Вера. Надежда. Любовь

— Ведьмак… Точно Ведьмак… — Тупо пялюсь на погасший экран монитора, старательно вслушиваясь в непривычную тишину, что повисла в комнате вслед за тем, как только что работавший процессор решил, что с него хватит, и в аварийном режиме вырубил ПК. Снимаю с головы ненужные в данной ситуации наушники, выдыхая скопившийся внутри мандраж: — Бля-я-я-я… — я настолько потрясен, изумлен, обескуражен, что теряюсь в своих эмоциях и не могу адекватно реагировать. Я, конечно, согласен с утверждением «если ты чего-то не видишь, это не значит, что этого не существует». Но я-то вижу! Только в существование поверить все равно не могу. Может, поэтому мозг включает внутри какое-то спящее пятьдесят восьмое чувство, которое грузит душу предчувствием грозящего пиздеца. А пока этот гипотетический аллес капут не наступил, нужно решать конкретную проблему. Решаю — пинаю системный блок. Понимаю, что бесполезно, но как же трудно великорусскому рубахе-парню не применить к электронике беспощадно варварский национальный способ ремонта. Ударная терапия ожидаемо не помогает, но все же немного снижает звенящее в нервах напряжение. Следующим шагом решаю использовать менее мощные, зато более умелые конечности — руки и включаю ПК с кнопки. На монитор является загрузочная страница, но, так и не завершив восстановление системы, комп вновь уходит в off. — Какого хуя?.. — не могу сдержать так и фонтанирующие эмоции, снова и снова пытаясь уговорить электронные мозги воскресить мою паутинную жизнь. — Ты че творишь? — вопрос железу? Себе? Лису? Только никто из них не дает ответа, а я в панике отрицательно мотаю головой: — Нет, нет, нет… Я могу пережить все: всемирный потоп в Сахаре и штиль в Аллее торнадо, извержение вулканов на Венере и уровень радиации на Марсе, третью мировую в киношке и даже второе пришествие Христа в реале! Но только не безвременную кончину моего компа. Сижу будто в вакуумной банке. Ничего не вижу. Ничего не слышу. Да и сказать ничего никому не могу, кроме крутящейся возле меня Маркизы. Ей и говорю: — Тащи отвертки. Щас армагеддец ликвидировать будем… Через полчаса сборки-разборки железа, гудения в ночи пылесоса и высказывания особо забористых терминов, никакого отношения к устройству ПК не имеющих, погружаюсь в чернее черного хандру, понимая, что отладить эту рухлядь своими силами не удастся. Скользнув взглядом по брутальным постерам на стенах, заглянув на кухне в холодильник и даже приоткрыв крышку кастрюли с чем-то пузырящимся внутри, пытаюсь найти позитив, и не нахожу. Кажется, что вместе с этим сдохшим куском железа во мне остановился пульс. — Ну-у-у почему-у-у сейчас? — тихо подвываю на луну, которая сочувственно заглядывает в окно, но разговаривать со мной на тему причинно-следственных связей не желает. Зато вследствие того, что до утра занять себя все равно нечем, заваливаюсь на футон, сграбастав в охапку свой пушистый антидепрессант. Надо бы уснуть, выдрыхнуться за все недосыпы в прошлом и еще на год вперед, но, как это обычно происходит, сна ни в одном глазу. Зато нервы на взводе. Башка раскалывается от мыслей, что выедают мозг компьютерными червями. Приворот… Колдовство… Куда меня вообще понесло? Не иначе как хронический недотрахен и острый спермотоксикоз в голову ударили. А все он — Лис… Если у меня в его виртуальном присутствии так извилины выпрямляет, что говорить о компе… Этой горсти микросхем и подавно мозги коротнуло. Хотя, конечно, высохшая термопаста тоже вариант. А ведь сколько раз себе говорил: «Купи ноут, планшет, из конца в конец нормальный телефон, чтоб не быть привязанным к своему паутинному углу». Так нет же! Все по древней традиции — пока баба с возу не слезет, мужик не перекрестится. Креститься не умею, но при таком раскладе вскорости точно научусь, хотя точно уверен — не поможет. Надеюсь, этот Ведьмак видит, что у