☽
— Знаешь, я вовсе не удивлен, — говорит Намджун, даже не смотря на Чонгука. Чонгук стоит перед ним на коленях. Его не держат, не связывают, но с колен подняться он права не имеет, ровно как и от со-хонбуче взгляд равнодушный отвести. Чонгука или убьют, или изгонят — третьего нет, у якудза по-другому не принято. Чон мысленно готовился к тому, что ему самому себе живот вспороть придется, хотя Намджун с радостью сделал бы это самостоятельно, да и кровью бы его умылся, сука. Тем не менее, тот не спешит, острым кинжалом вычищая кровь из-под ногтей. Он поднял холодный взгляд на Чонгука, у которого в глазах вовсе нет раскаяния. — Убить своего брата, и из-за чего? Из-за подстилки, которая принадлежит здесь всем и каждому. Но ты почему-то решил иначе, — Намджун выгнул бровь, сцепляя пальцы в замок. — Что, чувства у зверя проснулись? Желание владеть голову затмило? Или так задница его понравилась? — Ты знаешь, что на моем месте поступил бы точно так же, — спокойно ответил Чонгук, заставив Намджуна ухмыльнуться. — Для меня мои сыновья стоят выше омег, предназначенных лишь для удовольствия на ночь. А для тебя кодекс чести дзинги — это пустой звук, набор букв и ничего боле. — Нам обоим известно, что эти слова — лишь оправдание для них, — Чон обвел взглядом присутствующих членов якудза. — Мы с тобой на ментальном уровне связаны. Я твой сын, и ты знаешь, что в моих словах лжи нет, а вот твои от нее подобно сосуду переполненному лопаются, — у Намджуна в глазах ярость расползалась. Чонгук ее поймал, голову набок склоняя, ухмыляясь. Намджун знает, что он прав, и его это еще больше злит. — А если нет, и я это все придумал, тогда дай мне омегу, с которым ты спишь. Его ведь трогать не дозволено, не так ли? — Ты не имеешь права сравнивать меня с собой, — прорычал альфа, крепкими пальцами сжимая подлокотник кресла. — После того, что ты сделал, тебя следует камнями забить, подобно скоту. Ты не уважаешь оябуна, не уважаешь сайко комон, на меня тебе тоже плевать. Для Чон Чонгука закон не писан, нет запретов, в его жизни дозволено все. Тогда зачем нам ты, тот, кто может любого из своих братьев убить? Змею лучше уничтожить, пока она еще развивается в яйце, потом будет поздно. Чонгук с каждым его словом лишь громче смеется. Ложь, ложь, ложь — Намджун лжет! Альфа это в его каждом слове слышит, как орех между зубов раскусывает, а ложь ядом по его губам на подбородок стекает. Именно Намджун стал его отцом, испил саке вместе из одной чаши, друг напротив друга сидя. Они — особенные, повязанные, чувствовать друг друга способны. И Чонгук чувствует, как Намджуну страшно. — Я бы твою шлюху с радостью натянул, — отсмеявшись, говорит Чонгук и пошло губы облизывает. Намджун замер, пальцами до хруста стискивая подлокотник. — О, как сладко бы он кричал на моем члене. Его по-сучьи надо, лицом в пол, чтобы место свое, шлюха, знал. Чтобы не в твоей постели лежал, а у моих ног, в грязи и собственной крови. Его рвать и терзать надо, а не на перинах укачивать. Он — подстилка, не человек даже, а дырка самая обыч… Чонгук не успевает договорить — мощный кулак бьет прямо в лицо. Альфа отшатнулся, чувствуя теплую липкую кровь, стекающую с губ на пол, и неожиданно рассмеялся, размазывая ладонью кровь по лицу. Намджуна от ярости, в груди клокочущей, трясло. В душе ураган бушевал, торнадо сносил все принципы, все устои и честь свою туда же. Намджун это понимал, видел ясно, и ему от самого себя противно было. Чонгук его как мальчишку какого-то на эмоции вывел, свои слова подтверждая, а сейчас смеялся победителем, потому что только уверился в себе. Но неожиданно смех прекратился, и Чонгук