журавли с оторванными крыльями

Шуга, касаясь бледными пальцами зарослей плюща и виноградной лозы, с которой свисал сочный виноград цвета грозового неба, спускался медленной поступью с крутого обрыва. Невысокие деревья сакуры и глицинии остались позади. На ветру, вспархивая на мгновение и тут же опадая, плясали оторванные лепестки. Солнце нещадно палило, прогревая землю. В воздухе пахло сладкой травой, землей, что скоро начнет пропитываться осенью, согревая в себе остатки летнего тепла. На подол кимоно осела пыль, что поднималась от его шагов. Позади безмолвной тенью семенила Мэй, шурша травой. В конце склона раскинулось озеро с песчаным берегом. Ветер гоняет тихие безмятежные волны, что накатывают на берег слабо, смывая гальку и песок. Озеро укрыто от чужого взора деревьями, что закрывают его, словно в полукруг. Солнечные блики играют в воде, отбрасывают зайчиков на валуны, редко разбросанные вдоль берега. Шуга улыбается, прикрыв глаза бледной ладонью от вездесущих ярких лучей. Он любил приходить сюда, укрываясь от бесконечных, нескончаемых взглядов, полных страха или сожаления, и Шуга не знает, что злит его больше — необоснованный страх младших кисэн или жалость в лице старших хэнсу, когда их взгляд задерживается на самом старшем из учеников. Шугу пробирает дрожь, ярость, клокочущая в горле, заставляющая сжимать пальцы в кулаки до полулунных отметок на ладони. Он сел на самый край берега, позволив теплым волнам облизать пальцы. Мэй тихо мяукнула, уткнувшись прохладным носом в его запястье. Кисэн улыбнулся уголком губ, пропуская гладкую шерсть сквозь пальцы, и Мэй выгнулась, подставляясь под ласки любимого человека. Шуга лег спиной на песок, плюя, что он забьется в складки одежды и персиковые волосы. Кошка запрыгнула на его грудь, массируя лапками через кимоно, больно царапая когтями. Но Шуга не двинулся, позволяя царапать его кожу — особое проявление любви, особая боль, которую ему хотелось принять. Не хотелось скинуть надоедливую Мэй, прогнать, как остальные кисэн — плевать было даже на черную шерсть, что оставалась после нее. Шуга думал, что он и Мэй были похожи. Они оба родились в стенах, где жили журавли. Только кошка, родившая Мэй, была бродячей, случайно забредшей в их дом, а папа Шуги — полноправный кисэн. Парень горько ухмыляется собственным воспоминаниям, медленно раскрывает глаза и смотрит на проплывающие по небу облака, медленно тянущиеся по полуденной синеве. Мэй, наконец, улеглась, уткнувшись мордой в его шею. Шуга провел ладонью по ее спине, приглаживая шерсть. Он помнит, как маленький шугливый котенок впервые выполз из укрытия, в котором его спрятала мама-кошка, и, заметив малыша, что уставился на него во все свои бездонные глаза, замер. А после зашипел, пятясь назад. Шуга, переваливаясь с ноги на ногу, по-детски неуклюже просеменил за ним, протягивая пухлые пальчики к котенку, но тот быстро юркнул в норку, докуда Шуге было не достать. Старшие кисэн дали дикой кошке, которую бросила мама, имя Мэй, но Шуга любил называть ее Полночь. Со временем она привыкла к обществу малыша, что играл неподалеку с маленькими камушками. Однажды, под покровом ночи, Шугу бросил папа. «Твой папа ушел, малыш», говорили учителя, отводя глаза в сторону, вверх, вниз — чтобы не смотреть в глаза ребенку, которому только восемь лет. А потом Шуга узнал, что папа не ушел. Он умер. И он стал, как та кошка, которая от него после никогда не отходила. Мэй приподняла голову, изумрудными глазами блуждая по шугиному лицу, словно чувствуя о чем тот думает. Шуга погладил большим пальцем ее лоб, за ухом и под челюстью, извиняясь. Мэй считает его своим человеком, своим хозяином, улавливает плохое настроение, скрываясь призраком вместе с Шугой под кронами древней сакуры. Шуга приподнимается, заставляя кошку спрыгнуть с его груди и, недовольно дергая хвостом, устраиваться на прогретом песке. — Не обижайся, — говорит Шуга, развязывая атласный бордовый пояс на своем кимоно. Шелк падает с его худого острого тела бесформенной кучкой. Шуга переступает через него, утопая в песке, подходит к воде. Волны лижут его голые ступни. Он медленно погружается в