меня, ясен пень по его вине, техника накрылась, а не думает, что я опять сбежал в самом разгаре своего… Бля-я-я… Что за истерику я закатил? Почему меня на ровном месте прорвало, как нефтяное месторождение в Саудовской Аравии? Облил парня грязью ни за что ни про что… Нарявкал. Инкриминировал средневековое преступление. Осталось только кострище у столба сложить и факел поднести. Инквизитор хренов… — Маркизка, может, ты знаешь, что со мной происходит? — Глажу по бестолковке пригревшуюся тарахтелку, но она, как чукча, на одной ноте поет и поет о чем-то о своем. — Интересно, что он сейчас делает? Может, валерьянку пьет или что покрепче? А может, плюнул на безликого придурка и переключился на красивые глазки, стройные ножки, глубокое декольте или, что вполне вероятно, на какую-нибудь волосатую задницу. — Подмигиваю кошенке, ощущая, как в душе шевельнулось давно забытое чувство — Ревность. Совсем как тогда, когда некоторые из моих «цветочков» вдруг начали писать мне о таинственном незнакомце, заставляющем своими сладкими речами восторженно замирать их трепетные сердечки. — Наверняка он девчонкам не только мед в уши льет, — вилами на воде нарисованное предположение больно колет под грудиной. — Точно своими кубиками в профиль и анфас соблазняет. — Вроде бы дремлющая кошка приоткрывает глаза и беспардонно сворачивается в клубок у меня на животе, сразу почувствовав, какую удушливую волну с большой буквы Зависти подняли во мне эти мысли. Жаль, не могу хоть одним глазком на него взглянуть. Сам никогда не попрошу, а магической силы мне не дано. Я же обычный хомо сапиенс, а не Ведьмак восьмидесятого левела. Даже странно: я ни разу не видел Лиса, но уверен, он бы мне понравился. Я с первого дня нашего знакомства испытал к нему искреннюю симпатию. И с каждой нашей встречей понимал, что есть в этом человеке что-то, что вызывает внутреннее волнение. Все же прав Елисей, что мы любим в человеке прежде всего душу, но порой так хочется взглянуть в глаза. Э-э-эх… Мне бы какую завалящую волшебную палочку, я бы этого колдуна со всех ракурсов разглядел. Изучил бы все его трещинки*, выровнял свои, а до кучи все в этом мире с ног на голову перевернул, чтобы кровь приливала куда надо, а не в то место, на котором сидим. Купить, что ли, зонтик… Слетать на Туманный Альбион. Лондон. Двухэтажный автобус до застекленных арок Кингс-Кросса. Платформа девять и три четверти. С твердым намерением заглянуть к великому потомственному мастеру Гарику Олливандеру* в обшарпанное здание на южной стороне Косого переулка, разбежаться, зажмурить глаза перед кирпичной стеной и… …Безлюдье. Здесь все одичало, заросло. Изящные стволики молодых березок мотыляются на ветру. Задираю голову, чтоб взглянуть на верхушки елей, что сажал с бабулей еще не колючими былинками. А та, что моя ровесница, стоит роскошной красавицей, качает широкими лапами, приглашая укрыться в густой тени. Обнимаю ее шершавый ствол, вдыхая запах смолистых слезок. Проселочная дорога превратилась в едва приметную тропинку. Некошеный луг щекочет голые ноги. Нереально яркое разноцветье трав не режет глаз, как и светло-сиреневый купол неба. Тонкий запах набирающего силу лета волнует душу. Хочется раскинуть руки и обнять весь мир. Что-то радостное, свободное внутри окрыляет, делает меня невесомым. Выкрикнуть бы в небеса свое счастье и взлететь. Но я не нарушу эту трепетную тишину. Заваливаюсь в мягкую, как облака, траву. Мне хорошо. Светло, благодушно, как не было давно. Шорох, и я, отрывая голову от земли, застываю. Ярко-рыжий огонек затаился невдалеке. Лисенок. Совсем мелкий. Не шелохнется, только черные бусины глаз неотрывно следят за мной, порождая в душе восторг и умиление. — Потерялся? — посылаю ему мысли, гадая, убежит или нет. Хочется потискать, тронуть шерстку хитрого пушистика. — Кис-кис-кис. — Первое, что приходит на