поднял на него ледяной взгляд. — Тогда почему ты думаешь, что к своему омеге я отношусь по-другому? Они друг на друга смотрели бесконечно долго. Намджун едва заметно улыбнулся. Вот оно, слабое место у зверя — достаточно только надавить, чтобы сделать его беззащитным. Альфа отвернулся, складывая руки в замок за спиной, и прошагал к окну, за которым снежный покров укрывала ледяная ночь. Он прищурился, вглядываясь в темноту ночного неба, но поймал свое отражение. Он кивнул самому себе. А Чонгук понимал, что будь он прав хоть тысячу раз — не отпустят его просто так. Они оябуну его часть отнести захотят. Однако страха не было, даже неправильности ситуации он не испытывал. Он свое ценой чужой жизни защитил, а Намджун — всего лишь трус и лжец. — Вы знаете что делать, — скучающе обронил Намджун, а после сел в свое кресло и, налив в бокал бордовой жидкости, нацепил на губы ядовитую улыбку. Чонгук даже не попытался вырваться, когда его скрутили, а левую руку вытянули вперед, насильно укладывая на бамбуковую подставку, видавшую уже таких, как Чонгук, и заставили растопырить пальцы. Краем глаза он заметил, как из шкафа, увешанного различными массивными ножницами, тупыми ножами и ржавыми топорами, достали покрасневшую от времени и частых дождей увесистую кувалду. Дышать стало невозможно из-за комка в горле, который ни проглотить, ни выплюнуть. Намджун проследил за чонгуковым взглядом и ухмыльнулся. — За каждую провинность отрубают фалангу пальцев, что, несомненно, мешает в бою и ослабляет хватку катаны. Однако одновременно с этим отрубленные пальцы увеличивают доверие между братьями, ведь тебе приходится полагаться на них. Однако что делать, если ты своей рукой убил брата? — задал вопрос Намджун, на который ответа не нужно было давать. — Этой руки ты лишишься, Чонгук-а. Я не имею права убить тебя сейчас, каждый человек на вес золота, и ты лишил меня одного грамма. Так расплатись за него. — Пошел ты, трусливый лживый ублюдок, — прорычал сквозь зубы Чонгук, дергаясь в его сторону, но в его плечи крепкие пальцы впились, на месте удерживая. Со-хонбуче ухмыльнулся, взглянув на альфу, держащего кувалду, и едва заметно кивнул, отпивая мелкими глотками вино из своего бокала. Чонгук словно в замедленной съемке видел, как медленно к нему подходит его палач и как тяжело он взмахивает кувалдой. От шока даже среагировать не удается, но он отчетливо слышит хруст собственных костей. Нечеловеческий крик отразился от стен, потоком в намджуновы уши вливаясь, что крепче сжал пальцами бокал. Чонгук, этот чертов мудак, он прав во всем. Намджун точно так же оказался бы на его месте, точно так же орал бы до порванных голосовых связок, только разница в том, что он не попался, в отличие от Чонгука, которому кувалдой локтевую кость в мелкую крошку дробят. У него зубы покраснели от крови, а из глаз слезы бегут от боли. Намджун удивлен, что он сознание не потерял, а стойко терпел свое наказание. Чонгук проклинал все, на чем стоял его мир. Он в сторону того, во что его руку превращают, старается не смотреть. Там такая же мясорубка, как у него внутри, в груди. И это — маленькая цена за то, чтобы его лунный мальчик с волосами цвета пепла и руками нежными, тонкими, улыбался всегда, голосом своим внутренности его согревал точно алкоголь обжигающий. У Чонгука на подкорке образ его, как мантра, и боль становится сущим пустяком. Тэхен — его кокаин, анальгетик, ангел и наказание. Он зубы до скрипа сжимает, с уголка губ кровь со слюной перемешанная стекает. Ему от бесконечного хруста и хлюпанья крови выблевать всю желчь хотелось и сознание потерять, да только ему бы не дал никто этого