журавли с оторванными крыльями

Намджун не имел никакого права оставлять Юнги в живых, но он оставил. Эта новость о беременности у него вырвала землю из-под ног, что разверзлась под ним, открывая прямую дорогу в Ад. Его злость на самого себя опоясывала крепким кольцом, перекрывая доступ кислорода. Неужели он способен сохранить жизнь тому, кто забрал жизни его братьев одним взмахом мизинца? Альфа зарычал, впиваясь пальцами в свои пепельные волосы. Он думал об этом так долго и так много, что, кажется, на обратной стороне черепной коробки появились дыры. Намджун обвинял Юнги вновь и вновь, а после снова и снова находил какие-то оправдания. Может ли он позволить себе оставить его дышать, взмахивать ресницами черными точно ночь, смотреть на мир глазами своими алкогольными, хмельными, вынашивать под сердцем его ребенка, его плоть и кровь? Он у самого себя просит срок времени — трое суток. Он всеми силами словно пытается отсрочить неизбежное — смерть Юнги. Намджун знает, что он умрет вместе с ним, от своей же катаны, но сейчас его смерть кажется единственным правильным выбором. Но… а как же его дитя? Намджун уже чувствует, как старость хрипло дышит ему в шею, а у него до сих пор нет того единственного, во что он вложит все свои оставшиеся силы. Что, если этот предатель способен дать Намджуну то, чего ему не хватает? Дать, а после умереть. Так праведно, так должно. Предателям — смерть, только ребенок ее отсрочить может. Намджун смеется вслух — блять, да он самому себе врет! Он как последний жалкий трус и слабак не может убить то, что ему тут же кислород перекроет. Смерть Юнги все равно что анархия, апокалипсис, Солнце пожрет Землю — вот что это для Намджуна. Он трус, но достаточно силен, чтобы признать это. Юнги сделал его зависимым. Он не имеет права носить титул оябуна, он даже среди якудза находиться не имеет права. Но… жизнь Юнги ему необходима. Хотя бы где-то далеко, не с ним, в самом уголке Вселенной, но чтобы был. Чтобы дышал и чтобы ночные ресницы трепетали. Видеть этого омегу у Намджуна не было никакого желания, поэтому он отдал распоряжение, чтобы его заперли в сырой затхлой камере без еды и воды. Юнги так надоело ждать смерти, что ему просто стало плевать. Он свернулся в позу эмбриона на ледяном полу, подложив продрогшие ладони под голову. Пусть бьют, пусть пытают, пусть измором берут — Юнги, кроме собственной никчемной жизни, было нечего терять. Из маленького окошка почти у самого потолка было видно, как медленно за горизонт скрывается солнце, унося за собой последний кровавый свет. В огромные щели задувал ветер и забивался хлопьями снег. Ему было жаль только одно маленькое существо, что было вынуждено вместе с ним погибнуть. А, может, это и к лучшему. Юнги заснул под завывания ночного ветра. Но тут же распахнул глаза. Ему показалось, что он не спал вовсе, однако за окном вовсю светила бледная луна. Его тело прошиб холодный пот и трясло так, что он не мог собраться до чего-то цельного. Перед глазами прыгала поросшая плесенью стена. Голова, точно набитая ватой, кренилась куда-то вбок. Юнги вцепился сбитыми пальцами за выступ в стене, хрипло пытаясь позвать на помощь. Из горла вместо речи выходили только стоны неразборчивые и мычание жалостливое. Он начал царапать ногтями камень, до крови их стирая. К горлу подкатила волна тошноты, и омега, согнувшись пополам, начал рвать желчью и кровью. Внутренности выворачивало наружу. Юнги блевал кровью и плакал, потому что страшно, потому что больно, потому что не понимал что происходит. Он, сплюнув