журавли с оторванными крыльями

— Почтим тех, кого сегодня рядом с нами нет, — говорит Намджун, между пальцев покручивая рюмку соджу. Сейчас ему как никогда хотелось упиться вусмерть. В особняке повисло гробовое молчание, даже мыши не скребутся, не грызут зерно, а сидят, забившись в углы. Все, кто выжил, надели черное. Потому что умерли братья, а умерли зазря, просто так, бессмысленно. Потому что королевские подстилки предрешили ход битвы. Альфа крепче сжал пальцы. Тысячи свечей горят, танцуют в порывах ледяного ветра. Эти свечи как символ умерших душ. У его сыновей и братьев, сидящих за длинным накрытым столом, глаза потухшие, пустые. Каждый из них болезненно переживает уход братьев. Юта вновь подливает в свою опустевшую рюмку алкоголь и выпивает залпом. Он потерял почти всех подчиненных, лишь горстка жалкая до конца бороться смогла. Он облизал губы и вновь приложился к терпкой жидкости. Чонгук сжал пальцы в кулак, упираясь взглядом в пустую тарелку перед собой. Кусок в горло не лез, а он и не пробовал что-то есть, зная точно, что застопорилось бы где-то в глотке. Как он может есть, пить, дышать, когда его подчиненные, те, кого он вел за собой, вымерли, как мухи? Неделю назад он видел их живыми и здоровыми, пышущими жаждой до власти, а сейчас они — всего лишь груда гниющих тел, сваленных в братскую могилу. Их даже не закопают, сожгут. Их прах развеется над морем трупной пылью, и все, что останется от них — воспоминания и мелкие частицы, растворенные в соленой морской воде. Чонгук, тот, кто за них костьми лечь обязан, должен был погибнуть с ними. А он выжил. Как последний трус в своей спальне отлеживался, раны зализывал и кости пытался срастить. Чонгук заскрипел зубами, резко опрокинув в рот соджу. В глазах щипало так же, как в сердце. Хосок как никогда выглядел отрешенно. Он даже не пытался приложиться к алкоголю, только смотрел в окно, за которым зажженные факелы тени причудливые отбрасывали, и в себя глубоко уходил. Намджуну было бы легче, если бы он в своей привычной манере пил, кинжал между пальцев крутил и равнодушно отвечал на выпады Чонгука, но он молчит. И Намджуну самому себе могилу вырыть хочется. Он, оябун, так долго скрывающийся под чужой маской, ничего не смог сделать для своих людей. Он со всей злостью бьет кулаком по столу, от чего рюмки и бутылки с алкоголем дрожат. Никто не реагирует, слишком глубоко каждый в свои мысли погрузился. Вот сейчас выйти на улицу, бросить спичку, и людей нет, лишь сгоревшая земля на том месте, где они когда-то лежали. — Розы были всего лишь сорняками, а ангелы преклонялись Дьяволу, — сказал Намджун, заставив якудза посмотреть на него. — Я позволил им проникнуть сюда и узнать все изнутри. Вот, какую цену я за это заплатил — жизнь моих людей в обмен на плотские утехи. — Ты не мог знать, — ответил Чонгук, смотря на Намджуна так, что у того комок в горле застрял. Он Чонгука впервые таким видел. Таким морально подавленным, горем и собственными демонами, скрывающимися за маской, убитым. Чонгук и Юта сильно переживали гибель своих людей, а Намджун никак не мог им помочь пережить это горе. Он чувствовал себя ущербным, беспомощным, под основание уничтоженным. — Я должен был, — треснуто ответил альфа, опустив взгляд. Он на своих братьев смотреть не может, сил нет никаких. — Но я проглядел. Я впервые проглядел, предал вас и оябуна. Эту вину не искупить ни чем, кроме… крови. Юта, — обратился Намджун к альфе, трясущимися пальцами сжимающему бутылку. — И даже твой беременный омега в этом замешан. Он предал тебя даже несмотря на то, что носит твоего ребенка под сердцем! Твоя обязанность — убить его. Точно так же убить, как он позволил умереть твоим братьям, тем, кто доверился тебе на поле боя. — Убить, — тихо повторил Юта. Намджун не увидел в его глазах и проблеска былой нежности. Лишь приказ, программа, вложенная в машину для убийств. Юта ей последует, не посмеет отступиться, как робот, чьи действия отточены до идеала, он своей рукой