Hassliebe

— Я на мгновение ощутил невесомую легкость, когда пришел в сознание после очередного обморока. Ослепительно-белый цвет заполнял каждый угол пространства: высокий потолок, гладкие стены, старая потрепанная мебель, — всё было белым, и это каким-то образом успокаивало. — По приказу коменданта вас доставили в лазарет, верно? — Да, и, признаться, я еще некоторое время был удивлен его приказом, ведь никто не смел даже в самых дерзких своих фантазиях вообразить, что самый холодный и жестокий человек концлагеря заметит, насколько плохо арестанту и отправит его лечиться. Такая ситуация могла сравниться разве что с наивными сказками. — Чем отличался лазарет лагеря от обычных больниц того времени? Что вам запомнилось больше всего? — Отличался — это мягко сказано. Он был далеким от внешнего мира королевством со своими правилами и особенностями. Я бы даже за весь день не успел рассказать, что творилось за стенами этого особенного для эсэсовцев места, и был бы рад забыть, но, похоже, для этого мне не хватит даже целой жизни. Всё помещение заполнял ни с чем не сравнимый стойкий удушливо-неживой запах формальдегида, к которому примешивался запах старых простыней и затхлой сырости. Он мгновенно проник в носоглотку и застрял внутри горьким неприятным комком. Атмосфера лазарета казалась отравленной, и дышать становилось все труднее. Чувство собственного тела возвращалось постепенно. Я слегка шевельнул головой; тупая боль упорно застучала в висках, словно внутри взорвалась граната, осколки которой беспощадно вонзились в череп. Поджав пересохшие губы, я болезненно застонал. Еще чуть-чуть, и я готов был заплакать, но меня остановило внезапное осознание того, что я привязан к кровати; как только попытался пошевелить холодными онемевшими конечностями, сразу стало ясно — кожаные ремни накрепко стягивают руки и ноги. «Какого черта?» — подумал я тогда. По правую сторону кто-то начал насвистывать, и я испуганно повернул голову. Высокий мужчина в белом халате лихорадочно копошился возле круглого металлического столика. Он бубнил себе под нос невнятные слова и что-то записывал в толстую потрепанную тетрадь. Даже своим внешним видом этот доктор не вызывал доверия: забрызганный кровью мятый халат, небрежно съехавшие на бок очки, взъерошенные волосы, — всё это не на шутку настораживало, не говоря уже о том, что он был похож на сумасшедшего ученого. Он то и дело нервно дергал плечами и то насвистывал какую-то мелодию, то говорил сам с собой. Закончив записывать, врач бросил тетрадь на столик, схватил здоровый металлический шприц и направился в мою сторону с непроницаемым выражением лица. Я готов был провалиться сквозь землю, только бы этот тип не подходил ко мне. Он быстро пересёк комнату, и я даже не успел пикнуть, как он схватил меня за волосы, уткнул лицом в подушку и начал медленно вводить в шею длинную острую иглу. Жгучая боль моментально схватила мышцы, тело напряглось до предела и вытянулось, словно гитарная струна. Слезы хлынули из глаз, я едва сдерживал крик, когда почувствовал, как неизвестное мне лекарство потоком разливается по венам. По спине побежала дрожь. Врач резко выдернул иглу, и я дернулся всем телом, зажмурившись и застонав. «Или выздоровеешь, или сдохнешь», — равнодушно сказал мужчина. Я замер от его слов, но почему-то не испугался их. За последние несколько дней со мной произошло такое, что среди этого всего смерть была бы моим спасением. Доктор бросил шприц на прикроватную тумбу, затем схватил меня пальцами за щеки и начал светить фонариком в глаза, внимательно разглядывая. «Идеальный цвет, только жаль, что кровь испорченная, — заявил мужчина. — Но мы постараемся это исправить, — тут же добавил он с холодной улыбкой». «Что?» — вырвалось у меня. «Препарат будет готов через месяц. Станете первым подопытным, мы очистим вас от этой мерзкой жидовской грязи», — уверенно ответил доктор и, отстранившись, направился к выходу. Я испуганно уставился ему в спину, потеряв дар речи. В эту минуту меня захватила дрожь, а в голове мелькнула мысль, что я могу снова отключиться. Я опустил веки и медленно выдохнул, стараясь успокоиться и не паниковать. Было такое чувство, что я попал в самый эпицентр настоящего безумия, в лабиринт, из которого невозможно выбраться. Эти сумасшедшие не просто издевались над людьми в стенах лагеря, они ставили над ними всевозможные опыты, от которых у нормального человека могла поехать крыша. «Тебе страшно?» — внезапно прозвучавший женский голос по левую сторону оборвал все мои мысли. Я повернул голову и замер в изумлении. Это была та самая девочка-подросток, в которую стрелял солдат перед тем, как мы попали в лагерь. Она лежала на узкой койке с перевязанной бинтами грудью и смотрела на меня таким пустым взглядом, что мне захотелось крепко прижать ее к груди и утешить. Темно-русые локоны рассыпались по подушке, а тоненькие бледные пальцы крепко вцепились в простынь. Мне понадобилась минута, чтобы выйти из ступора и ответить. «Очень». Девочка глубоко вздохнула и взглянула в потолок. Она казалась настолько… мягкой и беззащитной, что вопрос «как на этого ребенка могла