Не случится никогда?

На лекции Ваня не пошел — слишком тошнило, кружилась голова и ноги отказывались держать напрочь. Слабость после последнего посещения туалета накатила такая, что парнишка с трудом, по стеночкам, дополз до спальни, по дороге несколько раз едва не грохнувшись. Упав на постель, прямо поверх покрывала, он долго лежал, «любуясь» и «наслаждаясь» танцующими перед глазами темными мушками, давя накатывающую волнами дурноту, думал о предстоящем аборте, а потом незаметно уплыл в сон. Разбудил Ваню трясущий за плечо папа. — Сынок, — мужчина выглядел взъерошенным. — Давай, продирай глаза, хватит валяться! К тебе твой альфач пришел! Омежка подскочил было, не соображая спросонья, и едва не рухнул с постели на пол — комната вдруг закружилась стремительным вихрем и потемнела, будто резко настал вечер, зазвенело в ушах. — Папочка, — бедняга, со стоном, беспомощно рухнул обратно на подушки. — Папочка, мне плохо… — и его тут же вывернуло, пеной и желчью — неоднократно уже опорожненный желудок оказался совершенно пуст. Дальнейшие события почти все прошли мимо сознания — парнишка очень смутно, отдельными, короткими урывками помнил, как мышцы сводило судорогами, вроде, мельтешили вокруг белые халаты, его держали какие-то незнакомцы, кто-то кричал, потом укол в плечо, и наступил мрак. Очнулся Ваня в незнакомом месте, похожем на больничную палату и пахнущем антисептиками, один, с дикой тошнотой и головокружением, впрочем, ненадолго — новый приступ судорог опять отправил его в глубокое беспамятство. В следующий раз Ваня пришел в себя уже в другой больничной палате и не один — рядом, на стуле, сидел, держа за запястье, папа и спал, примостив голову на стену. На щеках мужчины виднелись просохшие дорожки слез, миловидное лицо заметно осунулось и пугало нездоровой бледностью, с залегшими под закрытыми глазами синеватыми тенями. Лежащий на спине Ваня озадаченно смотрел на спящего снизу и прислушивался к собственному состоянию. Вроде, ничего особо не болело, так, саднило в горле, словно от простуды, да потягивало неприятно низ живота. Тошнота больше не мучила, голова не кружилась, хоть и была тяжелой. В локтевом сгибе левой руки что-то мешало. Глянув, омежка увидел тянущуюся от установленного на штативе, рядом с кроватью, пластикового, на треть, примерно, наполненного прозрачной жидкостью пакета, прозрачную же, гибкую, тонкую, соединенную с приклеенной к телу, воткнутой, скорее всего, в вену, иглой трубочку и догадался — капельница. Что, к ебене фене, с ним стряслось? Отравление? Ранний токсикоз? Почему больница и капельница, почему было так ужасно плохо, а теперь — нет? Почему папа явно долго плакал и так выглядит? И главный вопрос — что с ребенком? Нежеланный плод до сих пор внутри, или?.. Разбудить папу и спросить показалось пареньку самым верным решением. — Пап, — окликнул он, завозившись в попытке немного приподняться. — Папа! Собственный голос показался чужим — некое хриплое карканье, зато спящий родитель мгновенно подорвался. Несколько секунд мужчина непонимающе хлопал припухшими, покрасневшими веками, после глухо охнул и бросился обнимать сына. — Ваня, — залепетал, через всхлипы. — Ванечка, мой родной… Ты очнулся… Теперь все будет хорошо, Ванечка… Бормотание ревущего в тридцать три ручья омеги абсолютно ничего для Вани не прояснило, кроме того, что он, Ваня, похоже, серьезно заболел. Чтобы обычно спокойный и уравновешенный папа бился, хватаясь за его руки, в истерике?! Чувствуя, как из самых глубин души поднимается грозящая затопить разум паника, парнишка и сам, невольно, расплакался, затряс папу в ответ и