Красными нитями

      — Так, ладно, я на это не подписывался, — Эггзи покорно поднимает руки, поглядывает из-под ресниц лукаво и хитро. — Сдаюсь.       Перед ним, на белоснежной скатерти, ровные ряды вилок, и, честно, запутаться в них проще простого. Они различаются размером и количеством зубцов, острием, гравировкой на длинной ножке — но для Анвина они а б с о л ю т н о одинаковые.       — Серьезно, Гарри, я могу только показать тебе самую маленькую и самую большую, — улыбается, а по лицу бегут искорки веселья. — Это не мое, ты ведь знаешь.       Харт — по ту сторону стола, снова весь аккуратный, изящный, словно с картинки сошел — кивает. Медленно прикасается к бокалу, наслаждаясь легкой игрой, которую они затевают на каждое Рождество, и не сдерживает доброй усмешки.       — Ты бесполезен.       — Только в этом, — Эггзи запрокидывает голову, и на его светлой коже ярко высвечиваются родинка и два — рядышком — недавних засоса. Гарри прикрывает глаза, чтобы не вглядываться. — В другом я просто звезда.       — Боже, как девушки ведутся на этот пафос в твоем голосе?       — Разве для тебя это секрет? И что сразу "девушки"? Ты ведь тоже повелся, Гарри-Супер-Шпион-Харт.       — Ты перестанешь когда-нибудь уже?       Эггзи посмеивается, выбираясь из-за стола, обходит его по дуге, и ласково зарывается пальцами в волосы. Массирует кожу, спускается едва приметными касаниями к лицу и тонкому шраму у виска. Он делает так из года в год — будто молчаливо благодарит, что Гарри все еще рядом, что тогда, по неопытности Валентайна, пуля лишь проскочила мимо.       — Спустя десятилетия, — хихикает тихо и довольно, как налакавшийся сметаны кот. — И да, предвосхищая следующий вопрос: я осознанно так много тебе отвожу. Только попробуй не протянуть, Галахад.       Прозвище чуть цепляет слух: Гарри давно уже Артур, у него золотые часы с эмблемой агентства, и он искренне верит в их удачу, а еще новый пистолет и костюмы в ателье шьют без очереди — но милое сердцу "Галахад" из этих уст пронзает насквозь как впервые. Приходится даже задерживать дыхание — чтобы не отозваться на нежное касание, чтобы не утонуть (снова) в этих по-щенячьи счастливых глазах.       — Елка, — напоминает он, надеясь, что бедное ненаряженное дерево хоть немного собьет с толку, позволит отвертеться на несколько мгновений и, тем самым, растянуть их. — Давай нарядим.       Эггзи собирается что-то сказать: открывает рот, вдыхает — и лишь согласно пожимает плечами. У них слишком мало общих праздников, чтобы пренебрегать традициями.       — А давай.       Уютное свечение гирлянд согревает теплом — Эггзи вернулся в их общий дом чуть раньше и успел растащить их по всем комнатам, увить ими бра и спинку дивана перед камином, а еще карниз в спальне и кухонные шкафчики. Для Гарри это непривычно: с далеких дней своей юности однотонный полумрак комнат ему больше по душе — но многоцветие их маленького мира за крепкими дверьми внезапно кажется приятным, лучистым. Оно словно под кожу забирается, и блики пестрых лампочек отражаются на периферии сознания.       Внезапно-красивое ощущение.       — Красные и золотые, — командует Эггзи и топчется перед елкой, крутится, как заводной, гладит зеленые лапы игл, развешивая игрушки. — Ты выше, с тебя звезда.       Он так мило наводит порядок и так точно указывает на нюансы, что работа спорится, и Харт чувствует себя как в давнем, облитым светлой тоской детстве. Будто опять — юный, и перед глазами вся жизненная дорога, и столько событий впереди, и бабочки, бабочки, бабочки...       