подняться рука?» возник сам собой. Я глядел на нее и не мог наглядеться. Красивая маленькая девочка, так сильно напоминавшая мне младших сестер. Я вспомнил их, и в душе безнадежно защемила глубокая тоска по дому. На глаза навернулись слезы. «Мне тоже страшно», — тихо призналась она. Я напряженно сглотнул и вытер слезы. «А знаешь… Страх придаст нам силы». «Ты говоришь так, чтобы успокоить меня». «Нет. Если ты боишься, значит, способен выдержать всё, что угодно. Так говорила матушка…». Девочка повернула ко мне голову. Она посмотрела на меня с каким-то любопытством, потом попыталась перевернуться на бок, но из-за раны в груди не смогла и только поморщилась от боли. «Не надо. Тебе не стоит сейчас двигаться». «Это очень больно», — застонала она и снова посмотрела в потолок. На некоторое время воцарилась тишина. Я наблюдал за собеседницей и, видя, насколько ей плохо, не решался говорить первым. Она то и дело глубоко вдыхала и выдыхала, так медленно, что мне показалось, будто ей причиняет боль даже кислород. «Где твои родители?» — спросила она спустя несколько минут. Перед глазами сразу возник образ матушки, пекущей ароматный хлеб на старой доброй кухне. Я болезненно улыбнулся собственным мыслям. «Если честно, не знаю, но… Мне бы хотелось узнать». Девочка выдержала паузу, потом тихо сказала: «Меня Рейвен зовут. Рейвен Даркхолм». «Очень приятно, Рейвен. Я Чарльз Ксавьер. У тебя красивое имя». Снова тишина. «Знаю… — и тут моя собеседница всхлипнула. — Меня так мама назвала… — она подняла руки и, закрыв лицо ладонями, начала плакать.» В тот момент я пожалел о своих словах. Я вспомнил женщину, к которой кинулась девочка, когда эсэсовец швырнул ту в лужу. Вспомнил беспощадные выстрелы. Вспомнил лужу, окрашенную в багровый цвет. На душе стало дурно, сердце сжалось в комок. Я не знал, чем помочь маленькой Рейвен, а она плакала и плакала. От этого стало так плохо, что тошнота подступила к горлу. Я закрыл глаза, прося богов о спасении этой маленькой раненной души. Ее голос проникал в недра моего сердца, и я даже не заметил, как слезы покатились по щекам. Прошел час, прежде чем Рейвен смогла успокоиться. В лазарете мы по-прежнему оставались одни. Она вытерла слезы и посмотрела на меня. Я глядел в ее глаза и боялся увидеть в них обиду. Обиду за то, что напомнил ей о матери, которую так холоднокровно застрел эсесовский солдат. «Сколько тебе лет?» — спросил я, не ожидая от себя такого вопроса в не самый подходящий момент. Рейвен шмыгнула носом и ответила: «Пятнадцать». И, признаться, я был удивлен ее ответу, ведь на вид она выглядела значительно моложе. «А сколько тебе?» — спросила она. «Мне двадцать четыре». С этого момента напряжение между нами постепенно растворилось. Нам с Рейвен удалось подружиться. Она спрашивала меня о жизни до плена, я спрашивал ее. Так мы узнали друг друга и поняли, что у нас есть много общего. На некоторое время мы даже забыли, где находились, и просто наслаждались общением друг друга. Это были самые редкие спокойные минуты в лагере. — Юная Рейвен смогла отвлечь вас от внешнего мира? — Она отвлекла меня от всего вокруг. Приятно было за столь долгое время спокойно пообщаться. Когда рядом не было эсэсовцев, мир вокруг начинал расцветать. В лазарете была своя напряженная атмосфера, зато в его стенах не было слышно бесконечных криков и стрельбы, никто тебя не дергал. — И как долго вы пробыли в спокойствии? — Оно длилось не так долго, как хотелось бы. Поначалу всё было нормально. Нас кормили три раза в день для того, чтобы мы поскорее встали на ноги, кололи разными непонятными препаратами, которые, казалось, лишь усиливали боль. Но не прошло и нескольких дней, как я ощутил значительное улучшение. Рейвен сняли бинты, и она могла свободно шевелиться, а я оставался неподвижным, и развязывали меня лишь только тогда, когда появлялась необходимость пойти в туалет. Головные боли прошли, но лежать в одном и том же положении по несколько часов было невыносимо. Доктор не церемонился с нами. Он был достаточно груб и прямолинеен для того, чтобы мы осознали, — это не курорт, и здесь мы лишь вещи в руках солдат. Кажется, прошло две недели. В один из спокойных и ценных для меня дней в лазарет неожиданно ворвались двое командофюреров. Увидев знакомые лица, я понял, что мое пребывание в компании Рейвен закончено. Солдаты двинулись к моей кровати, и я напрягся всем телом. Они быстро отвязали кожаные ремни от постели и потащили меня к выходу, словно бездомную дворнягу. Я оглянулся напоследок и встретился с обеспокоенным взглядом Рейвен. Она осталась в лазарете одна, а мне не дали с ней попрощаться… Меня вывели на улицу. Легкая прохлада подула в лицо, а яркий свет, от которого я успел отвыкнуть, ударил по глазам. Я сощурился, взглянув на почти затянутое белыми облаками небо и подумал, что прошло целое лето. Тогда я в первый раз осознал, что потерял чувство времени, потерял тот контроль в днях, который был необходим. У лазарета меня встречал Гернер. Скрепив руки за спиной, он покачивался на месте и глядел на меня с таким довольным видом, словно с нетерпением ждал нашу встречу. «Ну вот! А я уже собирался