сгусток крови, вытер рот тыльной стороной запястья. Его животный страх за малыша охватил, и только потому он нашел в себе силы встать на подкашивающихся ногах и, держась за стены, вцепиться в двери камеры. — П-пожалуйста! Кто-нибудь! — выкрикнул Юнги, что было силы, а после снова согнулся, блюя желчью, кровью и слюной. Его начало трясти, как сумасшедшего. Кости словно на живо выворачивали, разрывая сухожилия и ломая хрящи. Он колотил в дверь до сбитых кровавых кулаков, умоляя хоть кого-нибудь, чтобы услышали. Капелька пота скатилась по виску к шее и дальше, за ворот хлопковой рубахи. Конечности были холодными, словно лед, а изнутри Юнги горел заживо. Мышцы скрутило спазмом, заставляя кричать умалишенным. Он, казалось, умирает. Здесь, в камере, в одиночестве и собственной рвоте. Неужели Юнги не сможет выносить этого ребенка? Не сможет никогда взять на руки? Пригреть на своей груди, поцеловать маленькие пальчики? Не услышит первый крик, первый всхлип, первый смех своего ребенка? И, теряя сознание, он увидел полоску света открывающейся двери. Намджун склонился над пергаментом, задумчиво кусая нижнюю губу. Чонгук сидел напротив него, закинув ногу на ногу и мелкими глотками выпивая из бокала багровое вино. В его глазах читалась насмешка, поэтому Намджун предпочитал сосредотачивать внимание на предстоящем плане. Битва проиграна, но не значит, что проиграна и война. Он не станет сдаваться. Ему только нужно связаться с Енсон и, даже несмотря на ее беременность и скорые роды, она сможет прислать подмогу, Намджун уверен. Если одной рукой она будет вскармливать свое дитя, второй она отрубит голову немилому. Альфа с тихим вздохом откинулся на спину кресла, сцепив пальцы за шеей, и прикрыл глаза. Голова кругом идет. — Ты так напряжен в последнее время. Что-то беспокоит? — с вкрадчивостью лисы поинтересовался Чонгук, изгибая покрасневшие губы в улыбке. — Ничего существенного, не считая войны, — огрызнулся Намджун, схватив свой наполненный бокал, большими глотками его осушив. Чонгук ухмыльнулся, ведя бровью. — Вот как, — кивнул он, подпирая щеку кулаком. — Как-то… несправедливо получается, хен, не находишь? — О чем ты? — раздраженно спросил альфа, нехотя вперив взгляд во взбодрившегося альфу. — Об этом, — с громким стуком, заставив дрожать бокалы, Чонгук положил свою обрубленную руку на стол. От его игривости не осталось и следа, только ледяное равнодушие. — Ты отрубил мою руку и сломал мои кости за то, что я защищал своего омегу. Ты заставил Юту убить своего беременного омегу за то, что он «предал» его, — Чонгук изобразил кавычки в воздухе. — Прикрываясь праведным делом, приказал вырезать подчистую всех кисэн, а все почему? Потому что именно твоя шлюха предала нас. — Закрой рот, Чонгук, — прорычал Намджун. — И вот я говорю, — продолжил он, наливая из бутылки в свой бокал вино. — Почему они мертвы, а твоя подстилка вновь находится в нашем доме, жрет нашу пищу и спит на наших простынях? Только потому, что он твой? — Чонгук с нажимом выделил последнее слово. — А как же твои слова о том, что все мы — братья? Я думал, хен, что в них есть хоть капля правды. — Я прекрасно осознаю то, что творю. Не смей меня упрекать, мальчишка, — хрипло ответил старший, сжимая пальцы в кулаки до хруста. — Он не останется с нами жить, он не займет какой-то пост, он лишь родит моего ребенка, а после сдохнет. Это не более, чем отсрочка его смерти. — Ребенок от шлюхи и предателя, — ухмыльнулся альфа, опираясь локтями на стол. — Так вот, как теперь называется твое