставленным на чужом выдохе. Матерится про себя. Материт приятеля. Материт бездушное небо. И неимоверно жаждет внятной отдачи от самодовольной судьбы прилежного парня, похеренной разумеется. Вечереет. Приблизительное время на часах отражается расплывающимися пятнами по воле недальновидного решения накачаться самому, затушив огненное полыхание нервозного приступа. Но что-то в районе восьми с копейками: циферблат на запястье, то и дело мельтешит сменой позиций минутной стрелки. А Хосок слишком увлечен поисками очередного квартала скупки. Вдумчиво проверяет номера близ стоящих, разваленных балконами домов, чертыхаясь через раз или два. Было бы слишком опрометчиво отвлекать единственного предоставленного в пользование путеводителя, памятуя о безграмотной слепоте наседки, обретенной под сенью сгущающегося небесного свода, незнакомого района. И гадость в душе скребется, больше от беспомощности собственного запала, нежели от осознания позиции. Глухой сумрак морщинистой рукой подгребает ночную гладь к небосводу, звонко-тихие улицы заливает откуда-то сверху серым мягким потоком, накрывает пружинистым обесцвеченным одеялом. А парочка подростков бродит меж сгущенных степенным вечером стен, с угрюмо серым облицовочным кирпичом. Пару неказистых кварталов спустя, пройденных за две с половиной вечности, Хосок замирает. Это позволяет Тэхену влупиться опущенной головой во впереди стоящее тело, макушкой ощутив холод металлических застежек на чужой сумке, перекинутой обеими лямками на одно плечо. Вскинуться, вперившись туманным взором в пространство нынешнего пребывания, и отключая опцию "непоколебимое следование за этим придурком". Разглядывание окрестностей не несет в себе опознавательного мотива - эта часть города влечет свое существование на самой окраине, в дебрях, недоходимых приличными ногами, приличного же человека. И Тэхен, ведомый тягостной задумчивостью, на одну треть замешанной в кислотном блике яркой марки*, брошенной ранее, соседним кварталом под язык, не разбазаривает внимание по пустым переходам, в надежде зацепиться за мутные подтверждения неузаконенного. Слишком очевидно. — Нам еще далеко? — жалобный скулеж и просящий взгляд. Сознание сверхзвуковым ладом метает бисеринки себя по сторонам света, разбазаривая внемлющие опаской детали. Гадость, слащеным комком скатывает к языку у самой глотки, прилипает картонной вырезкой кислотного кусочка к языку. А мир слегка пошатывает, клонит где-то в район сорока пяти градусов вбок. Левый. И смазанность стен ощущается психической лихорадочностью. — Мы почти, еще парочка домов и будем на месте. Странный поход продолжается. Хосок движет напролом, кажется, даже сметая муторность серых кирпичей ярким силуэтом куртки. Тэхену и страшно, и холодно, но ощущается это где-то внутри, под кожей. Переход виднеется сине-грязным неоном, мерцая яростью вакханалий содержимого старого, продрогшего опаской клуба блудниц былой закалки. Подле три силуэта, прямо у входа, расположившиеся разбойной компанией с охапкой третьесортного пива в жестяных банках, и приветственно покачивая откупоренными из них. Хосок выдыхает и его осязаемое, до прошиба нервных волокон, облегчение, раскатывается ковровой дорожкой кровавого цвета уверенности, приближая скорым, но стылым шагом ближе. Ким успевает собрать тугую тяжесть в ногах и посеменить следом. Силуэты все ближе, рожи все неприветливей. — Этот с тобой? Твоя шавка что ли? Тэхен не смотрит, кто именно это говорит, как и не видит хищный оскал, оставленный на ещё одних сухих губах. Только дёргается от густого, раскаленного, разрезанного острой фразой воздуха. Обжигается и замирает мелким, отодранным от холста клочком щуплой, выцветшей картины. Тот, что в центре молчит, но нацеливает на пришедших взгляд и не спешит отводить, душит глазами, цвета темнее разжиженного дегтя. Боязно даже двинуться, бросив в чужую сторону крохотное, нелепое движение. Откупориваются поры страха. Сейчас этот импульс продирает до несшиваемых дыр в черепной коробке, кутает проволочными шмотками горло, сшивает трепещущие под ним голосовые связки. Но Хосок отвечает раньше, чем муть, несвоевременно обосновавшаяся в глотке, успевает вывалить наружу полупереваренное содержимое желудка. — Со мной, наш новый паренек. И Тэхен выдыхает, бесцерковно отпетый знакомым в озорстве голосом. Слышится усмешка. До боли противная и едкая, как кислотный концентрат всей шмали, побывавшей на языке и под ним. Но, вроде, отпускает. — Хер с твоими девчонками, не наше дело, ладно,— подключается второй парень, прыская неожиданно звонким голосом, и слегка перекатившись на стопах, достает из кармана плотно перетянутый скотчем непонятного из-за мутных бликов цвета, конверт, протягивая Хосоку, — Как