сделать. Намджун с трудом смотрит на эту картину, сам не понимая, почему так трудно. Потому что Чонгук — его сын, которого он принял, с низов возвел? Потому что Чонгук ради своей любви терпит, себя в жертву приносит, подобно волку защищает и даже не просит милости? Намджун строгим быть обязан, да только мерзкое чувство собственной никчемности его душит. Он себя еще хуже чувствовал, чем Чонгук, у которого только плечи беззвучно подрагивали. Окровавленную кувалду откинули в сторону и преподнесли на коленях намджунову черную катану. Он поднялся с кресла, вынимая любимое оружие из ножен. Чонгуку задрали голову, за волосы сжимая, чтобы на него смотрел, а Намджуну отчаянно хотелось отвернуться. — Смерть — это то, чего достойны братоубийцы, — ядовито выплюнул Намджун, стараясь голосу своему придать отвращения. Да только он, черт возьми, ломался. — Но не сейчас, вакагасира. Так понеси же свое наказание. Чонгук заорал не своим голосом, когда острие катаны вонзилось в его запястье, разрубая кость и разрывая сухожилия. Слезы брызнули из глаз. Намджун замахнулся вновь, отрубая чужую кисть полностью. Чонгук согнулся, откашливаясь кровью. Его боль новой волной захлестнула, собой доступ к разуму перекрывая. Образ Тэхена размылся перед глазами, и темнота его проглотила.☽
Спокойно. Там, за гранью его сознания, ничего нет. Нет якудза, нет обязанностей, нет солнечного света, даже Чонгука нет. Только тишина, обволакивающая теплым облаком. На запад и восток, слева направо, снизу вверх — везде темнота, даже тусклого проблеска света нет. Его тело — точно пушинка. В нем нет костей тяжелых, сердце истершееся не бьется, кровь разгоняя, голова пустая и голосовых связок нет — они ему не нужны. Он по бесконечному океану черного цвета плывет, а звезды в нем отражаются, кожу его белую полосуют вспышками яркими. Он смотрит вверх, хотя на самом деле не понимает, где тот самый верх, а где низ. Может, он вовсе не по морю плывет, а по небу звездному и в нем океана отражение видно? На тысячу миль вокруг него — ни звука. Даже крови, по венам-артериям бегущей, не слышно. Он умер или не жил никогда — это и не важно вовсе. Он улыбается чему-то своему счастливо, окунает пальцы в звезды, касается их кожей, обжигается. Холодные, мертвые, хрустящие пополам. У Чонгука когда-то сердце такое было, а сейчас… На сетчатке фантом расплывающийся. Слезы хрустальные в глазах прячутся. Ресницы длинные треугольниками слиплись. Чонгук тянется к маленькой родинке-звездочке на кончике его носа, но не может дотянуться. Обжигающие слезы срываются с его подбородка, о грудь чонгукову брызгами бриллиантовыми разбиваясь. Он сквозь толщу космоса слышит голос бархатный, сорванный, от слез заикающийся. Чонгук приподнимает голову, чтобы услышать лучше. С волос его тяжелой патокой опадают звезды и небесная чернота. Этот мальчик родился от Луны, а звезды — его сестры. Его волосы отливают серебром, через пальцы его можно пропустить. На вкус его кожа — лунная пыль, снежные хребты, стружка ангельских крыльев. На его лопатках зияют раны, злыми людьми оставленные. Чонгук им любуется, как ангелом, пальцы тянет к нему сбитые, а темнота его к себе утаскивает все глубже, словно в себе утопить пытается. Но Тэхен его за руку здоровую хватает, пальцы переплетает, и Чонгук из забвения выныривает, глаза резко распахивая. По роговице свет резко ударил. Чонгук застонал, зажмурившись, и отвернул голову в сторону, еще крепче тэхенову ладонь стискивая. Левая рука пульсировала ужасно, стянутая крепкими бинтами. От кончиков пальцев до локтей боль расползалась острая. Чонгук сухими губами прошептал «пить», и Тэхен кинулся за