ПОЕДИНОК ЧЕРТА С МЛАДЕНЦЕМ

Второй день принес куда больше информации. Вдова Нарепшина, (восьмая в списке приглашенных), ответила: - Но я же там не была... мы с дочерьми не были на этих именинах. - Вот как, почему? Не получили приглашения? - Я получила его. Но я не желаю ничего общего иметь с г-жой Виноградовой, а тем более, я опасалась, что там мог оказаться ее брат, этот г-н Бергман... - Вы, я вижу, хорошо знали Бергмана? - Достаточно, чтобы никогда больше не желать с ним встречаться. А в чем дело? Что произошло на этих именинах? - Произошло то, что г-н Бергман был кем-то отравлен, ощутил недомогание, отправился домой, и к утру скончался. Нарепшина, уставившись на Штольмана во все глаза, шевельнула губами. Затем переспросила недоверчиво: - Он мертв? - Да. Дама резко встала, подошла к образам в углу комнаты, и несколько раз перекрестилась. Глядя на икону, она истово что-то шептала, и Штольман разобрал: «Благодарю, Господи». Наконец, она вернулась к столу, села, и, бросив быстрый взгляд на Штольмана, опустила глаза. - Расскажите мне об этом человеке, - попросил Штольман, - как вы думаете, кто его убил? - Это не человек, - покачав головой, убежденно отвечала вдова. – Клянусь вам, это... я не знаю, кто это... Но это не живая душа, это ходячий мертвец был, нежить какая-то. А вот кто его убил... тут тоже загадка. - Почему же не человек? - Вы не поймете, - сказала она спокойно. - Вы скажете, что я сама была во всем виновата, ну да, ведь вы же мужчина, - она горько улыбнулась. - И все же - расскажите. Насколько близко вы были знакомы с ним? Женщина молчала, глядя куда-то в сторону. Штольман не торопил ее. Он задумчиво всматривался в тонкие, прелестные черты ее лица – красавица, но в то же время какой-то надлом виден во всем – и в позе, и в выражении глаз, полных безысходности... - Вы знаете, - почти шепотом произнесла она, - я даже на исповеди ничего не говорю об этой истории в моей жизни. Я просто не знаю, что говорить и как объяснять. Бергман причинил мне столько зла... и в то же время – что я могу сказать по существу? Он не бил меня, не крал у меня денег, не ломал моих вещей и не сжег мой дом... И в то же время, я после общения с ним – словно на пепелище была; а сейчас чуть получше, но все же успокоиться не могу... Она помолчала. - Нет, - вымолвила она наконец – ничего я вам объяснять не буду, не взыщите - просто не знаю, как... - Это был как гипноз, - медленно проговорил Штольман, вспоминая слова Анны, - сначала океан любви, комплименты, цветы, внимание, а потом, когда вы уже привыкли – вдруг вам говорят, что вы должны заслужить любовь... А потом, что вы виноваты и должны искупить вину; а потом, что вам должно быть за что-то стыдно – и вы должны исправиться... - Откуда вы знаете?! – Нарепшина смотрела на Штольмана во все глаза. - Полицейские порой умеют выслушивать исповеди не хуже священников – а может, простите за крамольные слова, и лучше... Не хотите говорить – не смею неволить. А хотите – выскажитесь; вдруг легче станет. Вы ведь все искали того, кто поймет; считайте, что нашли... - Да ведь вы почти все уже и рассказали. Одного не пойму: ну зачем? Зачем ему все это было надо? Играть сердцем женщины, которая так искренно его любит... Почему нельзя любить просто, доверчиво, искренне в ответ? Для чего нужно непременно мучить? Он ведь как делал - поочередно – то он меня любит и на руках носит – то вдруг внезапный приступ обвинений, причем на пустом месте... Мог оскорбить из-за книжки, которая лежит на столе: «Такое читают только пустые, неумные женщины» - и уйти прочь... Или из-за шляпки, ленточки... из-за какого-нибудь невинного вопроса или замечания... Посмел бы кто другой так со мной поступить – я бы немедля прогнала его прочь... но я ведь уже успела к нему привязаться... То – вспышка безумной ревности на пустом месте... А потом снова океан любви, и веришь, что все позади, все хорошо... Но если поначалу океан любви лишь на минуты прерывался скандалами – то постепенно любви становилось все меньше, а сцен, упреков, злых истерик – все больше... и