расстроиться, думал, вы, молодой человек, не выкарабкаетесь!» — блокфюррер театрально развел руками. Я лишь на пару секунд поднял глаза, взглянув на него, и снова уставился в землю. Смотреть на этого человека было настолько невыносимо, что начинали трястись конечности. «Не хотите поблагодарить нас за заботу?» — фальшиво удивился мужчина. Командофюреры захохотали. «Какой-то некультурный жид!» — один из них дернул за кожаный ремень, привязанный к моей шее. «Ага, спасибо…» — тихо осмелился сказать я. «Пока не за что, — холодно проговорил Гернер. — Господа, тащите его к пятому блоку, а я займусь девчонкой, — приказал он и двинулся к лазарету». Мимика на лице этого человека менялась так резко, что я никогда не мог предугадать, что он будет делать дальше, и это пугало еще больше. Гернер в одночасье мог превратиться из самодовольного шутника в абсолютного тирана, и я даже предположить не мог, на какие поступки он способен. Пожалуй, в этом была особенность всех работников нацистских тюрьм-лагерей военного времени. У пятого блока, к которому меня притащили, уже разбилась группа из десяти пленных, среди которых я сразу узнал Билли и трех парней, прибывших со мной в лагерь в одном вагоне. Под контролем уже знакомого мне капо, они пытались ставить стены для очередного барака, и мне сразу приказали к ним присоединиться, толкнув вперед. Пока одни вбивали толстые столбы в землю, другие пытались удержать здоровые перекладины наравне. Я сразу присоединился к Билли. Увидев меня, он слегка улыбнулся. «Рад видеть тебя, Чарли, — тихо сказал парень. — Долго же тебя не было, я думал, тебя убили». «Да уж… — безнадежно вздохнул я. — Лучше бы убили». «Не говори так. Мы выберемся из этого дерьма». «Думаешь?» — я скептически посмотрел на друга. «Уверен. Пока тебя не было, я кое-что понял». «И что же?» Билли на мгновение оглянулся, проверяя, не смотрят ли командофюреры, потом пододвинулся ближе и сказал: «Эти ублюдки не будут тебя трогать, если ты перестанешь высовываться и будешь беспрекословно выполнять их дурацкие приказы». «Разве всё это время я напрашивался на трёпку?» «Ну-у… — парень вскинул густые брови и помолчал несколько секунд. — Ты, может, не замечаешь, но мне-то со стороны видно, каким враждебным взглядом ты пялишься на здешних фрицев…» Я, нахмурившись, посмотрел на Билли, не зная, что сказать, потом отвел взгляд и вздохнул. В этот момент мое внимание привлекло окно в двухэтажном здании напротив, в котором на мгновение появилась мужская фигура. Увидев китель, увешанный всевозможными эсэсовскими символами, я сразу подумал о коменданте. Мне показалось, что это был именно он, и как только возникла мысль о нём, меня охватила легкая паника. «Чарли?» — Билли толкнул меня плечом. «А? Что?» — я быстро отвел взгляд от окна, и растеряно взглянул на друга. «Всё в порядке?» Я помедлил с ответом, пока собирался с мыслями, затем прочистил горло и сказал: «Да. Всё нормально». «Может, расскажешь, что с тобой делали в лазарете?». «Ты уверен, что сейчас подходящее время для разговоров?» — я оглянулся, посмотрев, не смотрят ли на нас эсэсовцы или следивший за нашей работой капо. «Расслабься, я просёк фишку — пока ты выполняешь приказ, фрицам всё равно, молчишь ты или нет». «И это правда», — к нашему разговору вдруг подключился незнакомый парень. Он взялся за перекладину, и помог нам подтянуть ее повыше, пока двое мужчин вкапывали в землю деревянные столбы. «В лазарете спокойнее, чем тут, вот только этот безумный доктор…» «О, да. Бывал я у него». Мы с Билли переглянулись и уставились на напарника. Паренек равнодушно пожал плечами: «Да, я здесь подольше вашего». «Расскажи», — попросил заинтригованный Билли. «А тут рассказывать и нечего, всё одно и то же: если попадешь к местному доку, то заранее можешь прощаться с жизнью. Но может быть и хуже…» Билли недоуменно нахмурился: «Что может быть хуже?» «Этот сумасшедший лечит местных арестантов какими-то сомнительными препаратами и, похоже, ставит всякие опыты», — объяснил я. «Когда я попал в лазарет в первый раз, меня после его уколов рвало целый месяц непонятной зеленой жидкостью, а моего напарника и вовсе парализовало на целый месяц». «Черт, кто-нибудь вообще выбирался отсюда живым и невредимым?» — Билли поморщился. «При мне таких еще не было». В этот момент проходящий мимо капо резко схватил за волосы нашего собеседника и швырнул его на землю. Он подобрал здоровенную палку и несколько раз сильно ударил его. Бедняга скрючился на земле и застонал. «Еще услышу хоть слово, и ты сдохнешь!» — гавкнул капо. — Как на это отреагировали командофюреры? Ведь они тоже следили за вами? — Следили, но иногда могли пропускать непосредственное участие в контроле. Для этого у них были капо. Из-за сотрудничества с нацистской администрацией они не пользовались уважением среди простых пленных, над которыми имели власть, и, естественно, на то были причины. Им разрешалось выполнять функции надзирателя, их в какой-то степени даже эсэсовцы уважали, поскольку те стремились к той же тирании. Нацистское руководство требовало от них жестоких действий в отношении простых заключённых, поддержания