чашей, приподнимая чонгукову голову и помогая сделать глотки. Несколько капель потекло мимо, по подбородку и шее, намочив подушку. Чонгук, напившись, вновь улегся, игнорируя влагу. Лоб потный, простыня шелковая липла к телу. Тэхен прислонился дрожащими губами к его лбу, радуясь, что жар отступил. — Какого черта произошло? — прохрипел Чонгук, слепо рукой по постели проведя в поисках тэхеновой руки, что тут же сжал его пальцы. Чон приоткрыл глаза, фокусируя взгляд на заплаканном лице. — Ты ничего не помнишь? — тихо спросил Тэхен, свободной рукой поглаживая влажные прядки его волос и едва сдерживая дрожание в собственном голосе. Чонгук прикрыл глаза, иногда хмуря брови, словно вспоминал что-то, а после попытался поднять левую руку, но лишь закричал от боли. Тэхен дернулся к нему, вновь на постель укладывая. — Чонгук… — Сука, — сипло засмеялся альфа, стискивая зубы. Он не без помощи Тэхена сел на постели, опираясь спиной о спинку кровати. Он равнодушно уставился на свою перебинтованную руку, зафиксированную на месте с помощью дощечки. Туго. Ему даже думать не хотелось о том, во что превратились его кости. А отсутствие кисти он и вовсе пытался игнорировать. — Сколько времени прошло? — Три дня, — тихо ответил Тэхен, вытирая влажной прохладной тряпочкой пот с лица Чонгука трясущимися руками. Он присел на колени перед ним, кусая кровавые губы. — У тебя был ужасный жар. Пришлось постоянно поить тебя маковым молоком, чтобы спал как можно больше. Я так боялся, что ты… — Три дня? — перебил нервно Чонгук, уворачиваясь от тряпки. — Они ушли? — Да, — вздохнул омега, откладывая тряпку и, не зная куда деть руки, просто сложил их на коленях. — Они не могли уйти без меня, — прорычал Чон, дергаясь, чтобы встать, но Тэхен усадил его на место, обеспокоенно вглядываясь в его лицо, когда он сморщился от боли. — Чонгук, — строго сказал омега, обхватывая его щеки ладонями. — Твое место здесь, не там. Я не позволю тебе даже с кровати подняться, не то, чтобы оружие взять. Ты воин, но не сейчас, — не дав даже открыть рот, прервал его омега. — Сейчас тебе нужен покой, чтобы кости удачно срослись, а так же пить отвары, чтобы уменьшить боль. Чем послушнее ты будешь, тем скорее сможешь вновь выйти на поле боя и рвать глотки. Чонгук удивленно смотрел на Тэхена, а внутри непонятная гордость расползалась. Его мальчик, некогда строптивый и непокорный, сейчас рядом с ним сидит, раны помогает зализывать. Он вмиг сильным стал, слабость чонгукову на минуту почувствовал. Когда он увидел его, окровавленным и бессознательным, когда жар тело прошибал, у него истерика случилась. Он кричал и рыдал, не подпуская к нему никого, но его оторвали, пощечину со всей дури влепив, — Тэхен только благодарен остался — и приказали истерику немедленно прекратить. Тэхен притих мгновенно, только за лекарем наблюдал, что над Чонгуком суетился. В голове до сих пор его крик стоит, когда рану отрубленной руки прижигать начали. А после самое страшное началось. Чонгук был настолько горячий, что, кажется, изнутри сгорал. Тэхен свою панику поглубже в глотку затолкал, выполняя все наставления лекаря. Он не спал почти, постоянно его тело обтирал холодной водой, чтобы жар сбить, компрессы менял, насильно Чонгука поил, треснувшие сухие губы смачивая, а сам спал рядышком, на кресле ютясь. Для него даже собственное здоровье не важно стало, главное, чтобы Чонгук выздоровел. Ему некогда было оплакивать собственные раны, оставленные покойным альфой, некогда было истерить и плакать, потому что Чонгук метался по постели, а Тэхен боролся с его болезнью. В одно мгновение в мире не стало никого, кроме них двоих. Началась