каждый раз он умел повернуть это так, что виновата получалась я. И я искренне верила, что я и впрямь виновата... я старалась исправиться, заслужить его прощение – но чем больше старалась, тем больше он бесновался... Я была уже как загнанная, чуть живая... Не могу понять сейчас, очнувшись, как я могла быть так глупа и слепа! И знаете, я однажды подошла к зеркалу и ужаснулась – я была черная, как бывают тяжелобольные люди, с кругами под глазами, худая, измученная... Она помолчала. - Милочка и Оленька... мои дочки – они пытались мне открыть глаза на него; дети, а понимали куда лучше меня, что за злой человек Бергман, но я не слышала их; я была под конец, как в агонии... - И... что потом? – спросил Штольман. - Меня спасла смерть отца, как ни странно это звучит. Однажды ночью в мой дом постучали; это был старый слуга отца, он сказал, что отец мой при смерти и хочет проститься. Я бросилась к вокзалу; доехали на поезде, потом долго добирались на лошадях. Когда я приехала, отец уже скончался. И тут подошла ко мне его экономка и говорит – какая жалость, что не поспели вы вовремя, он так хотел у вас перед смертью прощения попросить... Простые слова, казалось бы... Но для меня они прозвучали, как... как набат какой-то... – Нарепшина воздела руки пальчиками кверху, словно пытаясь что-то выразить этим жестом. - Почему же? - Ах, да... Вы же не знаете, что за человек был мой отец. Мама рано умерла, он воспитывал меня один – в строгости, как это он называл. У него я вечно была виновата. Жила от наказания до наказания. Утром другой ребенок просыпается и радуется солнышку – а я только и думала, как бы папеньку умилостивить, - она горько махнула рукой. - Я так рано к этому привыкла: папенька всегда прав, как свирепый карающий бог, а я – гадкая маленькая грешница, вечно виноватая во всем... Я и за Нарепшина – первого встречного, можно сказать – вышла замуж, чтобы подальше от папеньки и его вечных наказаний... И вот, как я слова экономки услышала - я и спрашиваю, потрясенно так – а за что он хотел прощения просить? Как-то само собой же разумелось, что он всегда прав, а я – всегда виновата, так какое же прощение правый у виноватого просить может, за что? Ну – мне экономка отвечает – за обиды, что причинил; перед смертью-то страшно бывает, пред Господом предстать – с нечистой совестью и грехами непрощенными... И – вы не поверите, - голос Нарепшиной превратился в исступленный шепот, – но только в тот момент вдруг я поняла со всей ясностью, что не было святого-благородного отца, который наставлял малолетнюю грешницу дочь – а был душегуб и изверг, который развлекался, истязая ребенка... Развернулась я и пошла прочь. За мной бегут, мол, куда... Я молча в пролетку села – благо, багаж выгрузить не успели – и на вокзал... А сама думаю: куда ехать? Обратно в Петербург? А что в Петербурге - Бергман? Опять в виноватых ходить – нет уж, надоело... Доехала до маленького городка, сошла с поезда, остановилась в гостинице... две недели там жила, все на реку ходила, сяду и сижу на берегу... На небо смотрю, на облака, на иван-чай розовый, которым все берега поросли... и все думаю: Господь столько красоты милой сотворил, живи да радуйся, а люди только и ищут, как друг друга больнее замучить... - А потом? - Потом вернулась в Петербург, наняв, однако, в этом городишке крепкого малого – вроде как швейцаром. Сказала, если кто придет – имя спрашивай, если скажет: г-н Виктор Бергман – спусти с лестницы... Да только не пришел он. Видать, другую нашел... ну и пусть. Она помолчала. - А вот кто убил его – не могу даже предположить. Но точно, что не одна из его пассий... Потому что пока он их на крючке держит – они на него молиться готовы, не то что убить; по себе знаю... а вот если сорвутся с крючка, то боятся его до смерти ... Вот поверьте мне – я боялаясь его на улице случайно встретить, и не могу даже объяснить, почему – но боялась его, как в детстве ночного кошмара боялась... Поэтому убить... это словно с самим нечистым в схватку вступить – нет, страшно; так что бывшие его жертвы тоже ни при чем...