ум, — подозвать поближе, и хитрая мордашка зубасто улыбается, что-то пытается мне ответить, издавая смешные звуки, так похожие на тявканье и мяуканье одновременно. — Хочешь?.. — осторожно, чтобы не спугнуть, протягиваю Лисенку наливное яблоко, и он фыркает, будто смеется надо мной, ведет ушками, начинает вилять хвостом, показывая свое расположение. Не уходит, не приближается и не спускает с меня изучающего взгляда. — Подойди, я не обижу. — Зверек осторожно подползает все ближе. Моему восторгу нет границ. Как, оказывается, мало надо человеку для счастья. Улыбаясь, как последний дебил, пропускаю густую шерсть между пальцев. И маленький смельчак отвечает на ласку, начинает урчать, выгибая хребет. А после и совсем заваливается на спинку, подставляя под ласки белое брюшко. Потявкивает от удовольствия, иногда прикусывая руку, но не больно, а так… играясь. — Будем дружить… — Лисенок замирает под ладонью, и я сам замираю. До меня запоздало доходит, что со мной рядом не домашнее животное, а дикий зверь, но мне совсем не страшно. А рыжик, словно почуяв мое состояние, забирается на колени и, высунув язык, слюнякает щеку. — Останься со мной, — прошу, глядя в искрящиеся глаза существа, которое виляет хвостом, щекоча мне голень. Мгновение, другое, и ногу обжигает боль. Ничего не понимая, вижу, как Лисенок тает. Перетекая, вживляется мне под кожу, расцветая огненной картинкой мягко ступающего лиса, распушившего девять хвостов. Древний, великий дух-хранитель Кицунэ*… Просыпаюсь, словно из проруби выныриваю. Вроде вот только глаза закрыл, а за окном уже светло. Смотрю на покрытую ожогами голень, словно пытаюсь увидеть в этих шрамах контуры татуировки из сна. А ведь и правда хорошо ляжет, скроет распустившимися хвостами эти уродливые рубцы. «Интересно, что скажет, Лис, если я набью татуху девятихвостого? — думаю, вспоминая странный, до мистицизма, сон. — И вообще, почему он мне под кожу засел?!» — Маркиз, ты всю службу завалила, — отчитываю свою питомицу. — Этот Ведьмак мне даже ночью покоя не дает, а ты и в ус не дуешь. Пока ты, как лошадь пожарная, фазу топила, втирался ко мне в доверие в образе Лиса! Я у него типа Маленький принц! — Рассказываю кошке сновидение. — А я его яблоками кормил… Прикинь? К чему бы это вапще? Надо погуглить… Уже дергаюсь к своему паутинному углу, как вид разобранного системника долбит по голове реальностью жизни. — Девочка моя, это ты сделала? — махнув рукой на груду железа, в шутку придираюсь к Маркизке, которая с величием королевы всея квартиры снисходительно игнорирует мои наезды. Готов, как царь Кощей, всплакнуть над своим «златом», но на сантименты времени нет. Решительно собираюсь, пока не начал изобретать тысячу способов, как и чем термопасту заменить. — Значит так! Действуем по моему гениальному плану. Щас я этот тарантас в ремонт сдам… — Мой зубовный скрип слышно, наверное, на так нелюбимой улице. — А ты пока собирайся. В деревню свалим. Мне надо нервную систему поправить, кислородом отравиться и по травке босиком походить, чтоб всякие дурацкие сны да ведьмовские привороты заземлить. Через час уже подхватываю кошку на руки, устраивая свою принцессу на переднее сиденье взятой напрокат отцовской «Зафиры». Пристегиваться царская особа не хочет, зато с интересом таращится через стекло на малознакомый мир. Готов насвистывать от подозрительно прекрасного настроения. Завожу машину, и go… Радуюсь. Что ремонт и прокачка компа займут не так много времени, как я думал. И уже к вечеру я смогу вернуть себе свой мир. Радуюсь. Хоть и по такому невеселому поводу, как сдохший комп, тому, что отдохну от работы и вынужденного общения с массой недалеких обывателей, которые с незавидной систематичностью выбешивают своей беспробудной тупостью, но с которыми я должен быть предельно вежлив и корректен. Примерно как российские дипломаты с Трампом. А как