сердце врага вырвет. И плевать, что враг тот, кого он некогда любил. — И всех тех, кого вы трахали хоть когда-то, нужно убить! — заорал Намджун, вновь ударяя кулаком по столу, смахивая с хрустом все тарелки, рюмки, бутылки и кушанья на пол. — Эти подстилки нас сдали, как шавок дворовых! Предали, вонзив нож в спину. Наплели что-то о любви, продали свои тела и души, лишь бы получить то, что им было нужно. А мы… я повелся на это! Поверил, как ебаный мальчишка. Эти кисэн — прислужники короля. Они всегда были и будут на его стороне, не отрекутся от него, как бы сильно не страдал их народ. Они пекутся лишь о своей овечьей шкуре. Мы их блядский род выжжем за смерть наших братьев! Тепло от горящих тел опаляет щеки. Чонгук смотрит, как горят его братья, те, с кем он с колен поднялся. Он задрал голову, чтобы слезы мерзкие не скатились по щекам водопадом. Кто-то из якудза плачет, и сейчас это не признак слабости. Это — скорбь по людям, которых уже не вернешь, которые умерли во имя своего оябуна, защищая братьев и народ, который по тупости своей даже не понимал этого. Чонгуку захотелось рассмеяться — какая глупая смерть! Они фактически умерли просто так, чтобы сейчас выжившие якудза грели ладони подле огня горящих тел. Черный дым валил из ямы. В воздухе воняло сожженной человеческой плотью, смертью и слезами. У Чонгука на плечах оседали частицы — его братья. Они горели так долго, что, кажется, где-то на горизонте начал рождаться кровавый рассвет. Чонгук выдохнул пар в ледяной воздух. Только он и Намджун, неотрывно смотрящий на тлеющие кости, остались неподвижно стоять, точно примерзли и не были в силах сдвинуться. Может быть, то был всего лишь отблеск, но в его глазах словно… переливались слезы. Чонгук прижал отрубленную руку к груди и закрыл глаза, глубоким вдохом заполняя легкие черной копотью тел. — Ты ведь знаешь, что он не виноват, — скрипуче сказал Чонгук. — Если ты попробуешь тронуть его, я убью тебя. — Он — один из них, — немного помолчав, ответил Намджун. — Я его трогать не стану. Его убьешь ты. Убьешь и искупишь свою вину. У Юнги от ногтей одни кровавые огрызки остались. Смерть не может так часто отступать, позволяя смертнику жить. Слишком часто он ее обманывал, ускользал сквозь пальцы, оставляя саму богиню ни с чем. Но ей, право, эти шутки надоели, ровно как и Юнги. Он устал вечно убегать от своей судьбы, да только ждать смерти своей и своих братьев — чувство неописуемое. Вернее будет сказать, что Юнги своей смерти желал, но своих братьев — нет. Он обнял себя за зябко передернувшиеся плечи, стеклянным взглядом наблюдая за черным дымом, исходящим от горящих человеческих тел. Это — юнгиев труд, смысл его жизни, цель, до которой он дорвался. Только желаемого удовлетворения он не чувствует. Юнги знал, что, вернись он в змеиное логово, жить ему — дни считанные. И вернулся. Не потому, что глупец несусветный, а потому, что иначе поступить нельзя никак. И каждый из кисэн на его месте поступил бы так же. Умирать он должен рядом со своими некровными братьями. Юнги утер одинокую слезу с холодной щеки. В последнее время все, что он делал — это лежал на кровати, свернувшись клубком, пока Мэй мурчала и терлась теплой шерстью о его руки. За пределами этой комнаты — мрак, темнота, конец Вселенной. Ему миски с едой приносили призраки. Дверь — граница между Юнги и остатками прежнего мира. Как они, его братья? Здоровы ли? Хорошо ли едят, спят, шутят так же? И… живы ли они вообще? Юнги их своими руками убил, вырыл могилу братскую, землей присыпал и сам в яму спрыгнул, потому что дальше дело за Намджуном. Он его под тонной земли похоронит, в щепки раздавит, в порошок. Ледяные большие ладони обвили его талию, прижимая к мерно вздымающейся широкой груди, и Юнги всхлипнул. Намджун знает правду, это единственное, в чем омега сейчас уверен. Тот провел носом по юнгиевой ключице к шее, под кожей которой билась неистово жилка, и укусил прямо в нее, клыки выпуская. Юнги подавил глухой