Маленькую комнатку, заполненную ледяным воздухом и сладким запахом разложения, залил теплый послеобеденный свет. Юнги, с трудом повернувший голову к окну, наблюдал, как медленно плывут облака по голубому небу, а с крыши, сдуваемые ветром, падают снежинки. Он не знает, сколько провел в бреду. Ощущение, будто целую жизнь. Будто все, что происходило до этого момента — бред. Его тело прошивала боль, от которой уже не закричать — горло кровавое дерет. Губы полопались, обнажая ранки не засыхающие. На стуле, уложившись локтями на стол, спит Намджун. Он, наверное, безумно устал. Юнги на него смотреть больно, невозможно. Некогда смуглый он стал бледным, под глазами — синева и губы вечно дрожащие, словно он плач сдерживает.
Юнги больше не разговаривает, ему трудно даже моргать. От невыносимых мук остается только плакать безмолвно, смотря на голубое небо с жилами белесых облаков. В дверях стоит дама в черном — красивая, изящная. Ее бледные пальцы переплетаются между собой в замок. Она легко держит в них бордового цвета цветок. Мягко, словно кошка она подходит к юнгиевой постели, протягивает к нему ладонь, а Намджун прогоняет ее точно тигр, яростно сбивая температуру. Но сейчас Намджун спит. Она кивает грустно головой, с какой-то жалостью смотря на Юнги. А ему не грустно. Не страшно. Ему хорошо. Женщина сказала, что у них с Намджуном был бы мальчик, и он ждет своего папу, а потому Юнги тянет руку в ответ.
Имя этой женщине — Смерть.
Намджун резко дернулся, едва не свалившись на пол, и потер глаза, прогоняя сон. Он тут же подорвался, с беспокойством склоняясь над притихшим омегой. Он дышал медленно и нечасто. Намджун ненавидел себя и свою жизнь за то, что ему приходилось прислушиваться к его дыханию. Юнги смотрел на него стеклянными глазами, не моргая. Кажется, будто звезды у него в глазах застряли и только потому они блестели, отражая солнечный свет. Намджун слегка улыбнулся, подтащив со скрипом к его койке стул.
— Я заснул, Юнги-я, извини меня, — Намджун сел, беря в свои ладони юнгиеву, прохладную. Он по привычке начал поглаживать хрупкие костяшки большим пальцем, очерчивать витиеватые линии вен, что бугорками прощупывались под подушечкой. Такой бледный, что страшно. Юнги почти сливается кожей с простыней, настолько он белый, хрупкий, призрачный. Смотрит и не моргает. — Я подумал о том, куда бы мы могли отправиться после твоего выздоровления.
У Намджуна с губ не сходила улыбка. Он поправил пшеничные растрепанные волосы, оставляя мягкий поцелуй в уголке холодных губ. Трупное пятно, расползшееся на юнгиевой острой скуле, его не пугало. Это поправимо. Это излечимо. Юнги не бросит его здесь, в ледяном и хрустящем пополам мире одного. Не отпустит его руку, как сейчас Намджун не отпускает его, переплетая бледные пальцы со своими. Юнги не реагирует. Слишком долго не моргает.
— Тебе ведь нравится океан, правда? Конечно, правда. Ты ведь моя рыбка, — надломлено, пытаясь улыбаться сказал Намджун. — Помнишь, как я впервые тебя нашел? Кто бы мог подумать, что ты — кисэн. Такой красивый, словно неземной юноша… Но ты был точно русал. Черт возьми, я готов был признать, что те россказни пиратов не сущая глупость, а неоспоримая вещь, ведь люди, они не могут быть такими, как ты.
Намджун наклонился, оставляя россыпи легких поцелуев на его холодной коже, на пальцах, начинавших леденеть, на плече заостренном, на шее тонкой, на линии челюсти и, наконец, на губах. На израненных, кровавых, лопнувших. Альфа целует так медленно, так больно и горько, что самому хотелось завыть в голос. Юнги больше не пах собой. Он пах разложением — этот запах словно впитался в его поры, не желая оставлять хозяина.
— Ты ужасно замерз, — Намджун поправил простынь на его теле, не смея выпускать холодную ладонь, а после накрыл теплым пледом, заворачивая словно маленького ребенка в пеленку. — Вот, так-то будет лучше.
У Юнги глаза не живые. Фарфоровые.
Мертвые.
— Что ж, а если не хочешь океан, давай — горы! Сомневаюсь, что тебе когда-то доводилось бывать в горах. Это красота неописуемая, весь мир будто в твоих ладошках, — Намджун взял его вторую ладонь, согревая своим теплом. — Что скажешь, малыш? Конечно, придется подождать твоего выздоровления, но ты ведь не будешь болеть вечно, правда?