предательство? Отсрочка! А как же тогда ребенок Юты? Почему у них не было «отсрочки»? Потому что Юта верен оябуну, сайко комон, тебе, мне. Он убил свое дитя и его папу, потому что ты приказал, а сам же… ты просто жалкий трус. Мое уважение к тебе превратилось в пыль, а твое слово для меня теперь не больше, чем пустой звук. — Мне жаль, — тихо сказал Намджун, но его слова потонули в полной тишине. Чонгук уже ушел, оставляя за собой последнее слово. Жаль. Это все, что может из себя выдавить Намджун. Ему хочется свою голову расшибить о ближайший тяжелый предмет, потому что, блять, он знает, он все прекрасно знает. Он — ничтожество, никакой он не лидер, раз смеет распоряжаться чужими чувствами, мыслями, жизнями, ничего не давая взамен. Почему, почему он сохранил жизнь Юнги? Почему не убил его в ту же ночь, а привел его за собой, в место, в которое он не должен был вернуться? Намджун впился пальцами в бутылку вина, из горла делая несколько больших глотков, от чего несколько капель потекли мимо, по подбородку. Осушив содержимое почти наполовину, он заорал, разбивая вмиг разлетевшуюся на осколки бутылку о стену. — Господин! — влетел запыхавшийся Иоши, сжимающий в руках мокрую тряпку. — Ваш омега, он… Намджун больше ничего не слышал. Он сорвался с места бешеным псом, бегом пролетая через лестничные пролеты. Он ворвался в палату, когда сзади еще плелся пожилой мужчина, едва передвигая ногами. На кровати лежал бессознательный Юнги, мечущийся во сне. Он был потным, грязным, в замызганной рубахе, с засохшими каплями крови на лице и влажной горячей тряпкой на лбу. Его трясло в лихорадке. У Намджуна на несколько бесконечно долгих секунд остановилось сердце. Иоши, спешно нагнавший лидера, тяжело и глубоко дышал, упираясь руками в колени. Намджун на негнущихся ногах подошел к узкой койке, на которой лежал Юнги, и опустился перед ним на колени, дрожащими руками сжимая его холодную ладонь. — Лихорадка, — хриплым голосом констатирует факт Иоши. Он прополоскал тряпочку, что держал в кулаке, в тазу с холодной водой и поменял компресс на юнгиевом горячем лбу. Намджун кончиком пальца прошелся по пятнам, покрывающим тонкую руку до самого плеча. Он в шоке смотрел на отметины цвета грозового неба с отливом синего. Он видел такое не раз, сам выступал инициатором подобного явления. Альфа сглотнул вязкий противный ком, поднимая взгляд на трепещущие ресницы. Юнги слабо сжал его ладонь. Трупные пятна. На его коже — трупные пятна. — Я пересмотрел все имеющиеся записи, — откашлявшись, сказал лекарь. — Его рвота кровью, эти… пятна, лихорадка и неспособность принимать даже маковое молоко натолкнуло меня на один вывод, — он сглотнул. Слова застряли в горле. — Говори, — глухо сказал Намджун, крепче сжимая юнгиевую ослабшую ладонь в своей. Он накрыл ее сверху второй ладонью, согревая своим теплом. — Гнилокровие, — обреченно выдохнул лекарь, сжимая свое кимоно скрюченными пальцами. Намджун просто кивнул, улыбаясь уголком губ. Ну и что. Даже он изредка болеет, это ведь поправимо. Если нужно, Намджун достанет любое лекарство, любого лекаря к нему приведет, будет охранять по ночам его хрупкий сон и целовать трепетные реснички, чтобы однажды утром, совершенно здоровый, Юнги улыбнулся ему. Юнги так редко улыбается… Кажется, такое было всего лишь раз. Но он обязательно повторится, когда омега выздоровеет! Ему только нужны лекарства и покой. — Что ж, — после долгого молчания сказал Намджун. — Полагаю, у тебя есть все необходимые лекарства, чтобы вылечить его? — Мой господин… — тихо сказал Иоши, опуская