война. Тэхен позволил себе выйти на террасу, кутаясь в махровую накидку. Снежинки запутались в его волосах и ресницах, оседали мягким одеялом на плечах, а где-то прольется кровь его народа. Но Тэхену… было все равно. Он смотрел, как якудза все дальше и дальше уходят, знал, что грянут убийства, реки крови и сожранные сердца, а мысленно желал им удачи. Мягкая улыбка расползлась на его губах. Он теперь такой, как Чонгук. Чонгук внимательно смотрел на Тэхена, опустившего голову. Он мягко, аккуратно, почти невесомо оглаживал покалеченную руку и всхлипнул. Альфа поднял здоровую ладонь, нежно очерчивал впалые щеки, стирая большим пальцем льющиеся слезы, и поднял его лицо к себе за подбородок, улыбаясь уголками губ. — Почему ты плачешь, малыш? — тихо спросил Чонгук. — Это сделали из-за меня, — прошептал Тэхен, сотрясаясь в рыданиях. Ему от мысли этой удушиться хочется. Чонгуку, его любимому человеку, которому он целый мир подарить желает, сделали больно невыносимо из-за него. Он себе этого не простит никогда, грех не искупит перед ним никакой ценой. — Если бы не я, ты был бы в порядке. Ничего бы не случилось. Я не знаю, как… как мне исправить это… — Это не твоя вина, — резко сказал альфа, влагу соленую пальцем собирая. — Мы отомстим, малыш, слышишь? Я их всех кровью блевать заставлю, чтобы мой ангел улыбался. Это — сущий пустяк, мелочь. Они заплатят. Я оябуна своей катаной разрублю, а после мы с тобой его сердце разделим. Ты ведь отведаешь его со мной? — Да, — слегка улыбнулся Тэхен, ближе к чонгукову лицу наклоняясь. Пепельные пряди на его щеки упали. — Мой звереныш, — ухмыльнулся Чонгук, губы безвкусные облизывая. — Я стану новым оябуном, а ты станешь моим нее-сан. Наши враги превратятся в костную пыль под ногами. — Мой господин станет богом этого мира, — прошептал Тэхен, проведя длинными пальцами по чоновой резко вздымающейся груди. В его глазах расплылось возбуждение, но Тэхен лишь мягко улыбнулся, покачав головой. Он себя никогда не простит за то, что сделали с Чонгуком и никогда от него не отречется. Они этот путь пройдут вместе, до самого конца. Омега провел влажными от слез губами по его шее, провел по бицепсу к запястью, покрывая его трепетными поцелуями, а после вонзился в него зубами, оставляя свою метку. Чонгук принадлежит Тэхену. Ручной зверь, волк на привязи, монстр, склонивший голову. Через еще несколько дней Чонгуку стало лучше. Он без звезд перед глазами смог самостоятельно передвигаться, хотя он и до этого пытался, но тэхенову помощь отвергал, руки нежные от себя откидывая. Фантомные боли иногда прошивали пальцы левой руки, но с каждым днем Чонгук все больше привыкал к мысли, что их больше нет. И никогда не будет. Чонгуку невыносимо ловить на себе виноватый тэхенов взгляд, который тот старательно прятал. Но Чон чувствовал его душевную борьбу так отчетливо, словно она была его собственной. И однажды это достигло своего апогея — альфа схватил растерянного Тэхена за запястье, курицей-наседкой за ним по пятам следующим, и потащил его в неизвестном направлении. На все вопросы угрюмо молчал, потому и Тэхен решил закрыть рот. Он своему альфе доверяет. Чонгук привел его в просторную комнату с маленькой кушеткой, одинокой лампой и шкафом у окна. Тэхен порывался ему помочь, но Чон его одним тяжелым взглядом пригвоздил к кушетке, заставив на месте остаться. Они одни. Тэхен ловит каждый его вздох, разглядывает капельки пота, выступившие от кропотливой работы на лбу, пока Чонгук ему татуировку неровную набивает, и превозмогает боль жуткую. Потому что его альфа в нем уверен, а значит Тэхен преодолеет все: через труп переступит, боль любую перетерпит, сердце вражеское зубами оторвет. На его груди, с левой стороны, взлетает черный журавль.☽