Намджун улыбался, смотря на него, такого хрупкого, такого болезненного, такого сломанного. Он и сам не заметил, как по щекам потекли слезы, серной кислотой выжигающие сетчатку. В комнате, где каждый уголок и каждая трещинка впитали в себя запах Юнги, раздавалось тихое, загнанное дыхание. Намджуново дыхание. В этой комнате, кроме него, больше никто не дышал.
— Эй… Юнги, — тихо позвал Намджун. — Юн…
Улыбка медленно сползла с его лица.
Юнги
был
мертв.
Намджун не закричал. Он словно впал в прострацию. Это неправда, ложь — Юнги жив. Когда-нибудь он поднимется с постели, наградит альфу колким взглядом и покажет, что он сильный, не нужны ему никакие няньки. Намджун пересел на койку, сгребая холодеющее тело в свои объятия, и начал укачивать его, словно младенца. Бледный такой, с проступающими венами синими, осунувшийся и похудевший. Под пальцами — кости юнгиевы, Намджун каждую прощупать может. Юнги смотрит куда-то сквозь Намджуна пустым взглядом, а альфа ему волосы поправляет пшеничные, улыбается сквозь бегущие по щекам слезы. У него нет причин плакать, ведь Юнги не умер. Просто внутри сердце сковало, внутренности опустели и мороз минус сто, не иначе. Намджун выдохнул облако пара, прижимаясь дрожащими от холода губами к его макушке. Несколько слез-кристаллов упало в юнгиевы волосы, путаясь.
Иоши нашел их вдвоем. Намджун раскачивался вперед-назад, напевая какую-то колыбельную, когда-то давно услышанную от древней, как сам Мир, женщины. Лекарь прижал ладонь к груди, прямо туда, где сердце закололо невыносимо, не в силах сдержать слезы. Он видел Смерть, чувствовал ее дыхание, но каждый раз как первый. Немногие умирали рядом с ним, а видеть такое — невыносимо. К удивлению, Намджун на просьбу похоронить тело отнесся спокойно, даже позволил забрать из своих рук окоченевшее тело.
Его похоронят в лесу, и на похоронах будет лишь два человека, с которыми Юнги провел свои последние дни. Намджун, точно робот, достал поросшую паутиной лопату, не потрудившись даже теплее одеться, и пошел по сугробам в самую чащу, где оголенные стволы скрипят жалобно при сильных дуновеньях ветра. Он рыл могилу в промерзшей земле. Пальцы стерлись в кровавые мозоли от агрессии и силы, с которой Намджун копал яму, где Юнги будет гнить. Мерзкие слезы глаза влажным полотном застелили. Сгустившиеся сумерки разгонял лишь дрожащий факельный огонь. Альфа вонзил штык в землю, опираясь ладонями о черенок и, опустившись на колени, взвыл.
Лекарь шел медленно, на тряпичных носилках волоча за собой по снегу мертвое тело. Иоши его обмыл, одел в чистые одежды и вложил в закостеневшие пальцы две белоснежные лилии. Намджун, резко утерев непрошенные слезы, вытянул из ямы лопату, бросив ее на кучку замерзшей земли. С неба пушистыми хлопьями начал падать снег. Лекарь аккуратно, насколько мог, передал труп Юнги в намджуновы руки. Альфа прижал его к себе бережно, улыбаясь ласково.
— Мой маленький, мой волшебный мальчик, — прошептал Намджун, оглаживая впалую холодную щеку заледеневшим пальцем. Снежинки осели на чернильных ресницах. Такой спокойный, будто не умер. Будто спит. Только грудь не вздымается. — Мой ангел…
Намджун прижался дрожащими губами к его, ледяным, и зажмурился, запоминая их поцелуй навсегда. «Подожди меня немного», умоляет он и горько улыбается, положив хрупкое тело на дно ямы, а сам подтянулся на руках, вылезая из нее. Намджун схватил лопату, собираясь закопать любимого на съедение трупным червям, но застыл вместе с улыбкой дрожащих губ. Иоши тихо всхлипывал, утирая бусины слез рукавом кимоно. А Намджун все стоял, наблюдая, как медленно снег укрывает тело его ангела. Юнги не умер. Юнги спит, но проснуться, увы, не сможет, сколько бы Намджун не ждал, сколько бы не молился об этом. Его фарфоровые пальцы сжимают две лилии, припорошенные снегом.