вскрик, переросший в тихий стон, и откинул голову, больше кожи своей белоснежной открывая. Мол, на, сжирай меня заживо, рви куски побольше и не жалей. Намджун улыбнулся уголком губ, пальцами длинными очерчивая плоский живот и границы острых торчащих ребер. Юнги задержал дыхание, чтобы угарным газом не отравиться. Только Намджун как яд разъедает его кожу до костей белоснежных, оголенных. Губами его губы вслепую ищет, жаром обдает настолько, что Юнги изнутри выгорает. Глаза горят от непролитых слез. Юнги все сделал правильно. Он был рожден для этого момента — поцелуя с Намджуном, в котором привкус боли и горечи перекрывает вкус крови металлической — смотреть на поверженных, сгоревших до тла врагов. Только это был смысл жизни не Юнги, то был смысл жизни Шуги, Момо, Ви, Винко: всех кисэн, носивших маски и притворяющихся, будто это праведно. Юнги жаль. Ведь Намджун мог бы любить не только его, но и их ребенка, наверное, и Юнги бы настолько сильно любил их обоих. А сейчас… Юнги ослепляет вспышка. На стекле остается кровавый развод от его разбитого носа, а по окну пошли трещины. Намджун не сдерживался в своей силе, наплевав, что стекло в любой момент может лопнуть, порезав юнгиево лицо. Он агрессивно, держа омегу за волосы, вновь приложил его лицом о окровавленное стекло, а после развернул к себе, сжимая пальцами хрупкую шею и приподнимая на несколько сантиметров над полом. Юнги захрипел, цепляясь пальцами за его крепкую руку. — Мне даже нечего сказать тебе, — просто улыбнулся Намджун, крепче сжимая пальцы. У Юнги брызнули слезы из глаз. Воздух в легких стремительно кончался. — Думаешь, мне не было известно, что ты — змея? Абсурд. Я знал. И о том, как ты копал на нас, мне тоже было известно. Только в силу чего-то я тебя не стал останавливать вовремя. И знаешь, что самое смешное? Идиот не ты, что попался. Идиот я, что доверился, — шепотом заканчивает он, отшвыривая Юнги, как игрушку, в сторону. Юнги своим телом снес хрустальную вазу, приземляясь прямо на осколки. Он судорожно кашлял, глотая сквозь слезы необходимый воздух. Ему еще хуже было от того, что Намджун на него смотрел не с агрессией, не со злостью, а с любовью разбитой, с разочарованием, с болью… Лучше бы он его ребра сломал ногами, грудную клетку проломил и сердце сожрал, чем одним своим взглядом душу вырывал из груди, органы внутренние через мясорубку в фарш мелкий и ту самую мышцу бесполезную останавливаться заставлял. Юнги заплакал не от боли разбитого носа и порезанных осколками рук. Юнги заплакал, потому что он сломался. Намджун его сломал, вывернул наизнанку и внутри оставил после себя разруху, хаос и войну. — Я не мог поступить иначе, — тихо, запинаясь сказал Юнги. Ему на Намджуна невыносимо смотреть, он потупил взгляд на густые кровавые капли, стекающие на пол. — Я был рожден для того, чтобы защитить моего короля. Мой папа был кисэн. Моя гребаная судьба была предрешена с самого начала! Это мой долг, мой смысл, моя жизнь! Но это не меняет того, что я люблю тебя настолько, что мне кости выворачивает, — Юнги почувствовал, как близится истерика. Он резко перешел на шепот. — Я не мог, не мог… — Мы вершим свою судьбу, никто не сделает этого за нас. Ты предал меня даже после той правды, которую я тебе поведал. Повел себя, как упрямый слепец, верующий в дерьмо, коим король вас кормит. И что ты получил за это? — горько ухмыльнулся Намджун, схватив Юнги за шкирку и заставив насильно смотреть на сгоревшие кости — единственное, что осталось от его людей. — Тысячи призраков, стоящих за тобой. Думаешь, их убили воины короля? Нет. Это сделал ты. Своими руками. Ты убил людей, которые в будущем могли бы стать твоими верными братьями. Юнги плачет, прижимая ладони к стеклу. Намджун прав — в этом вина лишь его одного. Его вина в смерти якудза, его вина в смерти людей, служащих королю, его вина в будущей смерти кисэн… Юнги крыла истерика. Он кричал, рыдал и разбивал руки в кровавое месиво о разбитое стекло. У Намджуна выступили