порой хочется клацнуть зубами, объясняя «шибко умным», что вариант «утром стулья, а вечером — деньги» меня не устраивает. Радуюсь. Что даже если бы и захотел поработать — не смог бы. Сети в глухомани, куда собираюсь переместить свои не святые мощи, даже в двадцать первом веке нет — еще не опутала всемирная паутина этот не забытый лесными пауками клочок земли. Радуюсь. Что, в кои-то веки вырвавшись на природу, еду в безлюдное место, где никто не нарушит мой покой и уединение. Где могу хоть голышом гулять, и ни одна бабочка не бросит на меня испуганный взгляд. Радуюсь. И не столько солнцу, что вовсю улыбается мне с безоблачных небес, сколько тому, что в хорошую погоду не ноют переломанные кости. Радуюсь, думая о скорой встрече с Лисом. Хоть и гоню от себя мысли о нем, но мне это откровенно плохо удается. Почему-то я все чаще и чаще с ним, даже когда не с ним. Мысленно делюсь обыденными мелочами о смысле жизни и философскими вопросами типа «кого съесть на ужин». Рассказываю реальные случаи из автобиографии и несусветные фантазии, возникающие в загогулинах мозга, и даже не спрашиваю, верит или нет. Просто надеюсь, что ему это интересно, ведь сам, «развесив уши», слушаю его истории. Да, именно слушаю, потому что, бегая глазами по строчкам, я явственно слышу его тихий голос. И даже сейчас мне кажется, что он сидит вместе с Маркизкой на пассажирском и, внимательно вникая в мою непрерывную трескотню, мечтательно улыбается, щурясь на восходящее солнце. На секунду отрываю взгляд от дорожного полотна, чтоб открыто посмотреть на него, улыбнуться в ответ, и… улыбаюсь моей пушистой спутнице. — Маркиз, я так стану конченым оптимистом, — обращаюсь к притихшей домашней питомице, которая хоть и выглядит сейчас испуганной, но — знаю! — обрадуется возможности почувствовать себя дикой кошкой: погонять мышей, полазить по старым яблоням, поесть и от души блевануть витаминчиками из зеленой травки. Дорога к дому все больше напоминает послевоенную, словно после бомбежки, и низкий «Опель» то и дело шаркает по колдобинам брюхом. Деревушка вымирает, но за это я и люблю места моего детства и юности. Столько воспоминаний, как хороших, так и плохих, но плохие заперты в ящик Пандоры. Сейчас я просто хочу побыть один на один с природой, послушать ее умиротворяющее дыхание. Резкий, на девяносто градусов, поворот к дому, и понимаю, что моим радужным надеждам не дано сбыться, по крайней мере не так быстро. У калитки припаркована древняя ободранно-вишневого цвета «девятка». Торможу «нос в нос». Вылезаю из салона, не понимая, кого и, самое главное, зачем занесло в этот тупик, из которого выезд только задним ходом. Маркизка хвостиком выскакивает за мной, принюхивается к загородному миру. Захожу на двор. Дом не тронут, но картина «Пятеро жнецов в поле» не радует. Что делают парни — понимаю сразу. Зеленые головки маков, что год за годом растут и сеются сами по себе на этой необихоженной земле, надсекаются канцелярскими ножами, и незваные гости так увлеченно промакивают бинтами сочащийся из надрезов млечный сок, что даже не реагируют на мое неожиданное для них явление. — Парни, а вы, часом, не заблудились? — окликаю «козлов», что пасутся на моем огороде. Нет. Они не смущаются и не пугаются. И что хуже всего — чувствуют себя хозяевами положения. — А ты сам-то кто будешь? — поднимается из положения «раком» один из сборщиков урожая. Окидывает меня тяжелым взглядом скота, и чувство опасности, что зародилось еще при одном только виде чужаков, вырастает в разы. — Вообще-то, это мой дом и земля тоже моя. — Сжимаю кулаки, руки так и чешутся прикопать эту мразь тут же, на цветущей лужайке. В который раз жалею, что не обзавелся огнестрелом, и в отцовской тачке нет ни биты, ни ножа. Зато в их руках поблескивают острыми лезвиями канцелярские принадлежности. — Парень, ты не кипишуй, — цедит один со