дисциплины, выполнения рабочих норм при помощи запугивания и избиений. Капо были настолько же жестокими к заключённым, как и нацистская охрана лагеря, а взамен получали максимальную приближённость условий жизни и быта к нормальным: жили отдельно от простых пленных в отапливаемой части барака и получали усиленное питание. — Во время пребывания в плену у вас хоть раз были проблемы с капо? — Конечно были, я же «прославившийся». Но об этом я расскажу позже. Наша изнурительная работа продолжалась до самого вечера, и единственный перерыв нам позволили сделать в обед, когда повели на небольшую трапезу. Затем мы снова вернулись на место, но на этот раз командофюреры полностью положились на капо и куда-то испарились. Не сказать, что я расстроился их уходу, но находиться под властью бригадира с одной с тобой национальностью, но который при этом не считает тебя человеком, было еще невыносимее. Терпеть капо было нелегко. Он постоянно орал и бил нас. Что бы мы не делали, он старался причинить нам как можно больше страданий, и, в конце концов, несколько пленных просто упали на землю без сил. Один из них истек кровью на месте, второй попытался встать, но когда капо подлетел к нему с палкой, было уже поздно. Несколько резких ударов по голове, и бедняга сразу отключился. Не знаю, сколько прошло времени, но когда начало темнеть, мы заканчивали работу. И к этому времени на поляне показалась группа командофюреров… Увидев их, я замер на пару секунд, но сразу же вернулся к работе, чтобы не получить от капо. Все эсэсовцы были пьяны настолько, что это стало видно невооруженным глазом. Пошатываясь, они группой подошли к нам и, схватив нескольких пленных, со смехом отошли на несколько метров. То, что происходило дальше, не поддавалось никаким объяснениям. Пьяные эсэсовцы заставили пленных раздеться догола (к слову, среди них были женщины) и бегать вдоль поляны. Они хохотали как сумасшедшие. Один из солдат в пьяном припадке неожиданно схватил револьвер, и началась стрельба по арестантам. Меня моментально пробрало до дрожи от этой картины. Многочисленные оглушительные хлопки заложили уши. На поляне поднялся настоящий крик безумия. Обнаженные пленники кричали в ужасе, эсэсовцы закатывались диким смехом и с азартом стреляли в них. Всё это время капо старался вести себя как можно агрессивнее, чтобы мы не отвлекались и делали свою работу. Он постоянно замахивался палкой, но даже это не могло оторвать нас от ужаса, который творился на поляне. В один момент я не выдержал этих безумных криков и опустил руки. Я будто вкопанный уставился на то, как несчастные арестанты один за другим валились на землю, окровавленные и израненные, женщины и мужчины. Пьяные солдаты продолжали стрельбу. Паника не прекращалась. Капо подлетел ко мне и замахнулся палкой, но и это не заставило меня работать. Тогда он заорал громче прежнего и уж было собрался произвести первый удар, как вдруг группа пьяных эсэсовцев обратила на нас внимание. Град пуль пронесся над головами. Пленники в панике начали разбегаться в разные стороны, и лишь я продолжал беспомощно глядеть на происходящее. Стоящий передо мной капо собрался бежать, но в этот момент несколько пуль врезались в его тело, и он с криками боли свалился на землю. «Чарли!» — услышал я голос Билли. Он схватил меня за руку и увлек за собой сквозь оглушительные хлопки. Где-то послышались многочисленные детские крики, Билли остановился и оглянулся. Сердце бешено стучало в груди, но я попытался взять себя в руки и сосредоточиться. «Нужно уводить детей, там много детей», — растерянно бормотал я. «Хватай, скольких сможешь!» — воскликнул Билли и помчался обратно. Я уставился на поляну. Не знаю, каким образом мне удалось перебороть дикий страх, но я последовал примеру Билли и побежал на поляну. Начал хватать первых попавшихся на пути детей и затаскивать их в бараки. Мне удалось спасти пятерых ребят и помочь нескольким раненным женщинам укрыться от града пуль. К этому времени поляна уже была усыпана трупами арестантов, земля оказалась залитой кровью. Паника не угасала. Пьяные эсэсовцы продолжали хохотать, стреляя, куда попало, и где-то вдали на несколько минут заревела сирена. Я собрался укрыться в одном из блоков, как вдруг посреди поля заметил маленького мальчика. Он в диком ужасе глядел по сторонам и безнадежно плакал. Мое сердце не выдержало. Я собрал волю в кулак и выскочил из ангара. Над головой свистели пули, крики паники оглушали, но я промчался мимо этого безумия, схватил ребенка на руки и побежал сквозь сгустившуюся толпу арестантов. По близости оказалось лишь незнакомое мне здание, в которое я и заскочил, резко захлопнув деревянную дверь. Тяжело втягивая воздух, я обернулся, и время словно остановилось; сердце ушло в пятки, а по спине побежал холод. Со второго этажа спускался Леншерр. Озабоченное выражение лица коменданта говорило о том, что он явно не мог понять, что происходит снаружи. Увидев меня, мужчина остановился. Его глаза беспощадно проникли в мою душу. Он посмотрел на меня таким всепоглощающим взглядом, что мое тело захватила дрожь. Комендант взглянул на плачущего ребенка в моих