Одну ему вручает Эггзи — он и не заметил, как Анвин закончил наряжать свою часть — и заглядывает в лицо смущенно-взволнованно:       — В память о том, что было, — хмыкает он, помогая разворачивать зеленую, с алым бантом коробку. — И о том, что, наверное, будет.       Гарри следит за каждым его движением, действием, за тем, как споро пляшут по обертке его ловкие пальцы — и просто дышит. Это максимум того, на что он сейчас способен. Только смотреть на своего мальчика — Господи боже, самого лучшего, самого-самого-самого — и только дышать. Потому что иначе, тут и не стоит гадать, у него остановится сердце.       — Я не разбираюсь и в них, — виновато тянет Эггзи, и столько вины, столько испуга Харт не замечал в его взгляде уже давно. — Но, надеюсь, у тебя такой никогда не...       — Да.       — Что "да"?       Гарри и сам не понимает, почему поторопился. Эггзи косится на него с удивлением, а он тщательно собирает себя по частям, по осколкам, склеивает все изнутри, как мозаику, чтобы не разбиться от переизбытка эмоций. Чтобы не сказать, что, на самом-то деле, дело теперь вовсе не в бабочках — а в...       О боже. Когда он успел стать настолько сентиментальным?       — Такого, как ты, у меня никогда не было.       — Ох.       Кажется, дыхание пропадает не у него одного.       Они просто стоят посреди комнаты, посреди разбросанных пустых упаковок из-под шаров, и хлопают глазами, раскрывая рты, как рыбы на берегу. И с каждой новой секундой то, что раньше казалось глупостью из романтических фильмов, обрастает иным смыслом.       Тишина становится трепетной, сладкой, как мед, как имбирное печенье, от которого так без ума Эггзи, как какао с тремя ложками сахара. Она крепнет, ширится по мгновению, расползается вокруг, словно заключая их в свой кокон. Словно пряча от чужих глаз, что остались за обросшими инеем стеклами.       — Ох, — повторяет Эггзи на единой ноте, и рамка с диковинной бабочкой внутри мелко дрожит в его ладонях.       — Не ругайся, — мягко фыркает Харт, накрывая его руки своими, забирая прохладу с трясущихся пальцев.       — Не могу. Я чуточку, Гарри, хорошо? — Анвин поднимает глаза, и наконец можно заметить, что зрачок, расширившийся и темный, заволокли слезы. — Пару слов буквально — а потом наброшусь на тебя с поцелуями, идет?       — Думаю, я смогу потерпеть.       Гарри продолжает сжимать его пальцы, пока Эггзи вздрагивает всем телом, едва не выронив рамку. Они вместе отставляют ее на комод, а потом Анвин прижимается к нему всем телом, и его потеплевшие ладони обхватывают шею, тянут на себя:       — Господи, спасибо, ты просто чудо. И я, блять, сука, о-о-о-х... Я просто не могу, поверить не получается в то, что ты... черт, Харт!       Он срывается, шумно сипит Гарри в плечо, пытаясь сдержаться. Потом затихает, замирая в ладонях, но Харт слышит, как бьется под слоями одежды и мышц сумасшедшее сердце. Точно в унисон с его собственным.       — Ты прости, что больше. У меня остановиться не получается, когда ты рядом и такой весь... з а м е ч а т е л ь н ы й, Гарри. Ты просто сказал мне, считай, спасибо за бабочку, а я уже реветь готов, как девчонка какая-то.       Гарри ловит возмущенные — на самого себя — слова, рваное дыхание, отстраняется, чтобы подцепить пальцами подбородок. Выдохнуть — непременно с улыбкой — и заткнуть своего мальчика полным нежности, и света, и любви поцелуем.       Потому что он, должно быть, разъяснит все лучше любых фраз.       То, что Эггзи чувствует все правильно.       То, что такая отзывчивость сводит Гарри с ума.       И то, что они всегда будут друг для друга неповторимо-единственными.