Он никогда не слышал, как Юнги смеется. Как много они не успели, даже
любить друг друга трепетно, нежно, до болезненного аккуратно не смогли. Порой, когда Юнги еще спал, Намджун просыпался спозаранку, рассматривал его спящим и едва удерживался от восхищенного вздоха. У лидера не должно быть слабостей, а у Намджуна появилась — маленькая, грубая и дикая, но жизнь перевернувшая на голову, внутренности переворошившая и сердце сожравшая, а Намджун бы сам в могилу лег, чтобы все еще раз повторить бесконечно.
Намджун закричал, агрессивно откидывая лопату в сторону, и спрыгнул в яму, прижимая бездыханное тело к себе. Он орал, словно сумасшедший, от чего птицы начали перекликаться где-то в вышине. Намджун не мог перестать кричать, хватаясь за хрупкие плечи, пока не начал хрипеть и жжение в легких не сперло дыхание. Он умолял, на коленях молил, чтобы Юнги открыл глаза, чтобы блядские снежинки растаяли от тепла его тела, но он не откликался.
Юнги умер и похоронен в безымянной могиле под самым высоким кленом в лесу. Его кости никогда не найдут. Он станет единым целым с лесом, духом, блуждающим среди трав и могущественных деревьев. Два человека брели сквозь вьюгу, неся в сердце боль, коей не поделишься, не откроешь. Намджун свою боль зарыл вместе с Юнги и, пока он рыдал в вырытой яме, обнимая его труп, чьи-то холодные руки ветром обнимали его плечи.
Он толкнул дверь в спальню, в которую больше не хотелось возвращаться. Каждая вещь запомнила Юнги живым, здоровым, непокорным. Холодно. Намджун оглянулся, ломая губы в кривой улыбке. С шкафа, беспокойно мяукая, спрыгнула черная кошка, подбегая к мужчине и начиная бодаться головой о его ноги. Альфа прижался спиной к двери, скатываясь на пол. Мэй запрыгнула на его колени. Впервые она не убежала от него с шипением. Намджун пропустил ее гладкую черную шерсть сквозь пальцы. Кошка, опершись лапками о его грудь, потерлась о щеку, словно ища утешения.
Юнги мертв. Намджун обнял мяукающую кошку, сотрясаясь в беззвучных рыданиях.
☽
Чонгук возвращается в особняк
предателем завоевателем. Снег блестит в свете бледной луны, переливается, искрится. Он выдыхает клубы пара, слыша, как за ним идут его последователи. Его братья. Юта выглядит жестоким, но не сломленным чужой волей, он придавлен грузом собственного выбора. Его не заставляли поднимать оружие против оябуна, он сделал это сам. В голове постоянно крутились речи Чонгука о том, что их оябун словно призрак — его никто не видит, никто не слышит, но он правит всеми через со-хонбуче и прячется за их спинами, как последний трус.
Прямо у входа их встретил часовой, низко поклонившийся старшим по званию. Чонгук видел этого молодого парня и прежде — кажется, он совсем недавно испил саке со своим отцом, стоя на коленях. Его губы дрожат в волнительной улыбке, когда старшие окидывают его взглядом — честь. Ему не добиться больше, чем просто «часовой», а потому восхищение — единственное, что ему остается.
— Доброй ночи, вакагасира, — кивнул молодой альфа Чонгуку, — сатейгасира, — перевел взгляд на Юту, снова кланяясь.
Чонгукова багровая катана блеснула в ледяном лунном свете, вонзаясь в живот парня, точно нож в масло. Он удивленно хлопал глазами, переводя взгляд с лезвия, торчащего в своей плоти, на окованного ледяным спокойствием вакагасиру. Альфа закашлялся кровью, пачкая чонгуково кимоно. Чон подцепил обрубленной рукой его окровавленный подбородок, приближаясь губами к уху, и прошептал:
— Я больше не вакагасира. Я — оябун, — лезвие с хлюпаньем вышло из его живота, и безжизненный труп упал в снег, окрасившийся багровым. Чон повернулся к ожидающим якудза, поднимая катану над головой, и закричал: — Сначала свергнем оябуна, затем — весь мир!
Повторяя его крик на устах, якудза начали штурмовать незащищенный особняк. Место, где скрылись последние враги — оябун и со-хонбуче. Нападать на безоружных, неподготовленных людей — подло, но не так ли поступил сам оябун, посылая своих псов в дом кисэн, к беззащитным омегам, которые не могли дать отпор? У Чонгука в груди злость жгучая просыпалась, когда он думал, что и Тэхен мог оказаться там, в самом эпицентре кровавой мясорубки. Якудза не пожалели ни детей, ни старых, ни беременных — всех вырезали, словно животных на скотобойне. Настало время платить по счетам.