руках, затем снова переключил свое внимание на меня. Он с подозрительной медлительностью продолжил спускаться с лестницы, не отрывая от меня хищного взгляда. Мужчина ступил на пол и от столь сильной энергии, что исходила от него, я не выдержал и попятился назад. Всё так же медленно он продолжил движение в мою сторону. Глядя в его глаза, я почувствовал себя загнанной в угол жертвой. Тело будто окаменело, и я не мог пошевелиться от столь сильных эмоций. Леншерр остановился лишь когда между нами остались какие-то жалкие несколько сантиметров. Аромат парфюма хозяина лагеря, древесный теплый, словно легкое дуновение лесного ветра в дождливую пору, проник в легкие и одурманил воображение; невольно подкосились ноги, на глаза навернулись слезы. Я до красноты щек смутился и испугался мощнейшего прилива чувств. Комендант насквозь видел мою душу, читал ее как книгу. На его губах мелькнула полуулыбка. Серые глаза бесстыже опустились на мои губы, скользнули к шее, затем снова вернулись к губам. У меня перехватило дыхание. Леншерр посмотрел на ребенка в моих руках. Пятилетний мальчик напугано уставился на коменданта. «Я лишь хотел его спасти…» — безнадежно прошептал я и не узнал собственный голос. Мужчина усмехнулся и как-то задумчиво повторил: «Спасти…». Он сделал еще шаг, сократив между нами расстояние практически на максимум, выдернул из моих рук ребенка и поставил его на пол. Мальчишка тут же рванул бежать, а я не мог оторваться от коменданта. Леншерр расслабленно вздохнул, склонив голову на бок, и оскалился настолько хищно, что мои колени лихорадочно затряслись, а сердце забилось в горле. Я чуть было не потерял равновесие. Он прочитывал все мои чувства, овладевал моими эмоциями, а я ничего не мог с собой поделать. Я совершенно не понимал, что со мной происходит, и это только сильнее загоняло в страх. Глаза коменданта снова задержались на моих губах, а хищный оскал превратился в обаятельную полуулыбку, от которой в моем животе запорхали тысячи бабочек. Он ступил вперед в последний возможный раз, толкнув меня широкой грудью к выходу, и я открыл дверь спиной, оказавшись на улице. Комендант перевел с меня свое внимание и не спеша прошел вперед, оглядываясь по сторонам. Я так и остался стоять на одном месте, глядя на него, словно завороженный. Паника, страх и невероятный прилив энергии смешались в моей душе. Я и представить не мог, что будет дальше. Леншерр расслабленной походкой прошел в эпицентр стрельбы. Паника на поляне не прекращалась. Пьяные командофюреры устроили настоящий хаос. Заметив коменданта, все солдаты вокруг замерли на местах, стрельба прекратилась в ту же секунду. Тишина наступила почти мгновенно, и даже пленники перестали носиться по поляне. Все взгляды в этот момент были устремлены на коменданта. Он посмотрел налево, направо, затем взглянул вперед, на пьяных эсэсовцев, стоящих одной толпой посередине поляны. И казалось, что, увидев коменданта, все они вмиг отрезвели. Их побледневшие вытянувшиеся лица отразили глубокий страх перед начальником, пистолеты попадали из рук. Напряженная тишина длилась несколько минут, пока комендант четко и ясно не произнес одно единственное слово: «Кто?» Эсэсовцы задергались, переглядываясь, а затем вытолкнули из толпы одного из командофюреров. «Это он! — выкрикнул кто-то из солдат. — Он предложил выпить!» «Нет-нет, Эрик… герр комендант, это не я! Они подставили меня! Мы пили вместе!» — провинившийся эсэсовец начал оправдываться, упав на колени. В этот момент я увидел, как напряженно вздохнул Леншерр. Его плечи медленно поднялись и так же медленно опустились. Потом он резко сплюнул на землю и двинулся в сторону провинившегося. В ту же секунду на колени попадали все остальные солдаты, и эта картина поразила меня до глубины души. Ничего подобного я никогда не видел в своей жизни. Комендант передвигался по поляне медленно и спокойно, словно никуда не торопился, а все присутствующие ждали чего-то страшного. Я и Билли, который в тот момент держал за руки двух маленьких девочек, напугано переглянулись и снова уставились на хозяина лагеря. Он ускорил шаг. Его рука в этот момент на миг скрылась под кителем, и в следующее мгновение блеснуло лезвие эсэсовского кинжала. Меня пробрало до дрожи. Провинившийся начал отползать назад и в панике бормотать какие-то невнятные слова. Он взглядом умолял о пощаде, но когда комендант подошел к нему вплотную, заорал во все горло. Леншерр схватил солдата за волосы, подтянул к себе и одним резким движением вонзил лезвие кинжала ему в голову. Меня затрясло, я был готов упасть в обморок от увиденного. Кто-то из пленных начал кричать в шоке, а полупьяные командофюреры замерли в ужасе. Тело солдата еще несколько секунд билось в предсмертных конвульсиях. В следующее мгновение я увидел, как одна из пленниц в панике ринулась бежать. Комендант резко выдернул кинжал из головы мертвого солдата и швырнул его в убегающую девушку. В мгновение ока лезвие вонзилось ей точно между лопаток. Пленница рухнула на землю. Лихорадочно втягивая воздух, я прижал ладони ко рту, чтобы не закричать от этого безумия; почувствовал, как бешеные удары сердца