спокойствием дохлой рыбы в глазах. — Мы думали, тут заброшено, — вторит другой, прикуривая сигарету. — Индюк тоже думал… — пытаюсь быковать если не кулаками, то хотя бы словами, видя, как шакалье сбивается в стаю. Конечно, так проще чувствовать силу, но я и без этих маневров понимаю: расклад не на нашей с Маркизкой стороне, и осознание собственного бессилия бесит, клокочет в крови адреналином, срывая тормоза. — Слышь, ты полегче, малой, — вкрадчиво тянет старший, на вид закоренелый урка. — Не нарывайся! Мы у тебя тут с твоего разрешения цветочки соберем и по-тихому свалим, — явно издевается блатной, выделяя слово «разрешение». — Разрешения моего вы не дождетесь. Ноги в руки и go отсюда. Номер машины я запомнил. Не свалите — сообщу куда надо, — угрожаю нарикам, держа в руке бесполезный телефон. Тут еще поискать нужно место, где появится хотя бы призрак сети. Да и кто в эту глухомань приедет? — Чо базаришь, урод? — надвигается на меня коренастый парень с коротко, почти под ноль, остриженными волосами и наотмашь бьет по больному: — Ты, видать, уже однажды хайло разинул, раз тебя так покоцали. — Может, хочешь, чтоб твой рыльник еще одним шрамом украсили? Или хлебало как у Гуинплена распахали? — с блаженной улыбкой маньяка шипит другой, руки которого покрыты болезненными отметинами. — А может, сразу перо под ребра этому «красавчику», — сквозь зубы сплевывает мне под ноги третий, и меня кривит от омерзения. — И закопать, чтоб мамка не нашла? — В руке блатного выпархивает стальное лезвие «бабочки». — Только вякни, сучоныш, и хата твоя полыхнет, — кивок головы на старую развалюху, образец совкового постмодернизма еще одного с богатой на триллеры фантазией. — А если надо, и тебя найдем, тогда по-другому запоешь. Петушком. — Но сначала я сверну шею кошке. Терпеть не могу этих тварей. У меня на них аллергия… — ржет самый старший и буравит взглядом, в котором нет и тени веселости, не Маркизку, что, ощущая зверя, жмется к моим ногам, — меня. До предела натянутые нервы вибрируют гитарной струной и того и гляди оборвутся, издав характерное «бляя-я-ям»… Все, что нестерпимо хочу, — стереть эту мразь с лица земли. Только холодный разум подсказывает: если сейчас хоть что-то вякну, тут и останусь, и все, что могу, — отступить. Подхватив на руки шипящую кошку, медленно иду к машине, на ходу бросая: — Забирайте все, что вам надо, и убирайтесь. Маркизка в салоне, я за руль. Не хочу ничего этого видеть. Сдаю задним ходом до поворота и уезжаю в поля. Меня колотит так, что приходится затормозить. Руки трясутся. Еле закидываю в рот успокоительное, что всегда со мной вместе с анальгетиками. Обливаясь водой из бутылки, запиваю. Ни мыслей, ни чувств, только гул высоковольтных проводов в ушах. Мозг, испытывая эмоциональную перегрузку, отрубается. Не замечаю, как засыпаю в тени лесопосадки. Жарко. Как же жарко. Словно из наркоза, выплываю из дурного сна, когда солнце уже перевалило за полдень и вовсю херачит в стекла, нагревая салон. На душе такое опустошение, будто меня, как половую тряпку, изгваздали в грязи, а потом взяли и досуха выжали в ведро. Настроение не просто испорчено — мне настолько муторно, что к горлу подкатывает тошнота. Какой раз замечаю: если радуешься поутру, к обеду хочется в петлю. Что за долбаный закон равновесия? Хотя может, и существует, чтоб на фоне всеобщего пиздеца иногда чувствовать себя счастливым. Или наоборот — после сиюминутного ощущения счастья окунуться в беспросветную депру с головой. Только гложет меня не депра. Злость кипит внутри. И не столько на этих утырков, которых и так Бог наказал, лишив разума, сколько на себя. Что не смог ответить по достоинству зарвавшейся мрази. Что махнул рукой, а надо было кулаком. Что отступил, хотя нужно было проявить стойкость. Снова ищу себе оправдания. Снова эти гнилые мысли: «Если бы да кабы… да где бы