Намджун впервые потерялся. Его людей кромсали беспощадно. На части разрубали, кишки выпускали и артерии разрубали, кровавыми фонтанами снег окрашивая в бордовый. Они не на жизнь боролись — на смерть. О них узнали. Нет. О них знали заранее. Напали сзади, оттуда, откуда никто не ждал. И кровь якудза начала омывать землю. Крики в предсмертной агонии, лязг лезвия катаны, хлюпанье разрубленных тел, карканье ворон, топот ног, хруст костей и снега — все смешалось в одну кашу. Их взяли числом. Но такого не может быть. Исключено. Нонсенс. Победа за якудза, ведь… они столько месяцев в поте лица готовились. Они не могут умереть здесь, вот так. Это сон страшный. Но его люди кричат, воины королевские их убивают. Намджун вторит им яростным криком и лишь агрессивнее свою катану вонзает в тела, словно нож в масло. Его руки багровым окрасились. Краем глаза он ловил Юту, сражающегося с самураем, Хосока, что смеялся безумно и удовольствие получал от вида вспоротого живота. Он в проломленную грудную клетку руку засунул, сердце горячее вырывая, и отбросил — оно покатилось по снегу, кровавый след после себя оставляя. Но они проигрывают, и Намджун это отчетливо понимает. Бросить своих братьев, чтобы спастись самим? Умереть с ними на поле боя, но ничего этим не добиться? Альфа заорал от ярости, разрубая торс противника поперек. Его глаза кровавая пелена застелила. От адреналина в руках катана плавилась, горела, стекала на землю раскаленным железом. На ней кровь смешалась в одну, единую. Не понять, не разобрать сколько убито ею было. Ад. Апокалипсис на земле. Мирные жители в страхе разбегаются босиком по снегу, бросая дома, нажитое имущество, только детей прижимая к себе. Некоторых сумасшедших, бросающихся в самое пекло с голыми руками, убивали сразу же, а обезумевшие жены падали на колени, во все горло рыдая в унисон с детьми. Намджун рубит, рубит, рубит. Выкрикивает жителям, чтобы спасались, убегали, не лезли. Кинувшегося мужчину за шкирку ловит и обратно откидывает, безумным зверем рычит, а после вонзает лезвие катаны солдату в грудь. Они не имеют права трогать гражданских, они вызвались их защищать от деспота-короля. Только им не объяснить этого, когда вокруг — мясо человеческое. Альфа упускает момент, когда его насильно утягивает с поля боя один из братьев. Хосок в обезумевшем танце кружится, катаной своей искусство кровавое создает. Он воссоединился со своей любимой, Смертью, что рукой его ведет, тела безликие разрубая. Юта сражается дико. Он свою семью защищает, своих братьев, своего любимого, своего ребенка. У него перед глазами — пустота, а в голове лишь одна цель — убить. Альфа вырывается из хватки. Его место рядом с братьями. Если ему суждено умереть рука об руку с ними, он так и умрет. Не станет низко прятаться за чужими спинами, ожидать чьей-то помощи, чьей-то силы. Здесь он должен защищать. Он, скрывающийся за маской со-хонбуче. Он — отец. Он — глава. Он — оябун. Намджун кричит, и в этом крике — ярость, сила, жажда победы. Его крик остальные якудза подхватывают, последние силы собирая на борьбу. Нет. Никто из якудза ни за что не сдал бы их. Даже Чонгук так сильно упасть не смог бы ни за что. Что бы он ни сделал, Чонгук по-прежнему сын Намджуна. Альфа замирает на мгновение, и перед глазами проносятся отрывки прошлого, точно всплывающие фотоснимки. Его сыновья и братья верны оябуну. Предатель пришел извне. А это означает лишь одно… Намджун воет раненным зверем, на лезвие катаны очередное тело насаживая. Он этих блядей собственными руками разорвет.