договаривались. Тот принимает склеенный сверток, бережно перекатывает в ладони, и рюкзак на его плече протяжно-жалобно скользит к локтю, предоставляя возможность дотянуться до застежек. Еле слышно вжикает молния, заглушаемая со стороны чирканьем зажигалки, и из верхнего кармана тут же извлекается второй перемотанный бумажный комок, похожий на дарованный чужой рукой ранее. Миссия выполнена? Тэхен не верит. Мнется подле странного скопища, переступая с ноги на ногу, попеременно хлюпая окоченелым за пару часов прогулочной тягомотины, носом. Шаткую картину мира выравнивает на минуту, позволяя еле вглядеться в окружившие физиономии, покоцанные уличными стычками, и награжденные не одиножды раз поломанными носами. Двое незнакомцев в самых обычных тёмных кепках-бейсболках, и один в широком болотного цвета капюшоне, топящем все, что выше кривоватой переносицы. Последний кажется каким-то знакомым, но даже по слишком острой линии нижней челюсти трудно определить наверняка. Это он первым заговорил? Жуткий, и слишком хриплый голос. Хосок обменивается крепким рукопожатием с одним из скупщиков, что в кепке, отдавая куль дури, и отхлопывая того по остро торчащему плечу. Ким цепляется шуганным вниманием за все подряд, отсчитывая секунды до отхода назад, к спасительной обители теплых разговорных перепалок под сенью козырька балкона. Взгляд натыкается на стоящего рядом в капюшоне, тот отмечая куцое, бессловесное замешательство и ненужный в сей ситуации трепет, выдает такой оскал, что поджилки сводит жгучей судорогой. А вот Тэхена, похоже, узнали. Колени подгибаются сами собой. Кто это, блять? Начинает подзаваливать вперед, кося тонной гирей позвоночник к полу. Хосок неожиданно хватает за шкварняк и встряхивает до вылетающих из обволоченных кумаром глаз, пестрых искр. Какого? Ким отрывается от созерцания чужого подбородка, впериваясь теперь в дружественную рожу, хвала всем световым божествам, не скрытую тряпичными обносками, сдуряющими в предположениях. Тот кивает. Попускает. Да что, блять, со мной вообще творится? Две штуки, это слишком для выхода в люди? — Ты его накачиваешь что ли? — опять этот пожухлый, хриплой горечью правленный голос. Ким немного оборачивается, пытаясь понять, осознанно копается под коркой, выуживая мнительные догадки. И... — Чживон? — внутри все продрагивает, и ощутимо скукоживается в морщинистый ком, для верности стянутый жиденьким мотом канатной веревки. Окружающие замирают все, как один. Пробегает тонкий на остриях разряд взглядов, прямо между, топя густым желатиновым пластом, концентрированный воздух становится почти возможно пропустить сквозь пальцы, явственно осязая его. — Неужели помнишь? — ни разу не искренне. Помню, но слишком вскользь. Один из завсегдатаев Чоннуковых пьянок. Узкоглазый черт-дебошир, по основным огласкам соседствующий кому-то из наркопритонии. Понятно теперь кому. Блять, и здесь этот Чонгук. Сука, хватит уже в моей голове дырявить все, что было и без того хлипко заштопано ниткой в два рыхлых стежка. — Бобби, ты его знаешь? — обращается молчавший до этого парень с перебитой бровью и подтеком у глаза. — Да, виделись пару десятков раз, но как-то особо не общались, — и, выдавив опять один из арсенала общенепринятых психологических хороров, хищный оскал, парень стянул глубокий капюшон, явив неприкрытую толстой, грубой тканью личину: острый прищур, печатающий преднамеренным высокомерием раскосых иссиня-черных глаз, прорывающий любые скорлупные оболочки в милипиздические брызги; длиннее нужного, ссушенные, разметанные от легкого рывка импровизированной маскировки, волосы, выбеленные с правой стороны белой просушенной соломой и светлой ржавчиной. Говорящая внешность. С год назад он еще не казался таким пронзительно устрашающим и до вольностей хлестким. Хосок до этого стойко меряющий всех по очереди гребенкой непоняток в ошалело-улыбчивых глазах, напрягается, заводя руку за спину, и как можно аккуратнее прохватывает рюкзак снизу, шаря ладонью. — Это же пиздюк Мона, — продолжает Чживон, закидывая мимоходом руки по ширящимся, отвесным карманам. Что? Хосок быстрее. Гораздо. Из-за спины выскальзывает рука, плотно зажавшая тяжелый металл черного, мраморно-холодного блеска. Тэхена опять что-то накрывает: неверное ожидание в тупой перебой липкости ужаса под взмокшими пальцами, и от страха плечи сводит так резко, что почти выкручивает в полный оборот назад со смачным хрустом. Выстрел разносит в пух и прах сгустившуюся слепым туманом, тишину, раскидывая по кварталам ошметки тревожного птичьего крика. ______________ *Марки - Сильные психонаркотические стимуляторы, такие как ЛСД, ДОБ, DOs упаковываются в специальные перфорированные листы из бумаги с изображением психоделических иллюстраций.