тетрадь смерти с небес да прямо в руки свалилась*…» Блять! Сам себя ненавижу в такие минуты. Это мерзопакостное чувство мазутом по внутренностям, до блевотины. Сколько раз давал себе слово не пускать в себя глупые мечты о всемогуществе злобного божка, которым мне никогда не быть. Давно бы пора стать мужчиной, снисходительным и великодушным к сирым и убогим. Научиться разговаривать с быдлом с позиции силы. И уж если случилось дерьмо, не зарываться в него по самую макушку, а следовать закону бумеранга. Только вот кто бы научил, как это сделать. Я как был мальчишкой, что не смог дать отпор насильнику, так им и остался. «Нужно возвращаться», — безо всякого желания делать это завожу движок, со скоростью пешехода направляя тачку обратно, сразу решая для себя, что если эти козлы до сих пор еще пасутся на огороде — возвращаюсь в город. Но их уже и след простыл. Хотя нет… Их следы повсюду. Видимые и незримые. Выпуская Маркизку на «вольные хлеба», бреду по участку. Не смотрю на оборванные головки запретных цветов. Сколько лет тут росли, радуя глаз буйными красками. Никогда и мысли не было, что этот сорняк принесет мне столько проблем. Но вот случилось… Такое чувство, словно мой рай осквернили. Словно эта нелюдь испоганила все вокруг несмываемой, смрадной грязью. И как отмыться от этого дерьма, понятия не имею. Впрочем, одна мысль уже есть. Прежде чем навести порядок в себе, решаю очистить двор от опиумной поляны. Переодеваюсь в опустевшем доме, где давно уже хозяйничают лишь мыши. Старая рубаха с продранными локтями. Поношенные штаны, из которых я когда-то «вырос», а теперь едва держатся на бедрах. Раздолбанные китайские кроссовки. В пару минут перевоплощаюсь из городского нерда в современного крестьянина. Заглядываю в сарай. Рука сама тянется к древней, как Русь, косе. Пара росчерков правилом по изогнутому лезвию — и я, преисполненный решимости, возвращаюсь на маковую плантацию. Ш-ш-ших… Коси, коса, пока роса, пока стебли растений упруги, наполнены соками земли. Только не могу я ждать ни утра, ни росы. Мне сейчас, в эту самую минуту, нужно выпустить пар. Потому что во мне уже включился этот старый патефон с заезженной пластинкой и будет круг за кругом карябать душу острой иглой самокопания. Ш-ш-ших… Когда-то давно от бабули слышал, что Бог не дает человеку испытания, которые он не сможет вынести. Сколько еще краш-тестов я должен пройти, чтобы дойти до предела? Сколько?! Ш-ш-ших… Сколько еще должен уверять себя, что все нормально, — потому что это ни хрена не нормально. Ненормально — день за днем вырубать мысли, почему не ушел тогда. На кой хрен тот Хрен, что якобы правит этим миром, оставил меня жить? Чтоб я сполна ощутил всю свою ненависть к нему? Ш-ш-ших… Так я это ощущаю. Еженощно, когда-то от тягостных мыслей, то от изнуряющей боли не могу забыться во сне. Ежедневно, когда, надевая многоликие маски, пытаюсь абстрагироваться от реальности. И каждый раз понимаю, что не живу, а лишь создаю иллюзию жизни. Но и из этих миражей меня то и дело выдергивают и макают носом в говно вот такие типы… Ш-ш-ших… Сколько еще твердить себе, что я сильный, что закалился и мне все похуй, что вытерплю что угодно и не сломаюсь?! Это все хуйня. И косой взгляд украдкой, и прямой тычок пальцем каждый раз, как в первый раз, бьет по нервам, словно по незажившей ране. И вроде давно должен наплевать с высокой колокольни, но боль не отпускает. Наверное, многие думают, что если парни не плачут, то и души у них нет. Но это не так. Нам тоже бывает невмоготу. Только дать волю чувствам — значит проявить слабость. А мужчина должен если не быть, то хотя бы выглядеть сильным. Не жаловаться, не ныть и не перекладывать груз на чужие плечи. Все сам. Молча терпеть и тянуть свою лямку или вот так, стиснув зубы, косить, чувствуя, как душа обливается кровавыми слезами. Ш-ш-ших… Пальцы крепко сжимают