If I Fell (In Love with You)

Вверх на северо-восток, по дороге, воспетой легендами. Вот только ничего легендарного больше не было. Истории теряют смысл, если их некому рассказать. Форд Мустанг пожирает милю за милей, бутылка виски перекатывается на переднем сиденье, которое больше никто не займет. Он остался один. В буквальном смысле: людей больше не было. Все просто исчезли, все, кроме него. Иногда он сомневался — а были ли они вообще? Может, он их всех просто выдумал? Может, сейчас кто-то выдумывает его. Бред. Весь мир обратился в бессмысленную свалку декораций: голубой холст неба натянут над Канзасом, облака рисовать было лень, песчаная пустошь будто повторяет сама себя через равные промежутки, и какое-то время он всерьез ожидает найти стык между двумя пластами; не находит. Маленькие мотели с картонными стенами, матрасы, набитые ватой, горы костюмов в пустоте торговых центров — кем ты хочешь быть сегодня? Никем, думает он. Я никем больше не хочу быть, потому что мне не для кого. Быть собой ему тоже плохо удается. С каждым днем он словно забывает о себе что-то — просто потому, что это больше не имеет значения. Собственное имя кажется дурацким набором звуков, которые просто кинули в кучу и перемешали. Мысли заедает, и часто он ловит себя на повторении какой-нибудь фразы, иногда — вслух, снова и снова. У него остались книги. И музыка. Он слушает, как два звонких голоса на кассете вторят друг другу и едва не плачет — не из-за песни, но потому, что никогда больше не услышит рядом другого голоса, кроме своего. Он гонит машину вперед, сам не зная, зачем. Доберусь до Чикаго, думает он. Сирс-тауэр, самое высокое здание в Штатах — отличное место, чтобы пустить себе пулю в лоб. Будто его смерть будет что-то значить. Техас, Оклахома, Миссури, и, наконец, Иллинойс. Он стремится к финалу, не позволяя череде опустевших городов завлечь себя в каменные лабиринты, не делая длинных остановок. Через восемь дней он в Чикаго. Еще через час он поднимается по гулкой лестнице Сирс-тауэр, прикидывая, сколько времени у него на это уйдет. Сто десять этажей, если верить брошюре — ему нужен сто третий. Смотровая площадка встречает его завораживающим видом, но он не в силах его оценить — ноги горят огнем, колени сводит судорогой. Скоро закат, необходимо совершить задуманное прежде, чем стемнеет. Он не хочет остаться один в кромешной тяжелой тьме, вознесенным на небывалую высоту, раздавленным ужасающим весом перекрытий, без единого огня на сотни, тысячи миль вокруг. Хотя, в конечном итоге, именно здесь он и останется. Он пересекает плоскость этажа, словно зависнув во времени и пространстве. Пистолет во взмокшей руке едва не выскальзывает несколько раз, будто противясь его решению, и он сжимает его рукоять крепко, как ладонь старого друга — в последний раз. Он всегда хотел узнать, хватит ли ему смелости ступить на тонкий лед выдающегося наружу балкона, эфемерного даже на вид. Высоты он боялся, и сейчас Сирс-тауэр напоминает ему об этом — еще один обломок знания, который за ненадобностью почти потонул в вязких глубинах памяти. В углу кучей свалено какое-то тряпье, и он не сразу признает в съежившейся фигуре человека. Первый труп, что попался ему за все это время. Живой блеск глаз на смуглом лице, ломаный силуэт, пришедший в движение так внезапно, что палец конвульсивно дергается, едва не спустив курок. — Кто ты?! — от долгого молчания голос хрипит и кажется ему криком. — А ты? — в тон ему отвечает человек и проходит на этаж. Заходящее солнце больше не бьет в глаза, и его можно разглядеть лучше — точнее, ее. Голос женский, как и фигура. Они смотрят друг на друга, потом он догадывается опустить пистолет. — Я думал, больше никого нет. — Я тоже, — пожимает она плечами. — Ты не встречала людей? Никого? — Встречала. Тебя. Только что. Он хмыкает коротко. Ответной улыбки нет, поза выдает напряжение. Темные волосы и темные глаза — как и у него самого, за спиной — рюкзак, в левой руке — пистолет. — Я тебя не трону, — осторожно говорит он. Ее пальцы сильнее сжимают рукоятку, но плечи расслабляются. — Конечно не тронешь. Ты же не идиот. — Может, и идиот. Но не настолько же. — Выходит, ты один? — смотрит пытливо, обходит его по кругу, очень медленно. — Да. — Откуда ты? — Из Лос-Анжелеса. А ты? Из Чикаго? — Нет, — качает она головой, — но я здесь. Самое высокое здание в стране, решила, что кто-то может тоже подумать об этом, — она махнула рукой в сторону панорамных окон. — Ну, я думал не совсем об этом. — Вот как? — она бросает красноречивый взгляд на пистолет и он кивает. — Ясно. Я думала сброситься вниз, но этот балкон… отбил желание. Плечи вздрагивают, и впервые он видит промелькнувшую на тонких губах кривую улыбку. — Я высоты боюсь, — вдруг признается он, — так что остановился на пуле. — Как и я. Но все не могла решиться. А теперь ты… Впрочем, это не имеет значения. — Раз нас двое, может, есть и другие. — И что? Остальных-то нет! Электричества нет! Ни черта нет, один сильный ливень — и Чикаго затопит, дамбы-то обслуживать некому. А ядерные станции? Что будет с ними, представляешь? Он шумно сглатывает. Изнанка этого мира все это время ускользала от него, он знает лишь лицевую, гладкую сторону, не желая видеть оборот, да и зачем? Выстрел должен был положить конец ему и этой реальности. Глупо было его откладывать. — Значит, пистолет? — Не знаю, — хмурится она, — время еще есть. Надо убраться из города, если не хотим тут умереть, или же придумать что-то, если хотим умереть именно здесь. — Здесь красиво, — невпопад замечает он, невидящим взглядом провожая редкие легкие облака в розовеющем небе. — Да. Красиво. — Всегда любил сумерки. Быть может, наши рассеются и обнаружат под собой новый рассвет, — говорит он, не веря ни единому слову. — Нет. О, нет, это не предрассветные сумерки… Это закат. Какое-то время они смотрят на раскинувшийся перед ними город, расчерченный квадратами улиц, на линию горизонта, теряющуюся вдали, так далеко, как с земли никогда не увидеть. Потом он убирает пистолет и протягивает ей раскрытую ладонь. — Персиваль Грейвз. — Тина Голдштейн.