прохладную воду, пока она не достигает поясницы. Мэй, приоткрыв глаз, наблюдает за ним. Омега набирает в ладони немного воды, обтирая себя, позволив коже привыкнуть. Ног касаются скользкие водоросли, вызывая вдоль позвоночника неприятный холодок. Он ныряет, глотнув побольше воздуха. Теплые лучи преломляются сквозь воду. Шуга уходит на дно, распахивая глаза. Пузырьки воздуха поднимаются вверх, лопаются, сверкают в свете жаркого солнца. Вода обволакивает обнаженное тело, касаясь плавными легкими движениями нежной кожи. Персиковые локоны стали совсем невесомыми, поднимаясь причудливыми змеями вверх. Песок на дне гладкий, чистый. Шуга касается его пальцами, пропускает сквозь, а потом резко выныривает, делая глубокий вдох горящими легкими. Кисэн откинул влажные волосы назад, вытирая с лица тонкими запястьями капли воды. Мужчина, сидевший на берегу, наматывал на кулак атласный пояс. По бледной спине скатывались сверкающие капли, что пропадали в воде, едва доходящей до чужого копчика. Альфа с жадностью их ловил, огибая голодным взглядом острые лопатки и узкие плечи с выступами ключиц. Его тело с такого расстояния абсолютно гладкое, чистое, выточенное искусным мастером из мрамора. Кошка зашипела, изгибаясь в спине и распушив хвост. Шуга медленно повернулся, создавая вокруг себя круги на воде, а после замер на несколько секунд, встречаясь взглядом с затуманенными глазами мужчины. Тяжелая слюна скопилась во рту, которую никак не проглотить — не хотелось признаваться даже себе, но он испугался. Прежде он никогда не видел здесь людей, кроме собственного отражения в воде. Чужак вторгся в его тайну, в то, что принадлежало некогда лишь ему одному. Мужчина мысленно ухмыльнулся, видя внутреннюю борьбу мальчишки, чья спина несколько мгновений спустя выпрямилась, подбородок вздернулся, напуская на себя агрессивности. — Больше не хочешь плескаться, рыбка? — улыбается уголком губ мужчина, видя, что мальчик начал выходить из воды, не стесняясь и не прикрываясь. Он заскользил взглядом по тонкой шее, впадинке между ключиц, куда забралась вода, по выступающим ребрам и впалому животу, порезался о тазобедренные косточки, что натягивали кожу, и тонким ногам, что с трудом разрывали тихую гладь воды. Он крепче натянул пояс на свой кулак с едва слышимым треском ткани. Шуга тряхнул головой, отчего мелкие капли разлетелись в разные стороны. Мэй тут же юркнула к его ногам, словно прячась, с опаской смотря на мужчину. В нос ударил запах морского бриза, и не от того, что мужчина сидел рядом с водой. Так пах мальчишка, чьи ноги утопали в песке — мелкие частички липли к голым ступням. Мурашки пробежали по крепким татуированным рукам. Шуга держался, словно проглотил стержень, но внутри все пылало от стыда и необоснованной злости от того, что чужак без разрешения зашел на его территорию. От этого мужчины пахло мужчиной — запах пота перемешивался с его естественным запахом леса, теплой земли и кедрового ореха. Мальчик молча подошел к своему кимоно, рядом с которым сидел чужак, и наклонился, протягивая руку к одежде, когда его тонкое запястье сжала огромная ладонь. Шуга поджал губы, вздергивая голову. От нескрываемой злости, что читалась в глазах напротив, у мужчины в груди что-то взрывалось, клокотало где-то в горле. Ему было забавно и весело наблюдать за неприступной омегой, что строит из себя короля ситуации. — Я думаю, тебе лучше остаться так, — мужчина провел взглядом по его телу еще раз, словно запоминая, отпечатывая на подкорке сознания, сохраняя навечно. Мальчик вырвал свое запястье из несильной хватки — мужчина позволил. Острое тело скрылось под шелковой тканью кимоно. Шуга запахнул его, прижимая одну ладонь к животу, а вторую протягивая к сидящему мужчине. Его взгляд — упрямый, твердый, не проломляемый. Он смотрит прямо в глаза, и мужчина знает, чего он хочет. — Почему ты такой несговорчивый? — мужчина вновь ухмыляется, склоняя голову вбок. — Неужели тебя не научили манерам, рыбка? Шуга сжал протянутую ладонь в кулак, который хотелось впечатать в правильное волевое лицо. Ухмылка на пухлых губах и огонь, что горел в темных, словно безлунная ночь, глазах, распалял