слезы от такого Юнги — поломанного. Он отступил на шаг, наблюдая, как тот, кого он любит, корчится от боли на полу и воет в голос. — Я так в тебя влюбился, что ослеп, — тихо сказал Намджун, покачивая головой, на самого себя сетуя. — Мотылек летит на свет и гибнет. И я был как тот мотылек, только сам не умер, это сделали мои братья. Я — трус, потому что остался жив. Но те чувства, которые меня заживо сжирают, я под корень вырву и уничтожу. А любой огонь можно потушить. Намджун отвернулся от Юнги, свернувшегося в жалобной клубок, и пошел на выход. Останется — не выдержит. Не сможет смотреть на его боль, страдания, душевные терзания, сам к его ногам падет и будет целовать тонкие щиколотки. Нет. С него хватит. Сколько еще должно умереть ради того, чтобы Намджун мог этого омегу любить? Юнги умрет вместе с тем маленьким, беззащитным существом, что растет внутри него. Дверь оглушительно хлопает. Юнги больно ударился копчиком, когда его швырнули вовнутрь повозки, покрытой плотным брезентом. Ледяной дождь бил по щекам, смывая остатки слез и неровные разводы. Он судорожно поднялся на коленях, осматривая каждого кисэн. У кого-то кровь под носом запеклась, у кого-то глаз заплыл сплошным синяком, а у кого-то следы от пальцев мозолистых остались на шее. Он прижал ладонь ко рту, чтобы не закричать, и отполз назад, упираясь спиной в неровную доску. В самом углу, забившись, сидел Чимин, отстраненно смотревший на руки перед собой. По его щеке скатилась одинокая слеза. Винко, у которого страх в глазах смешивался с непониманием, переползал от одного кисэн к другому, вытирая кровь и поглаживая перепутанные волосы. Ни у кого не было сил даже на то, чтобы улыбнуться разбитыми губами. Шуга заскрипел зубами, отворачиваясь и впиваясь пальцами в выпирающую доску до побеления костяшек. Ветер нещадно трепал брезент, завывал между крон деревьев и пробирался внутрь, под одежды, пересчитывая изглоданные кости. В унисон с ветром Юнги вслушивался в стоны и плач своих братьев, едва сдерживаясь, чтобы волком не завыть самому. Он вцепился зубами в ребро ладони, прижимая вторую к животу. Он стоял на пепле собственной жизни, оглядывался вокруг и ничего не видел. Пустота на несколько тысяч километров. Выжженная пустошь и его, юнгиева, оболочка. Он не выдержал, зарыдав. Винко кинулся к нему, сам не сдерживая слезы, и прижал к своему трясущемуся от холода и страха телу. Старший рыдал, цепляясь пальцами за тонкое кимоно. Подвел. Предал. Изменил. Все кончено. Чонгук подобно смерчу ворвался в комнату, заставляя дверь удариться о стену, а Тэхена вздрогнуть от неожиданности. Вопросы «что произошло?» и «почему ты настолько взвинчен?» остались проигнорированы Чонгуком. Он достал из шкафа холщовую сумку, наскоро скидывая в нее некоторые тэхеновы вещи, припасенные деньги, пару книг и лекарства, что удалось силой забрать у Иоши. Альфа метался по комнате, нервно сгребая в сумку что на глаза попадется, а Тэхен так и остался стоять, в недоумении прижимая ладони к груди. Чон был похож на тигра в клетке, который яростно желал из нее выбраться, игнорировал Тэхена и даже словно не замечал, что он здесь. Воспользовавшись секундной заминкой, Тэхен быстро подошел к нему, перехватывая крепко держащую сумку руку, а второй погладил щеку с трехдневной щетиной. Чонгук вздрогнул как от удара, но после, прикрыв глаза, потерся щекой о нежную кожу его ладони. — Мы уходим, малыш, — хрипло сказал Чонгук, оставляя аккуратный поцелуй на тэхеновом запястье. — Уходим? — переспросил удивленно Тэхен, переводя взгляд на сумку в его руке. — Что произошло там, Чонгук? — Кисэн сдали нас, тебе ведь наверняка это известно, — Тэхен не стал таить, кивнув. От Чонгука ему нечего скрывать. — Твои братья умрут, только не так скоро. Для начала Намджун их изведет, заставит бояться каждого шороха в ожидании смерти, но он не придет до того самого момента, пока кисэн не потеряют бдительность, — продолжил рассказывать Чонгук, заворачивая сушеные травы, которые