Чонгук стряхнул багровые капли с лезвия своей катаны в снег и не спеша вошел через выбитую дверь. Предсмертные крики — райские звуки. Чонгук бы их вечно слушал вперемешку с хлюпаньем крови и жалобными хрипами. Это — война, сражение, а потому любое средство было приемлемым, даже убийство спящего брата в его постели. В их особняке была особая комната, куда никому нельзя было заходить — комната оябуна, невидимого призрака, охраняемого сотнями и тысячами якудза. Реки крови текли под ногами, прилипали к коже и пропитывали воздух терпким запахом металла.
Конец света в аду, убийство демонов. Чон двигался тихо, подобно коту, неслышными шагами приближаясь к затаившемуся врагу. Альфа склонился над ним, с ухмылкой выглядывая из-за угла, туда же, куда смотрел притихший якудза. Он дернулся, замечая над собой тень, и тут же вскинул клинок, но, увидев, что перед ним стоит вакагасира, расслабился, опуская оружие.
— Господин, вы в порядке, хвала небесам! — тихо прошептал он. — На нас напали. Мы подозреваем, что это шпионы королевской гвардии, — парень вновь отвернулся, выглядывая на горизонте врагов и не подозревая, что враг стоит прямо за спиной.
— Да что ты? — фальшиво-удивленно спросил Чонгук, и, нахмурив густые брови, свернул альфе перед собой шею. Мертвое тело с глухим стуком упало под его ноги, а Чонгук, вытерев руку о кимоно, перешагнул через труп. — Какая жалость.
Чонгук, тихо ступая по скрипучей лестнице, вынул из ножен катану. В конце длинного коридора, расписанного кровавого цвета узорами, была лишь одна заветная дверь. Людей оябуна добивают, осталось лишь убить самого короля Ада. Чонгук уверен — Намджун давно мертв, Юта взял его на себя. Самое сладкое, самое желанное осталось ему, Чонгуку, и чтобы доказать свою безграничную силу, он принесет своим людям отрубленную голову лжеоябуна. Он медленно открыл дверь обрубленной рукой, проскальзывая в темную комнату. Только одинокий бледный луч луны скользил по полу, подсвечивая прыгающие в воздухе пылинки. Тихо. Чон прислушался, задерживая дыхание, но комната словно и вправду была пуста.
Он сделал несколько аккуратных шагов, держа наготове катану. Резкий тупой удар по затылку оглушил — Чон упал лицом вперед, ударяясь лбом о дубовое покрытие. Перед глазами все начало скакать на безумной карусели, но он из последних сил сделал все, чтобы не выронить катану из крепко сжатых пальцев. Потерять ее — значит умереть. Он перевернулся на спину, тут же откатываясь от лезвия чужой катаны, вонзившейся в пол. Чонгук подскочил на ногах, все еще чувствуя головокружение. Он не видел лица нападавшего, он лишь уворачивался от бесконечных ударов лезвием.
Противник свирепый, точно бешеный тигр. Даже с сайко комон было не так трудно, как сейчас. Он не успевал атаковать, иначе оказался бы совсем беззащитным, и его смертельно ранят. Они кружились по комнате в быстром нескончаемом танце смерти. Чон, в очередной раз отскочивший в сторону, пнул ногой кресло в сторону противника, отвлекая таким маневром на мгновение, и с криком нанес, наконец, удар. Альфа дико зарычал, ранение словно еще больше сил ему принесло, и он начал наступать, плюя на текущую на пол кровь, а у Чона глаза заливала кровь из рассеченной брови. Он ринулся вперед. Надоело убегать, словно трусу. Он замахнулся катаной, с криком желая разрубить тело перед собой, но рассек лишь воздух.
Чонгук с рычанием упал на пол. Под ним начала растекаться кровавая лужа. Ноги больше его не слушались — ему перерезали коленные суставы. Он рычал и смеялся от злости на самого себя. Катана выпала из рук, с лязгом откатившись куда-то в угол. Он ждал, что сейчас его добьют, но противник не спешил подходить. Он тяжело дышал, упершись руками в опрокинутый стол. Вокруг летали пушинки из прорезанной подушки, оседая в кровавую лужу под Чоном.
— С самого начала лгал, — смеясь, выплюнул Чон. Он с хохотом завалился на спину. — Оказывается, наш достопочтенный оябун скрывался под маской со-хонбуче, правда ведь, Намджун-хен? И зачем? Почему, блять, вся твоя жизнь покрыта толстым слоем лжи?