обжигающее зарево в шугиной груди. Он взял Мэй на руки, покидая место, что некогда было его пристанищем, через заросли плюща и винограда. Мужчина с легкой улыбкой перевел взгляд на атласный пояс, что оплетал его пальцы бардовой змеей. — Ло-жка, — по слогам проговорил Ви, поднимая вверх серебряную ложку с гравировкой маленьких черных журавлей. — Ложка, — он квадратно улыбается, когда Винко поднимает на него глазки олененка иссиня-черного цвета и мелко кивает, отчего блондинистые волосы упали на лоб. — Хорошо, тогда покажи мне чашку, — говорит Ви медленно, разбивая свои слова на слоги, чтобы Винко усвоил, что тот от него хочет. Длинный аккуратный палец поднялся, указывая на расписную чашку, в которой клубился зеленый свежезаваренный чай. Ви хлопнул в ладони, улыбаясь, и Винко отзеркалил его улыбку красивыми губами. — Да, верно! А где Момо? — вновь спрашивает Ви, краем глаза увидев приближающегося Чимина, которого заставили убирать столовую в одиночку. Тот фырчал и сдувал со лба челку, неся перед собой поднос с чашами и мисками из-под риса. Винко оглянулся, замечая быстрый взгляд за спину, и радостно начал махать рукой, указывая на Момо, у которого, казалось, пар из ушей повалит от злости. — Ну, почему так всегда, — ноет Чимин, в резкой манере сгрудив посуду в один глубокий таз с холодной водой. Он утер лоб рукавом своего халата и уселся рядом с Винко, потрепав улыбающегося кисэн по волосам, отчего те растрепались напрочь. — Занимаетесь? — спрашивает Момо, разглядывая столовые приборы между Ви и Винко. — Да, мы учим новые слова, — кивает Ви. — Ему трудно, но некоторые слова он уже улавливает достаточно быстро. Особенно когда слышит «Момо», — хихикает Ви, видя, как у Момо в глазах родился щенячий восторг. — Йа, милашка! — взвизгнул Момо, наваливаясь на смущенно улыбающегося Винко. Он схватил младшего за щеки, начав нещадно трепать нежную кожу. — Моя маленькая любимая птичка любит своего хе-ена! — Отстань от него, — вмешивается Ви, видя, что Винко начинает задыхаться в стальных объятиях. — Ты, вообще-то, сейчас должен заниматься кое-чем другим, — мальчик кивнул за спину, намекая на гору немытой посуды. — Не напоминай мне, — застонал в ответ Момо, отпустив, наконец, Винко, что прокашлялся в кулак, а сам упал на пол, страдальчески раскидывая руки в разные стороны. — Это несправедливо — заставлять меня работать. Между прочим, танец с мечами не такой уж легкий, если разобраться, — начал причитать он, возмущенно вскидывая маленький указательный палец. — И что говорить про безопасность! Джин-хен меня ненавидит, — жалуется, вытирая несуществующую слезу. — Перестань драматизировать, — ухмыльнулся Ви. Винко, подкупленный фальшивыми слезами, кинулся успокаивать Момо, обнимая за руку и отрывая чужие руки от лица, чтобы самому вытереть слезы с чиминова лица. Но потерялся ненадолго, когда увидел лишь хитрую улыбку. Момо накинулся на него, обнимая и выкрикивая «Попался!». Тэхен искренне засмеялся, когда вездесущие короткие руки настигли и его, щекоча бока. Они гурьбой навалились друг на друга, уже не разбирая, где чей локоть и кто кого щекочет. Но смех вмиг стих, когда Ви вверх тормашками уставился на раздраженное лицо Шуги, что в привычной манере облокотился плечом о деревянную колонну. — Чем вы трое заняты? — холодно спросил он. Его взгляд прошелся по перепутанным конечностям, взъерошенным волосам и покрасневшим щекам, после — по раскиданным столовым приборам и немытой посуде в тазу. — Мы играли, — просто отвечает Момо, выпутавшись из-под Винко. Он мягко улыбнулся старшему кисэн. — Игра, хен. Так делают, когда весело. — Весело? — поджал губы Шуга. Веселье испарилось в воздухе, словно его никогда и не было. Улыбка медленно сползла с лица Момо. — Когда ваши братья готовятся, вы веселитесь, Момо? — спрашивает он. — Тебе поручили помыть посуду, так почему она до сих пор грязная? А ты, — кисэн вперся взглядом в Ви, который, приподнявшись, взял испуганного Винко за руку. Того немного потряхивало от подступающих слез — именно он начал игру, из-за которой поругали всех. — Ты должен был заниматься с ним, а не играться. Когда вы, наконец, вырастете? Воцарилось