взгляд в пол. — Это не лечится. Он умирает. — Какого Дьявола ты несешь?! — заорал альфа, подрываясь с места, и впечатал лекаря спиной в стену. Тот смотрел на него с нескрываемым ужасом и мольбой в глазах. — Как это, блять, умирает?! Он не может умереть! Я люблю эту суку, он не имеет права умирать! Он носит нашего ребенка, он не смеет! — Г-господин, мне очень жаль, — взмолился Иоши, складывая ладони в молитве и жмурясь. Намджуна трясло от ярости настолько, что ему этот кабинет вместе с его микстурами, сушеными травами и медицинскими книгами хотелось под основание снести. Он заорал, в ярости скидывая со стола стеклянные хрупкие бутылочки, с громким звоном разбившиеся грудой бесполезного стекла. Юнги хрипло застонал на койке, заставляя Намджуна тут же приблизиться к нему, в беспокойстве склоняясь над бледным лицом. Омега медленно раскрыл глаза, что словно в тысячу раз мутнее стали, и зажмурился из-за неяркого света свечи, всхлипывая от боли. Иоши тут же подскочил к нему, отпихивая Намджуна в сторону. — Юнги, — надрывно позвал Намджун, но тот его словно и не слышал. Омегу снова рвало кровью. Ему больше нечем было блевать. Иоши успокаивающе гладил его по спине, пока омега надрывался над тазом. Намджуну словно сердце пустили через мелкую мясорубку, он в шоке, не смея отвести взгляд, смотрел, как мучается Юнги и как Иоши вытирает ему рот от крови влажной тряпкой. Лекарь с трудом заставил Юнги проглотить маковое молоко, чтобы хоть как-то облегчить чужие страдания и, положив на лоб прохладный компресс, тяжело вздохнул, присаживаясь рядом. Намджун перевел пустой взгляд на Иоши, едва слышно спросив: — Сколько? — Четыре дня, — тихо ответил Иоши. — Максимум — неделя. Юнги уснул только ближе к трем часам ночи. У Намджуна залегли глубокие синяки от бессонницы. Пока омегу колотило в лихорадке, он сидел рядом, менял компрессы и гладил по влажным перепутанным волосам. С горем пополам, боясь потревожить чувствительное тело, они вместе с Иоши раздели его, а после Намджун бережно, безумно аккуратно обмывал его исхудавшее тело, на которое не было никаких сил смотреть. Трупные пятна захватывали все больше территорий его мягкой бархатной кожи, чьей вкус Намджун помнит так ярко, так остро. Температура спала, и Юнги, наконец, спокойно уснул. Кажется, он даже не осознавал, кто перед ним и что они делают. Он просто варился в своей собственной боли. Намджун присел перед ним на колени. Он спал с приоткрытыми треснувшими губами, дышал так медленно и редко, что, казалось, уже умирает. Альфа в это верить отказывается. Иоши просто ошибся, в самом деле, как это так — умирает? Ведь Намджун любит Юнги, и только он сам может его жизнь забрать, никакое гнилокровие не должно вмешиваться. Это не его человек, не тот, чью жизнь оно должно забирать. Юнги суждено жить, вынашивая дитя Намджуна, а не гнить в могиле. Альфу передернуло от этой мысли. Он аккуратно укрыл Юнги легкой простыней. В палате стоял невыносимый холод, а омеге было жарко. Капельки пота стекали по вискам, прячась в волосах. Намджун устало вздохнул, отжав в тазу с водой тряпку, и вновь положил ее на юнгиев горячий лоб. Он так и просидел всю ночь верным псом на коленях, охраняя сон своего любимого. Утром пришел более-менее бодрый Иоши, потребовавший, чтобы Намджун ушел и отоспался, но альфа лишь зарычал на него, обозначив, что теперь его место здесь, возле узкой койки, на которой лежит Юнги, и, если нужно, Намджун будет спать чутким сном прямо на полу, не ев и не пив. Лекарь лишь тяжело вздохнул, не смея