больно отдаются в голове, и глаза застелила темная пелена. Я не верил в то, что видел. Не хотел верить. Все это было слишком похоже на кошмарный сон, из которого я не мог выбраться. — Как вы справились со столь сильными эмоциями? Эту картину даже представить страшно… — Никак не справился. Меня била жуткая дрожь, паника медленно просачивалась в душу подобно скользкой змее. Не понимаю, как еще держался… — Разве коменданты имели полномочия наказывать таким образом провинившихся? — На самом деле, всё было проще чем кажется. В то время на высокие должности назначали людей со стальными… сердцами, и хоть по документам их служба была во многом ограничена (как и у обычных солдат), им многое разрешалось. Что касается Эрика Леншерра, в его случае всё было по-особенному, но сейчас я не стану нарушать единство рассказа и продолжу с того момента, на котором остановился. Леншерр подошел к трупу девушки, выдернул из ее спины кинжал и аккуратно вытер лезвие об рубашку жертвы. К этому времени на поляне собрались все остальные солдаты лагеря. «А теперь потрудитесь объяснить, какого хуя тут происходит?» — спокойно задал он вопрос группе командофюреров. «Мы… Мы просто решили… пострелять», — один из них ответил так глупо и равнодушно, что стоящий неподалеку Билли чуть было не хохотнул. «Пострелять? — усмехнулся комендант. — «То есть вы решили перебить больше половины здоровых пленных, чтобы потом некому было строить блоки, которые в дальнейшем пригодятся?!» «Мы… Мы провинились». Леншерр напряженно и глубоко вздохнул: «Вы не провинились, вы оказались по горло в дерьме, господа». «Простите нас, герр…» «О да, несомненно, прощу, — Эрик так холодно оскалился, что пробрало до дрожи. — Через десять минут чтобы я видел ваши задницы в красном треугольнике!» В этот момент все эсэсовцы начали переглядываться с побледневшими лицами, а командофюреры в ужасе схватились за головы. «Герр Леншерр, но за-зачем?» — заикаясь, спросил один из них. Комендант склонил голову на бок и посмотрел исподлобья. Этот взгляд был полон холоднокровной расчетливости, он был почти демоническим. «Прощать вас буду», — произнес он и направился прочь с поляны. — Что он подразумевал под словом «прощать»? И что такое красный треугольник? — Я тогда совершенно ничего не понимал. Единственное, что было ясно, так это то, что страх заполонил мою душу, и ничего с этим я поделать не мог. Беспомощно глядел в спину коменданта и пытался унять дрожь. В тот же вечер солдаты заставили нас убирать трупы, а после того, как дело было сделано, разместили всех пленных по блокам. Третий блок закреплялся за нами; мы с Билли лежали в самом конце на нижних этажах двухъярусных коек друг напротив друга. Тишина заполняла каждый угол. Это был первый и единственный день, наполненный леденящей душу тишиной: никаких криков и выстрелов. И, готов поспорить, что я не единственный в тот день думал о том, где командофюреры, а главное, что с ними решил сделать комендант. Тогда мы фактически остались без надзора, но никто из нас не решался встать с кровати. Каждый лежал на месте и ждал чего-то плохого. «Не могу поверить…» — прошептал Билли, уставившись опустошенным взглядом вверх. «Всё еще думаешь, что есть шанс выбраться живыми?» — спросил я безнадежно. «Да, но… Какого хрена устроили эти пьяные ублюдки?» «А чего ты от них ожидал?» «Всё, что угодно, но не эту мясорубку. Черт, а комендант настоящий маньяк…» «Интересно, куда он забрал командофюреров?». Парень с верхней койки вдруг громко прочистил горло и ответил: «Умирать. А точнее, убивать». «И почему я не удивлен?» — Билли поморщился. «А ты знаешь, что такое красный треугольник?» — решил я поинтересоваться у соседа сверху, вспомнив слова Леншерра. «Это такое место в лагере, откуда еще никто не возвращался». Билли задумался. «Если это место, откуда не возвращаются, то откуда ты о нём слышал?» «Слышал от солдат». «Ого… Получается, мы больше не увидим наших старых друзей?» «Не спешите радоваться, их могут легко заменить. Вы же не думаете, что нас оставят без присмотра?». Мы с Билли переглянулись и одновременно ответили: «Не думаем…» «Правильно. Лучше не надейтесь на то, что, возможно, станет легче. Так проще приспособиться». «И давно ты приспособился к такой жизни?» — с интересом спросил Билли, скрестив на груди руки. Наш собеседник замолк на некоторое время, потом закопошился на постели и высунулся так, чтобы мы могли его видеть. «Вчера прошел ровно год. А вы, как я понимаю, новенькие?» «Типа того». Собеседник устало улыбнулся: «Ничего. К Черному георгину можно приспособиться». «К Черному… что?» — я вопросительно посмотрел на парня. «К Черному георгину, — повторил он. — Лагерь так называется». Мы с Билли удивленно переглянулись и непонимающе уставились на парня. «Что? Вы не знали?». «Откуда такое название?» — спросил я. «Ну-у-у… — задумчиво протянул собеседник. — Вы, наверное, тоже заметили красивое цветочное поле перед лагерем?» «Да». «И посчитали это странным?» «Да». «Так вот, ходят слухи, что этот мордоворот построили на месте какого-то монастыря, который до прихода фашистов функционировал чуть ли не целое столетие, и