молчание. Трое виновато опустили головы, расстроенные гневом старшего кисэн. Момо поднялся и, закатив рукава, начал мыть посуду. Тишина разрушалась лишь плеском воды и звоном посуды друг о друга. Шуга перевел взгляд на Ви, что начал собирать разбросанные ложки и чашки, вновь выставляя их между собой и Винко, который иногда подергивал плечами. — Вы не в чертовой сказке живете, — пренебрежительно кидает Шуга, а после уходит. За окном сгустились тучи, готовые сорваться на землю ледяным шквалом дождя. Винко больше не поднимал головы, рассматривая глазами, затянутыми поволокой влаги, расписные чаши и гравированные ложки. Ви, положив последнюю ложку на свое место, посмотрел на него полным жалости взглядом. Он потянулся к Винко и, положив узкую ладонь на его щеку, утер слезу, пролитую по несуществующей вине, большим пальцем. Мальчик поднял на него виноватый взгляд, а Ви, улыбнувшись, сказал: — Покажи мне ложку, Винко. Тэхен испытывал к нему нежные чувства, стараясь помогать и наставлять самого младшего кисэн на дороге, что он выбрал не сам. Никто, кроме учителя, принявшего его, не знал настоящего имени Винко. Многие ученики отнеслись к нему с неприязнью — новый человек в устоявшейся общине, но видя, как он потерянно оглядывается по сторонам, ища чьей бы то ни было поддержки, оттаяли. Он ничем не отличается от них самих — загнанный, запуганный, маленький и несчастный. Никто не просил Ви взваливать нового ученика на свои плечи, но он вызвался помогать самостоятельно, потому что и сам некогда был таким. Только Шуга был непреклонен. Он не желал жалеть ребенка, быть каким-то особенным для него, быть братом, быть старшим, быть опорой. Он был сам по себе — чужой среди своих. Одинокий волк не станет волноваться о потерянном олененке, что отбился от стаи. Но Шуга не нападал — он предпочитал вовсе его не замечать. Иногда, в самых отдаленных мыслях, Ви хотел думать, что ему не все равно хотя бы на самых младших и беззащитных. Но это было не так. Может быть, потому что в свое время никто не защитил его. Тэхен не мог его в этом винить — слишком искренние слезы текли тогда по мраморному лицу под ветками древней сакуры. Но тем не менее Винко отличался от всех кисэн, что когда-либо учились в обители журавлей. Он был немым. Мальчик, проданный в другой стране, не понимающий чужой язык, не умеющий разговаривать — Тэхен просто не мог представить, как он еще не сломался. Он совсем юн, неопытен, даже полноценным омегой еще не считается. Ребенок, по несчастной ошибке попавший в место, где быть не должен. Тэхен обводил взглядом его торчащие уши, одно из которых было заострено, нежные глаза, с доверчивостью вглядывающиеся в его собственные, пухлые губы, извивающиеся в искренней улыбке, и вслушивался в искренний смех. Сердце непроизвольно сжималось до боли. Тэхен закусил губу, отводя взгляд в сторону. Винко, сгорбившись, рассматривал лежащие перед ним предметы. Момо молча мыл посуду, оттирая тряпкой присохшие крупинки риса. Все кисэн действительно готовятся — совсем скоро прибудут важные для государства гости, которые обязательно пройдут через дом кисэн. Ви вздрагивает от этой мысли, сморщив аккуратный нос. Радовала лишь его неприкосновенность, что даровал статус королевского фаворита. От мысли о будущем наследнике на губах заиграла непрошенная глупая улыбка, что вычурно выделялась на фоне дождя, барабанившего по доскам на крыльце, и повисшего молчания между тремя кисэн, каждый из которых думал о своем. Тэхен стер улыбку с лица, потупив взгляд в пол. Момо посмотрел на свое отражение в мутной мыльной воде, вытерев влажные руки о подол кимоно. — Я пойду практиковаться, — тихо говорит он всем и никому одновременно, покидая комнату. Винко посмотрел ему вслед, и на глазах у него родились слезы. Ви шумно вздохнул, убирая столовые приборы в сторону, и присел рядом с мальчиком, обнимая хрупкие плечи. «Твоей вины ни в чем нет», шепчет он в эльфийское ухо, зная, что Винко ничего не поймет, но надеется, что его интонация скажет о многом. Сильный ветер гонял со скрипом ползущие по небу тучи. Ви уткнулся носом в блондинистую макушку, вдыхая запах теплого молока.