тоже залепетал похожую испуганную несвязицу. Такими их обоих и застал вошедший без стука врач — цепляющимися друг за друга и буквально подвывающими на два голоса. Успокаивались омеги долго, не без помощи лекарств. Папу в конце концов увел кто-то из медбратьев, Ваня же уплыл в крепкий химический сон без сновидений. Спал парнишка до утра. А когда проснулся, в палате вместо папы сидел отец, мрачный и усталый, заросший, минимум, четырехдневной щетиной. Видеть отца небритым Ваня не привык, а седина в его висках поразила омежку в самое сердце. Да что такое с ним, если родителей узнать нельзя?! Он умирал, что ли? Кто-то уже объяснит внятно, не пугая, или нет?! Заметив, что Ваня открыл глаза, отец встрепенулся и облегченно разулыбался. — С возвращением, сыночек, — выдохнул, и наклонился обнять. Сухие губы альфы прошлись по лбу нежным поцелуем, а в груди у омежки сначало плотно, звеня, напряженно сжалось, словно пружина, а потом рванулось наружу. Вместе с криком. — Отя! — парнишка заметался в обнимающих руках отца. — Отя, что со мной?! Истерика накрыла и заставила, скуля, впиться в отцовские плечи так сильно, что несколько ногтей обломалось. — Отя!!! Пожалуйста!!! Скажи!!! Что! Со! Мной!!! Скажи!!! Альфа сгреб сына в охапку, притиснул к себе плотно-плотно и закачал, как маленького, целуя, куда попадется — в нос, в глаза, виски и щеки, заплакал. — Ничего, сыночек, — зашептал. — Уже ничего. Ты вне опасности, клянусь… А дети… Детей ведь можно и усыновить… Вот таким образом, из уст отца, Ваня и узнал, что более не беременный. А еще — что и вправду едва не умер, именно из-за беременности, вызвавшей тяжелейший токсикоз и отек мозга — редчайшее осложнение. Спасая молоденькую омежью жизнь и жизнь плода, врачам пришлось продержать Ваню в лекарственной коме, на аппарате искусственного дыхания, несколько суток, в тщетных попытках стабилизировать состояние, а когда терапия не принесла успеха, прервать беременность. К сожалению, аборт не прошел гладко, и развившееся после него острое инфекционное воспаление навсегда лишило Ваню возможности забеременеть повторно. Омежка, увы, стал бесплодным. Известие о бесплодности парнишку огорчило не особо, от слова совсем. «Ну, и ладно. — думал он, прекращая реветь и утешая продолжающего шмыгать носом расстроенного отю. — Тоже, мне, беда — не залететь. Зато трахаться могу теперича в полное свое удовольствие и без последствий, ура»! Когда отец малость успокоился, то принес сыну в палату поднос с завтраком, и посаженный им на подушки Ваня поел с аппетитом. Настроение у избавившегося от перспективы подгузников омежки было отличное, чувствовал он себя вполне сносно. — И сколько меня тут продержат? — пытал парнишка, жуя, печально глядевшего отца. — Домой охота! Тот лишь качал головой — не знал, но пообещал выяснить позже, вечерком, после работы. Когда Ваня насытился, мужчина забрал у него опустевший поднос, сводил в туалет и обратно — без поддержки омежка бы не дошел, от слабости шатало — и ласково распрощался, оставив долечиваться. Одному Ване валяться оказалось чудовищно скучно, ни книжки, почитать, ни телика, позырить, в палате не имелось. Потому паренек некоторое время просто лежал, наслаждаясь ощущением сытости, и раздумывал над не желающим отпускать и сосущим пиявкой вопросом — от чего, покидая палату, отя столь грустно вздыхал и смотрел полными страдания и тоски глазами? Вроде, не стряслось ничего чудовищного? Неужели Ванино новенькое бесплодие стоит того, чтобы переживать и лить слезы? Непонятно. Как можно убиваться по подобной ерунде? Глупости все. Никому не нужны младенцы. Ване — точно.