единственное, что решили оставить от него фрицы — это поляна усыпанная цветами». «И что?» — не понял Билли. «Я, конечно, не флорист, но мне почему-то кажется, что на этом поле цветут и пахнут именно георгины, а все здания лагеря, построенные из черных и серых досок и кирпичей, сложены таким образом, что с высоты птичьего полета, как я слышал от одного солдата, можно увидеть четкий рисунок цветка». Билли удивленно вытаращил глаза: «Вау. Нет, серьезно — вау!». «У меня такая же реакция была, — усмехнулся парень. — Похоже, создатель этого дома боли хотел как-то его замаскировать. Ну или просто был склонен к романтическим полетам фантазии…» Наша дискуссия оборвалась, когда в барак неожиданно ворвались два эсэсовца наперевес с автоматами. Мы с Билли мгновенно замерли на местах, а наш собеседник скрылся на втором этаже койки. Солдаты быстро прошагали вдоль ряда с кроватями и остановились возле моей постели. Я напугано взглянул на эсэсовцев, не зная, чего от них ожидать. «Вставай!» — тут же приказал один из них. Конечно, мне не хотелось злить этих парней с оружием, поэтому я послушно поднялся с постели. Они резко схватили меня с двух сторон за руки и потащили к выходу. Сердце бешено забилось в груди, я сразу подумал о том, что меня ведут на расстрел, а на вопрос «в чем дело?» у меня не хватило смелости. Солдаты тащили меня через весь лагерь, и тогда я осознал, насколько же большая территория у Черного георгина. Ночные фонари освещали незнакомые здания со всех сторон; я напугано глядел в окна двухэтажных и трехэтажных домов, ожидая, что меня заведут в один из них, но мы шли дальше. Вскоре показались ангары, похожие на те, что строили пленные. Мы прошли по асфальтированной тропинке, и я увидел два длинных здания из кирпича, пристроенных друг к другу таким образом, что они образовывали фигуру, похожую издалека на треугольник, и тогда мне стало ясно. Красный треугольник — место, откуда еще не возвращался ни один пленный… «Меня ведут на смерть», — сразу подумал я тогда. Эта мысль вызвала во мне бурю эмоций; в один момент я вспомнил обо всём хорошем, что произошло в моей жизни, вспомнил родителей, любимых сестер, наш дом, и на глаза навернулись слезы. Это был не страх перед смертью, а скорее дикая боль от того, что я не смог попрощаться с дорогими мне людьми. Эсэсовцы завели меня за одного из зданий, и мы оказались во внутреннем дворике треугольника. В свете тусклых ночных ламп я увидел темные пятна на стенах с двух сторон, похожие на подтеки крови, словно в этом месте неоднократно резали и расстреливали людей, и единственное, что не было залито кровью в этом жутком месте — узкая металлическая дверь. Один из солдат без слов сунул мне в руки ведро с тряпкой и, затолкнув внутрь, захлопнул дверь. В тот момент меня заполонил леденящий душу ужас; в горле встал ком, а в глазах потемнело. То, что я увидел, не поддавалось здравому смыслу… По деревянному полу небольшой комнаты медленно растекалась лужа густой крови; изрезанные, словно туши диких животных, тела эсэсовских солдат лежали друг на друге и сочились багровой жидкостью. Ее резкий металлический запах проник в легкие, меня чуть было не стошнило. Я поднял взгляд; конечности лихорадочно затряслись, и ведро выпало из рук. Эрик Леншерр. Он расслабленно сидел на деревянном табурете возле кучи мертвых командофюреров и неспешно покуривал сигару, выдыхая дым густым облаком. Расстегнутая белая рубашка с задранными до локтей рукавами оголяла мускулистый торс коменданта. Вся его одежда была залита кровью, руки были по локоть в ней…. Хищный взгляд беспощадно проник в самое сердце, опустошая, и я попятился назад, прижимаясь спиной к запертой двери. Меня трясло. Эта дрожь парализовала каждый сантиметр тела, и я, кажется, в одночасье забыл, как дышать. Комендант просканировал меня с головы до ног, и на его губах мелькнула зловещая улыбка. Я напряженно сглотнул. Мужчина выдохнул сигарный дым и взял с пола уже открытую бутылку виски. Не отрывая от меня взгляд, он с удовольствием сделал несколько глотков и снова затянулся. Казалось, глаза коменданта блестят в тусклом свете старых ламп совсем как глаза хищника, притаившегося в полумраке и наблюдавшего за своей жертвой. Именно так я себя и чувствовал — беспомощной жертвой во власти дикого зверя. «Боишься?» — Леншерр склонил голову на бок. Прошло несколько минут, прежде чем я смог взять себя в руки. Я не знал, можно ли отвечать, ведь в лагере было строжайшее правило, которое распространялось на всех арестантов — никто из пленных не имел права говорить с высокопоставленными членами этого места. Но я смотрел в глаза коменданта и, дрожа всем телом, видел, что он ждет ответа; когда я вдруг задал вопрос: «А стоит бояться?», меня передернуло. Я совсем не ожидал от себя такой уверенности. Брови коменданта медленно приподнялись в изумлении, на губах появилась уже знакомая обаятельная улыбка. «Тебе, наверное, виднее», — он взглянул на кучу изрезанных трупов. «Думаю, по мне и так видно, боюсь я или нет…» «О, да, — Леншерр усмехнулся и отпил из бутылки. — Не то слово!» «Вы убьете меня?» — дрожащим голосом прошептал я. Лицо коменданта