косье и рукоятку. Никогда не косил, но память предков направляет руки, и под эти размеренные взмахи от плеча теплые воспоминания о бабушкиных булочках с маком раз за разом сметаются в зеленый валик. Срезаю опиумные цветы, а в мыслях, словно тот самый Жнец, одним движением сношу головы своим непрошеным гостям. Ш-ш-ших… Ровно постриженный луг. Запах свежескошенной травы. Пот струится по спине, испарина выступила на лбу и над верхней губой. Жар, и не только в теле — от физического труда, но и в голове — от кипящих мыслей. Стою на крутом берегу небольшого пруда, что когда-то давно, почти как Бог землю, сотворил для своей спокойной жизни. Там — в другом мире — резвятся мелкие рыбешки, размывая расходящимися кругами мое темное безликое отражение. Точно. Надо освежиться. Вода. Она смоет с меня грязные взгляды, остановит ход нелегких мыслей. Спинываю кроссовки, сдергиваю рубаху, штаны. Думая, как бы не испугать белизной жопы невинных рыбок, спускаюсь по скользким, заросшим тиной ступенькам вниз. Теплая вода ласкает ступни, голени, бедра, доходит до груди, и я уже чувствую отрезвляющую прохладу бьющих из глубины родников. Дыхание спирает, а по коже бегут мурашки. Толчок, ложусь на поверхность, что всегда так уверенно держит меня на плаву. Солнце слепит глаза, лишь порой скрываясь за белым пухом облаков, и кажется, будто я парю по небосводу, отраженному в глади воды. Отчего люди не летают так, как птицы?* Только допотопный идиот мог задать такой вопрос. А вот «Почему не перерождаются, как мотыльки?» — вопрос современного придурка. Но как было бы прикольно завернуться в плотный кокон, распасться на молекулы и проснуться уже другим. Не вынужденным ползать уродцем-гусеницей, а умеющим летать красавцем-махаоном. Все, что говорится в Библии про право выбора — полная херь. Дал бы Он мне сейчас такое право, разве я бы остался в этой жизни? Неа, я бы захотел в другую. В этой меня ничто не держит. Попробовать, что ли? Хули нам? Это ж так просто — опуститься на дно, вдохнуть полную грудь воды, и больше ни одной мысли… Погружаю ноги в леденяную темноту, поднимаю руки к теплому солнцу, и пластичная субстанция послушно принимает мое тело, смыкаясь над головой. Перед глазами мутно-зеленая прозрачность хризолита. Солнечные лучи бликуют на тонкой грани поверхностного натяжения. Стайки пузырьков воздуха, так красиво отливая серебром, убегают вверх и щекочут скулы. Мне не страшно, как было бы страшно, стой я на высоте. Мне не больно, как было бы больно, черкани я бритвой по запястьям. Мне не зыбко, как было бы зыбко на шатком табурете с петлей на шее. Мне никак. Просто немного холодно. Просто с каждым ударом сердца все труднее сдерживать в себе желание взмахнуть руками и оттолкнуться от дна. Просто с каждым мигом все сильнее пережимает спазмами горло. Просто нужно-то всего лишь открыть рот, вдохнуть, и… Что-то непонятное скользит по щиколотке. Снова задевает кожу под коленом и… беспардонно вцепляется зубами в бедро. Боль такая, что глаза на лоб лезут. Выдыхая из себя остатки жизненно необходимого кислорода, пускаю пузыри и проклятья чертовой «пиранье», которой в этот драматический момент стрельнуло выкусить из меня кусок постного филея. Отчаянно молотя руками, всплываю на поверхность. Хватаю ртом воздух. Глаза режет. Из носа льется вода, вызывая противное жжение. Отфыркиваясь, отчаянным брассом стартую к железной лестнице. На последней ступеньке мечется моя кошенка, боязливо трогая темной лапкой воду, мявкает, зовет. Пулей вылетаю на берег. — Маркизка! Меня какая-то сволочь сожрать хотела! — Вытаращив глаза, пытаюсь разглядеть на ноге кровоточащую рану величиной как минимум с кулак, но на коже нет вообще ничего. Ни проколов от вампирских зубов приблудного ундина, ни присосавшейся гигантской пиявки-мутанта, ни отпечатков челюстей озверевших плотоядных карасей. — Мммря-я-ям, — нервничает