перечить, а после принес чашу с зеленым клубящимся чаем. Намджун, в последний раз поправив простынь, перебрался на скрипучий стул, впиваясь дрожащими пальцами в горячую чашу, но нисколько не чувствуя боли. Травяной чай успокаивал расшатавшиеся нервы. Под веками скапливались обжигающие слезы, но это всего лишь из-за мяты, успокаивал себя Намджун. Он не плачет потому, что Юнги умирает, это из-за мяты. Сегодня солнце не светило, даже не спешило всплывать из-за горизонта, точно оттягивало неизбежное. Глупое солнце. Намджун поджал губы, брезгливо отставив от себя чашку. — Намджун… — хрипло, едва волоча языком позвал Юнги. Намджун подорвался, опрокинув стул, и тут же оказался у его постели. Юнги дрожал то ли от слез, то ли от холода, то ли от того, что ему изнутри кто-то поджигал органы. Намджун сжал его трепетную ладошку в своей, оставляя болезненные поцелуи на костяшках и длинных пальцах. Юнгиевы реснички слиплись треугольниками от слез, губы треснули, и на кожице блестели капельки крови. Намджун бесконечно повторял «Юнги, Юнги, Юнги», словно боялся, что тот прямо сейчас испарится, исчезнет, умрет… — П-п… пр… — попытался сказать омега вновь, но с губ срывалось лишь беспомощное мычание. — Тш-ш, молчи, — тихо сказал Намджун, прикладывая палец к его губам. У Юнги на лице, прямо под скулой, появилось новое пятно. Намджуна начинало колотить. — Все хорошо, все хорошо, ты вылечишься. Мы будем вдвоем, слышишь? Я тебя никому не отдам, у всех отвоюю, — с горькой улыбкой прошептал он, оставляя поцелуи на лбу, щеках, носу, ресницах. Слезы Юнги отпечатались на его губах. В утренней тишине слышались лишь редкие всхлипы. Юнги молчал, смотря на Намджуна, запоминая каждую черточку, морщинку, каждый изгиб. Намджун изранено ему улыбался, поглаживая большим пальцем по онемевшей ладони. Юнги не может пошевелить ногами, он их и не чувствует даже. Но на мгновение ему стало спокойно. Боль отступила, и все, что он ощущал — бережные руки Намджуна. Омега улыбнулся, вновь разрывая сухую кожу, и багровая капелька потекла по подбородку. Намджун смахнул ее большим пальцем, костяшками пальцев оглаживая хрупкую щечку. А через несколько часов его тело вновь сковала боль, от которой Юнги кричал, как сумасшедший, и криками этими молил о смерти. Он перед собой не видел ничего, никого — вдруг в темноту все погрузилось. Лишь собственные крики и боль. Чья-то рука, сжимающая его руку и влажная тряпка, которая ему не поможет, на лбу. Низ живота словно клинком пронзило, заставляя Юнги рыдать и выгибаться в спине. Под ним, пропитывая хлопковые простыни, начала расползаться кровавая лужа. И все, что тогда он смог понять — его ребенок мертв. Юнги рыдал, до хруста сжимая пальцы и крича диким раненным зверем.

☽

— Свергнуть верховных — вот, что мы должны сделать, — говорит Чонгук, оглядывая людей, сидящих с ним за одним столом. Людей, которые пойдут за ним, чтобы убить оябуна и со-хонбуче. Юта поднял на него отрешенный взгляд. — За нашу любовь, за наши лучшие жизни, за наш закон и кодекс чести, который со-хонбуче не соблюдает и не считает нужным это делать. На моей душе не один десяток грехов, но я поплатился за них. А вот наш многоуважаемый брат отказался убить свою беременную шлюху во имя «любви». Чонгук с ухмылкой наблюдал за смятением в глазах якудза, которых он собрал в отдаленном уголке, неподалеку от старого рыбацкого домика, в котором живет Тэхен. Он вместе со своими подчиненными разбил шатер, способный вместить многочисленных гостей, каждый из которых теперь сидел тихо, упершись