накануне принес Тэхен, в бумажную обертку. Сейчас им может пригодиться все. — Всех до последнего уничтожат, а после плюнут на истекающие кровью трупы. — Ты предлагаешь мне бросить их, зная, что им грозит смерть? — зло возразил Тэхен. — Я не посмею, ни за что, не проси меня! Если потребуется, вернусь домой предателем, но сделаю хоть что-то, чтобы попытаться их спасти. — И что ты сделаешь? — раздраженно спросил Чонгук, хватая сопротивляющегося омегу за грудки. — Ты, не способный даже одному альфе дать отпор, собрался дать его целой армии? Не смеши меня. Твой героизм — обычная глупость. Вместе с ними умрешь, если не уйдешь сейчас же. — Я не уйду! — вскрикнул омега, чувствуя, как слезы жгут глаза. — Я с ними через огонь и воду прошел, а Чимин… Винко! Эти звери уничтожат их! Винко даже за себя постоять не сможет, как он справится один? Чонгук, пожалуйста… — Если ты не пойдешь сам, я свяжу тебя и насильно укрою! — заорал Чонгук, встряхивая плачущего Тэхена в своих руках. — Я твоей смерти не переживу, лучше самому подохнуть. Ты, глупый ребенок, неужели не можешь понять, что жизнь без тебя — не жизнь? Не тогда, когда я вдохнул запах твоей кожи и попробовал вкус губ. Так много дорогих для меня людей умерло, я не позволю умереть еще одному, тому, которому свою гребаную душу в руки вложил, — Чон перешел на шепот, чувствуя, как Тэхен дрожит, безмолвно глотая слезы. Он схватился длинными пальцами за его плечи, сам не замечая, как впивается ногтями в кожу. — Я люблю тебя, блять, я так тебя люблю, Тэхен. Тэхен заплакал в голос, в Чонгука, как в спасательный круг вцепившись. Он вплел пальцы в бесконечные смоляные волосы, пачкая подушечки в чистой нефти, и уткнулся лицом зареванным в его шею, пряча свою беспомощность. Чонгук шумно выдохнул, сухими губами его слезы поймав, и разделил их соленость с Тэхеном, увлекая в непродолжительный животный поцелуй. Альфа его губы до крови прокусил, багровые капельки языком размашисто слизывая, и резко поднял его лицо за подбородок, заставляя смотреть в свои глаза. Тихое, хриплое «пожалуйста», и Тэхен разбился на миллиард не собираемых осколков, крепче сжимая чонову крепкую ладонь. — Я всегда буду на твоей стороне, — шепотом сказал Тэхен, поломано улыбаясь. — Будь ты врагом всего мира или скажешь, что кровь — вино, я соглашусь и глупцами назову тех, кто отрицать это будет. Пусть тебя ненавидят, а я любить буду. Сколько жить мы будем, столько любить тебя буду, гладить твое лицо, каждую морщинку буду рисовать и посвящать целые картины твоим рукам, — в носу защипало от сказанных слов. Чонгук стиснул зубы и зажмурился, отворачивая голову в сторону, а Тэхен сжал пальцами его обрубленную руку, нежно касаясь губами запястья. — Я любви своей убивать меня позволяю, и, если бы мне предложили умереть или отказаться от тебя, я бы умер лучше, чем тебя отпустил, — прохрипел Чонгук, пепельные волосы оглаживая мозолистыми пальцами. Они как люди закончились, друг в друге растворились, переродились в целое одно, с сердцем бьющимся для двоих и душой поровну поделенной. Тэхен грустно улыбался своему любимому, помогая собирать вещи ненужные, ведь все, что ему необходимо — один-единственный человек и его бесконечная любовь. В его глазах — космос бесконечный, любовь необъятная и грусть такая, что топит. Обоих топит. Чонгук на любые жертвы пойдет, чтобы Тэхена в безопасности укрыть, а сам вернется сюда. Ему без Тэхена не жить, не дышать, не существовать даже. Смерть. Апокалипсис. Конец света. Он знает, что ему ни титулы фальшивые, ни короны ядом покрытые не нужны, только для него хочется с неба луну и в ладошки нежные, хрупкие вложить. Безопасность Тэхена — единственное, что для Чонгука имеет значение.

мы будем жить с тобой на берегу, отгородившись высоченной дамбой от континента, в небольшом кругу, сооруженном самодельной лампой. мы будем в карты воевать с тобой и слушать, как безумствует прибой, покашливать, вздыхая неприметно, при слишком сильных дуновеньях ветра.