моя девочка, зовет подальше от злосчастного пруда. — П-п-п-пиздец… — клацая зубами и покрываясь гусиной кожей, сам готов бежать вприпрыжку, настолько замерз в ледяной воде. «Идиот! Хули раскис! Будь мужчиной! Чего удумал? Ебнулся совсем?! — вычитываю себя и свой ахуевший мозг, что подкинул бредовую идею. — У тебя есть те, за кого ты в ответе, — краем глаза вижу мою хранительницу, что гоняет поодаль мотыльков. — Маркизка, мать, отец. Мои девочки, которым пудрю мозги всякой ерундой. И еще есть Он»… Елисей… Нет, этому парню мозги не запудришь, и кажется, он сам заморочил мне голову. Он так нравится мне, но все же… Наши отношения мне непонятны. Что самое страшное, они все меньше и меньше походят на игру, и я боюсь их. Давно запретил себе чувства, но отказаться от Лиса не готов. Он какой-то наркотик. Я всего сутки как не был в Сети, но едва сдерживаю себя, чтоб прямщас не сорваться в опутанный паутиной мир. Туда, где живет мое рыжемордое наваждение. Туда, где он так близко, а на самом деле, может быть, и очень далеко. Я ведь до сих пор понятия не имею, где обитает хитрый Лис. На другом континенте, или на соседней улице. Да это для меня и не важно. Важно то, что я чувствую его присутствие. Вот и сейчас словно кто смотрит в спину, и меня передергивает под этим взглядом. Не отпускает нерв. В голове пульсирует непонятно откуда взявшаяся мысль, что пугает и волнует одновременно. Меня ведет неведомая сила, тянет к раскинувшейся над водой плакучей иве — свидетельнице моего проступка. Срезаю тонкие прутья с твердой убежденностью, что так надо. Тело натянуто, как струна, звенит. Но нервозность отступает. Все правильно! Мне хорошо, спокойно, будто я достиг аматы*. Темная комната. Я обнажен. В широкое окно врываются кроваво-красные лучи заходящего солнца и отражаются от растрескавшегося зеркала, встроенного в старинный шкаф. Взгляд через плечо. Отражение… — Ты будешь наказан! — Он стоит за спиной. Высокий, сильный, негодующий, сжимая в руке пук розог. — Упрись руками в раму. Ноги шире. Даже мысли нет сказать поперек слово или не подчиниться. Свист прутьев — и ягодицы обжигает болью. Раз, другой, третий… Я терплю — знаю, что заслужил. — Как ты мог до такого додуматься?! — глухой, строгий голос вызывает дрожь. Прутья по-любовному жарко обнимают спину, обжигают кожу, покрытую татуировками и шрамами. — Этого не повторится, — шиплю сквозь зубы, но дышать все трудней, как и сдерживать вскрики. — Ты решил оставить меня в этом мире одного? — Я тону в боли. Погружаюсь в сингулярность, когда время и даже пространство изменяется. Когда с каждым ударом меня отпускает. Когда в голове становится пусто от мыслей, там живут только чувства. Выдыхаю боль. Кричу его имя. Я так хочу, чтобы он прижал меня к себе. Тронул пальцами саднящие полосы, но нет. Новые удары жалят тело. Горю в лучах заката и внутренним пламенем. Чувствую его взгляд. Он скользит по моей вздрагивающей фигуре. Я возбужден. Кровь кипит в венах, шумит в ушах, но я слышу свист рассекающих воздух прутьев и его голос: — Запомни: ты мой! — Тво-о-о-й… — выдыхаю на исходе сил и молю: — Коснись меня, пожалуйста. Довольный хмык в загривок, и его ладонь обхватывает мой возбужденный член, и я знаю: все, что мне нужно в этот миг — чувствовать его силу за своей спиной. Мне не надо много, чтобы сорваться в оргазм. Кайф наполняет тело теплом, забирая в обмен на секундное блаженство силы. Ноги дрожат, руки соскальзывают с подоконника, и я оседаю. Бля-я-я, я ебнулся и, кажется, влюбился! Или влюбился и ебнулся. Не знаю, что здесь причина, а что следствие. Да и знать не хочу. Дощатый пол студит горящую задницу, вызывая озноб, а я все никак не могу выплыть из космоса эйфории, что раскачивает меня, словно младенца в колыбели. Глубоко вдыхаю прохладный воздух ночи, наполненный терпким запахом секса, пота и… крови.