взглядом в длинный стол. Кажется, будто каждый думал об одном и том же: как это — пойти против брата? Против отца? Но в словах вакагасиры была правда, на которую каждый закрывал глаза. Со-хонбуче потерял то былое уважение, который каждый к нему питал. Теперь Чонгук выглядел более зрелым, более мудрым лидером, способным вести за собой во вьюгу. Юта запустил пятерню в свои волосы, хрипло выдыхая клубок пара в морозный воздух. Тэхен, спрятавшись, наблюдал украдкой за неофициальным заседанием. Ему было боязно и волнительно, ведь вдруг Чонгука отвергнут? Вдруг донесут на него оябуну, и тогда все его планы будут разрушены под основание? А вдруг его убьют? Он вздрогнул от этой мысли, прогоняя ее как можно дальше. Чонгука убить нельзя, невозможно, он ведь неуязвимый. Но с его губ сорвался облегченный вздох, когда сатейгасира перевел на него тяжелый взгляд, хрипло объявляя: — Я и мои люди будут на твоей стороне, вакагасира. Они забрали все, что у меня было. Моего омегу, мою жизнь, моего… ребенка. Заставили убить своими руками, и все, что мне остается — это их хрупкие призраки в бледном свете луны. Я их хочу уничтожить. — Прими мои соболезнования, — искренне сказал Чонгук, сжимая здоровой рукой его плечо. Юта только кивнул, поджимая губы, и вновь опустил голову. — Пойдете ли вы за мной? Свергните ли вместе со мной лжецов, трусов и тиранов? — с каждым словом Чонгук говорил все громче, сжимая пальцы в кулак. — Построите ли вы вместе со мной новую жизнь на руинах старой? — Да, господин! — ответил один, единый голос, что воссоединял их всех в единый организм, где каждый человек важен, где каждый нужен. Чонгука охватила гордость, возбуждение и эйфория. Власть практически в его руках, осталось только взмахнуть катаной, разбивая чужие жизни в осколки плоти и в прах костей. Они все вместе с криком подняли над головами рюмки, наполненные алкоголем, и мигом осушили, подтверждая свою преданность новому вождю. Раскаленная жидкость обожгла горло, оседая приятным послевкусием на кончике языка. Даже Юта кричал, так плохо, так ужасно ему было. Его руки жжет кровь Винко, умирающего мальчика, которого он до самого последнего вздоха держал в своих объятиях. Обжигающие слезы накатили на глаза, но альфа их тут же утер. Он вместе с Чонгуком разорвет старую власть по кусочкам. Сегодня — пир, завтра — война. Чонгук отдает себе отчет о том, как опасна его затея и чем обернется возможное поражение, но он верит в себя, свои силы и помощь тех людей, что согласились идти за ним. Он поймал восхищенный взгляд Тэхена, что покорно стоял в уголке, скрепив пальцы в замок, и его теплую улыбку. У него все получится. Ради его людей, ради Тэхена, ради их будущего. Чонгук раздвинул створки шатра, шагая на свежевыпавший снег, и поднял ледяной взгляд на Хосока, покачивающего в руке свою антрацитовую катану. Он склонил голову вбок, облизывая губы и выдыхая клубок пара в морозный воздух. Чонгук сомкнул пальцы на рукоятке катаны, резко выдергивая ее из ножен. Тэхен было дернулся, но вовремя остановился, потому что все присутствующие якудза поднялись из-за стола, рассредоточившись за его спиной, обнажив оружие. Юта встал по левую, безжизненную, искалеченную руку Чонгука. Защитит. Хосок ухмыльнулся, вздергивая бровь. — Один калека и сотни трусов и предателей выйдут на поле боя, — ядовито сказал Хосок. — Или, возможно, калека будет командовать сражением и отсиживаться в безопасности? — Это — прерогатива оябуна, не моя, — безэмоционально ответил Чонгук. — Я лучше сдохну вместе со своими людьми, чем