отразило удовлетворенность. Он сделал очередную затяжку, не сводя с меня пристального взгляд, и, выдержав недолгую паузу, ответил: «Возможно». Мне с трудом удалось проглотить ком, застрявший в горле, а напуганный взгляд переместился на окровавленные руки мужчины. То, как он грациозно подносил сигару к чувственным губам, выдыхал густой белый дым, то, как крепко сжимал бутылку виски, по краям которой медленно стекала алая кровь — всё это вызывало противоречивые чувства. Страх, паника, необузданное влечение… Мне показалось, что я сошел с ума. Комендант молча наблюдал за мной несколько минут. Холодная напряженная тишина заполоняла каждый сантиметр пространства, пока он не кивнул на валяющееся в луже крови ведро. Я посмотрел на него и наконец-то понял, зачем меня привели в это место. После работы коменданта кто-то должен был за ним убрать, и выбор Леншерра почему-то пал на меня. Преодолевая безумную панику в душе, я медленно подошел к горе трупов и, опустившись на колени, взял ведро; тонкая ткань штанов пижамного костюма сразу пропитались алой жидкостью. Комендант снова склонил голову на бок, наблюдая за каждым моим движением. Он словно изучал меня. Я достал из ведра тряпку и принялся за столь жуткое для меня задание. Удивительно, как меня не вывернуло наизнанку. Мои руки почти до кистей тонули в багровой луже, но я безнадежно старался собрать в ведро как можно больше крови. Резкий запах упорно наполнял легкие; дурнота накатила мгновенно, я буквально почувствовал, как у меня побледнело лицо. Эрик Леншерр вдруг поднялся с табурета. Я замер, напугано взглянул на него. Мужчина бросил недокуренную сигару и медленно двинулся в мою сторону с бутылкой виски. Паника накатила новой волной; я опустил взгляд и лихорадочно продолжил собирать в ведро кровь. Каждый шаг коменданта заставлял вздрагивать, я ощущал необузданную энергию этого человека всем своим естеством, а его безумная… притягательность завораживала; я был на грани обморока. Комендант подошел почти вплотную. Взгляд на мгновение задержался на его ботинках. Над головой послышался звон цепей, и я замер в ожидании чего-то ужасного. В ту же секунду на голову неожиданно приземлился кожаный ошейник, и комендант крепко затянул его на моей шее, потянув за поводок. Конечности неконтролируемо задрожали, я боялся представить, что в тот момент было на уме у этого зверя. На глаза навернулись слезы, но я продолжил безнадежно водить тряпкой по полу. «Как тебе Черный георгин?» — неожиданно задал вопрос Эрик. Я выдохнул с дрожью и поднял голову, посмотрев на него. Глаза Леншерра притягивали, но самодовольная ухмылка пугала и отталкивала. «Не самое приятное место…» — осмелился признаться я. «Думаешь, заслуживаешь лучшего?» Этот вопрос не был похож на издевку, скорее, он был задан непринужденно, словно ему действительно был интересен мой ответ, не более того. «Не знаю, но… Эти люди не заслуживают плена…» «Я спросил о тебе, а не о них». Я поднял взгляд. Мужчина отпил из бутылки, выжидая ответа, а я помедлил, прежде чем сказать: «Я нигде не мог так нагрешить, чтобы потом в качестве наказания попасть сюда… Разве что в прошлой жизни…» Леншерр тихо засмеялся. Его басовитый голос моментально проник в душу и вызвал мурашки по всему телу. Я на несколько секунд опустил веки и выдохнул с дрожью. Комендант присел возле меня на корточки и продолжил наблюдать, не произнося ни слова. Я начал молиться всем богам на свете, лишь бы со мной не произошло ничего подобного, что случилось с командофюрерами. Я продолжал безнадежно пропитывать тряпку кровью и выжимать ее в ведро, но мне казалось, что лужа стала только больше, что она уже заполнила комнату от угла до угла. Рукава хлопковой рубашки, штаны, ботинки — кровь была везде. Под натиском всепоглощающих глаз коменданта напряжение во мне почти достигло своего апогея. В глазах снова потемнело, я готов был сдаться и покинуть этот мир. «А ты молодец, прославившийся», — тихо произнес Леншерр. Услышав эти слова, я замер и в очередной раз осмелился посмотреть в его глаза. Я глядел на него с минуту, и казалось, будто между нами наэлектризовался воздух, никто не мог отвести взгляд. В какой-то момент я почувствовал искреннее наслаждение, глядя в эти холодные, как льдины айсберга, серые глаза. «Почему вы меня так называете?» — еле слышно проговорил я. Эрик склонил голову на бок: «До сих пор не понял?» «Нет…». «Ты почти знаменитость среди наших, парень». «Не… не понимаю…» В этот момент рука коменданта потянулась ко мне. От столь глубоких эмоций я затаил дыхание, и перед глазами пролетела целая жизнь. Леншерр коснулся моего подбородка кончиками пальцев, и это касание вызвало неудержимую дрожь. «Чарльз Ксавьер — единственный оставшийся в Варшаве еврей, которого долгое время не мог найти лучший отряд СС», — произнес мужчина, разглядывая каждый сантиметр моего лица. Он убрал руку и сделал очередной глоток из бутылки. Я почувствовал, как по щекам катятся теплые слезы, и проморгался. «Вот оно что…» — шептал я, не отрываясь от коменданта. Его губы медленно растянулись в победоносной усмешке: «И этот единственный еврей оказался в моих руках».