буду за ними прятаться. Тэхен не сдержался от вскрика, когда лезвия катан встретились друг с другом с противным лязгом. Брат пошел на брата, и кровь вновь начала проступать сквозь колотые раны. Общий крик вознесся к небу. Люди Хосока двинулись в бой на людей Чонгука, а сами они сражались яростно, агрессивно, на смерть. Эта худая бледная женщина сегодня заберет кого-то, и Тэхена бьет истерическая дрожь от мысли, что это может быть Чонгук. Сражаться одной рукой почти невозможно. Чон, скрипя зубами, уворачивался от выпадов Хосока. Из сражения с Хосоком никто не выходил победителем, ведь он — убийца, верный прислужник Смерти, ее ласковый любовник и преданный муж. Это Она ведет его рукой в бою, Она протыкает насквозь тела катаной, Она вырывает из чужой груди сердца и Она сегодня должна убить Чонгука. Но Чон, тот еще изворотливый сукин сын, заставлял Хосока беситься от очередного промаха. Когда альфа вновь сделал выпад, Чонгук отскочил, своей катаной оставляя глубокую рану на чужих ребрах. Хосок немного удивленно посмотрел на расплывающееся алое пятно и, коснувшись его пальцами, дико ухмыльнулся. Его удары стали агрессивнее, а у Чонгука все меньше сил. Его люди рубят мясо наравне с лидером. Юта похож на дикого зверя, разрубая врагов точно масло. Им движет ярость, он жаждет мести. Его любимый мертв, его тело сожжено, а шлюха со-хонбуче в тепле и спокойствии. Вот он закон, вот оно уважение, вот она честь. Их и в помине никогда не было! Им вбивали в башку, что они — братья, они не предадут друг друга, они опора и поддержка, а потом — смерть. Смерть всех, кто Юте был дорог. Ему терять больше нечего. Умрет? Да и плевать, главное — унести с собой побольше жизней. Даже Тэхен не смеет прятаться, а, как может, сражается, крепко держа в кулаке клинок, стащенный у чьего-то трупа. Он с криком вонзил острие в глаз противника, получая в ответ больную слепую пощечину, но не пошатнулся даже, раз за разом вбивая клинок в чьей-то висок. Они все здесь борются за Чонгука, а потому у него силы втройне разрастаются, адреналином по венам разносятся. Чонгук отбивает, стискивая зубы, сильный удар, блокируя его своим лезвием, и резко отводит в сторону. Хосок пошатнулся, на короткий миг потеряв равновесие, но Чон со всей силы ударил его обрубленной рукой по трахее. У того все в глазах потемнело, приступ дикого кашля скрутил горло. Чонгук, ни секунды не теряя, подрезал его тонкие ахиллесовы сухожилия, с криком заставляя упасть на промерзшую землю. Кровь брызнула на снег, окрашивая его бордовым. Хосок сдержался от дикого крика, сквозь зубы стоная от боли. Катана выпала из его руки, откатившись по земле. Чонгук тяжело задышал, стряхивая капли крови с лезвия катаны. — Неужели сегодня удача от тебя отвернулась? — ухмылкой спросил Чон, присаживаясь перед ним на корточки. — Жалкий калека смог тебя одолеть, какой вздор, какой позор! Ты не смог бы прятаться от смерти, однажды она придет ко всем. — Твой час не так далек, насколько бы тебе того хотелось, — скалясь изо всех сил, прорычал Хосок. — Но прежде я уничтожу всех крыс, забравшихся на вершину власти, — хриплым шепотом ответил Чонгук. Хосок дико рассмеялся, а лезвие чонгуковой катаны, со свистом разрезавшее воздух, вонзилось в его грудь почти наполовину, входя в снег и замерзшую землю. Смех перерос в кашель. По его губам потекла багровая кровь, грузными каплями падая в снег. Несколько брызг попало на чонову руку, но он не спешил с брезгливостью их вытереть. Он крепко схватился рукой за рукоятку, с трудом разрубая грудную клетку Хосока на живо. Он кричал, больше не в силах сдерживать свою боль. Неужели любовница его обманула и решила сама забрать его жизнь, как он забирал чужие? Или, может, она настолько его любит, что больше не сможет без него выдержать ни дня, ни ночи? Чонгук засунул руку в его грудную клетку, царапая пальцы о ребра, и крепко сжал бьющееся сердце, одним рывком его вырывая. По руке потекла кровь. Чонгук поднял его высоко, закричав, и его крик поймали остальные. Победа. Тэхен вздрогнул, ища взглядом Чонгука, но за столпотворением якудза его не было видно. Он побежал на чонгуков голос, распихивая альф локтями, и замер, когда его взгляд коснулся Чонгука. Победителя. Оябуна. Бога. Чонгук улыбнулся ему безумно, одним взглядом к себе приказав подойти. Тэхен беспрекословно подчинился, аккуратными шагами выходя в центр, хрустя кровавым снегом. Чонгук так близко, его горячее дыхание обжигает губы. — Раздели его со мной, мой нее-сан, — хрипло прошептал Чонгук, поднимая сердце на уровне тэхеновых губ. Омега улыбнулся робко, поднимая взгляд с сердца на глаза Чонгука, и накрыл его кровавые пальцы своими. Они одновременно вонзились зубами в остывающее сердце, дикими зверями терзая кусок плоти, знак победы. Якудза бесновались, кричали, утирались кровью врагов. Чонгук откусил смачный кусок, агрессивно пережевывая его зубами, а Тэхен, проглотив свою часть, впился кровавыми губами в его, грязными руками перепачкав сильную шею в крови. Истерзанное сердце упало на землю бесполезным ошметком. Они сплелись в поцелуе бескислородовом. Привкус своей и чужой крови — это правильно. Нет одежды, нет преград, нет мира, есть только два человека, любящих друг друга до безумия, до помешательства, до смерти. Все смотрят на красивое тэхеново тело, выточенное из мрамора. Его кожа покрылась мурашками от кусачего холода, но Чонгук прижал его к себе ближе, до растворения друг в друге, без всяких гребаных миллиметров. Чонгуку не холодно на снегу, у него кожа плавится, расползается от подскочившей до тысячи градусов температуры. Тэхен выгибается на нем, выцеловывает покрасневшими губами его кожу мускусную, пропахшую потом и кровью. Тэхену вкусно, правильно, любимо. Он жадно лижет его шею, пачкает кровавыми пальцами его торс с кубиками пресса. Чонгука ведет. Он вообще, кажется, в другом мире сейчас находится. В Тэхене — влажно, жарко, узко, как впервые. Он двигается на его члене без стеснения, плевать, что якудза на них смотрят, плевать, что они как звери. Тэхен быстро двигает бедрами, глубже насаживаясь на член, впивается ногтями в его грудь и царапает до крови. Чонгук рычит от удовольствия, подмахивает бедрами, чтобы в Тэхена еще глубже войти, чтобы всякое расстояние между ними стереть без следа, без остатка. Ему так мало Тэхена внутривенно. Влажные шлепки разгоряченных тел сплетаются с мокрым поцелуем. Тэхен отстраняется, чтобы глотнуть воздуха, и между их губ протягивается ниточка слюны. Под веками образ Чонгука засел иконой. Они — душа, поделенная на двоих. Им предначертано быть здесь, вместе, навсегда. Чонгук целует его как в последний раз, сминает его губы своими, рвет нежную кожицу до багровых капель, а после слизывает, извиняется, а Тэхену плевать, пусть хоть душу его сожрет, он сам ее порубит и подаст на золотом подносе, своим сердцем приправленным. Чонгук толкнулся в него до упора, до скрипа сжимая зубы и впиваясь до синяков в болезненные тэхеновы бедра. Сцепка крепко связала их. Если до завтра им дожить не суждено — плевать. Главное — трепетное дыхание Тэхена на его шее.