— Некоторая ложь создается во благо, — спокойно ответил Намджун, вытирая катану подолом кимоно. — Оябун или нет, я обычный человек, способный совершать ошибки. Я способен делать что-то неправильно, идти на поводу собственных желаний… и любить кого-то тоже способен. Я виноват. Я чертовски виноват перед своими людьми за то, что сделал выбор в пользу одного человека, а не многих, но наш мир — это что-то невероятное, необычное, гармоничное и, так или иначе, он получил то, что не дал я. Понимаешь о чем я?
— Исповедь перед смертью, — прохрипел альфа. Намджун улыбнулся краешком губ и, сцепив пальцы в замок, подошел к лежащему Чонгуку, присев перед ним на корточки.
— Я проебался, но такого больше не случится. Ты мой любимый, дорогой сын, — Намджун провел костяшками пальцев по его кровавой щеке, — но ты пошел против меня, и я убью тебя за это своими руками.
Чонгука бросили на пол грязной камеры. Он не мог в полной мере осознать что случилось. Ноги не слушались, лишь кое-как, подтянувшись на локтях, альфа прислонился спиной к стене и откинул голову назад. Внутренности сжимались от мысли о его людях, о Юте, о Тэхене, о котором он молится. Чонгук провалился. Он сглотнул вязкую слюну, сжимая дрожащие пальцы в кулак, и стиснул зубы до боли. Кровь запеклась на его лице, стягивая кожу. В узкое окно камеры ничего не было видно, но с улицы доносились крики, в которых ничего не разобрать. Оставалось лишь молить Бога о том, чтобы кричали не его братья.
Он несколько часов провел в беспамятстве. Животный страх за Тэхена сдавливал легкие. Ему так хотелось верить, что он бежал, так быстро и далеко, как только мог. Чонгук предостерег его — если они не вернутся до рассвета, все кончено и ему опасно оставаться здесь. Ледяной воздух колол иголками. Когда на небе вспыхнули первые проблески розового, дверь с громким стуком распахнулась, ударяясь о стену, и Чонгука подхватили за руки, волоча прямо по сырой земле на улицу. Выживших осталась маленькая горстка, но в их глазах — ярость, которой хватит на тысячи воинов. На наспех сооруженном эшафоте, привязанное к блокам, висело тело, от которого осталось только мясо, и это тело принадлежало Юте. Вороны слетелись на запах мертвечины, желая оторвать кусок посочнее. Чонгук с рыком дернулся, но его приложили лицом об ступень, разбивая нос.
На чонгуковы кисти надели крепкие кандалы, натиравшие кожу до крови, и заставили встать с трудом на колени, привязав разведенные руки к невысоким деревянным колоннам. Чонгук потерял сознание, приложившись подбородком к оголенной груди. Тэхен кричал, стоя коленями в снегу, но альфа не слышал его криков. Большая грубая ладонь прижималась к его губам, и как бы он не кусался и не изворачивался, его руки только сильнее выкручивали. Слезы брызнули из глаз. Чонгука окатили ледяной водой, и он тут же вздрогнул, хрипло выдыхая в морозный воздух.
— Предатель, — громко огласил Намджун, стоящий за его спиной. Якудза начали скандировать «предатель» сначала шепотом, а затем — в полный голос, переходя на крик. Оябун вскинул ладонь, призывая к тишине, мгновенно воцарившей на месте казни. Намджун схватил Чонгука за мокрые волосы, резко вздергивая его голову к свету, к людям, которых он желал убить. — Мои сыновья! Мои братья! Этот человек пошел по головам, не жалея рубить в мясо сердца братьев, своего оябуна! Для Чон Чонгука никогда не существовало понятий «честь», «порядок» и «подчинение» — он смел в пыль нашу иерархию, он убил сайко комон, нашего воина, нашего старейшину! — его голос перешел на крик.
Чонгук нервно рассмеялся, вызывая еще больший гнев со стороны Намджуна. Он брезгливо откинул его голову, принимая из рук подошедшего альфы кнут из плотной, тяжелой кожи. Намджун замахнулся ею несколько раз, рассекая воздух, но Чонгуку было плевать. Тэхен, сам не понимая как ему удалось вырваться, закричал, что было силы:
— Чонгук!
Альфа резко вздернул голову, игнорируя тупую боль. С его губ сорвалось беспомощное «Тэхен», а первый удар уже поразил открытую спину, вырывая из горла Чонгука крик. Кожа медленно расползлась под ударом, но Намджун не спешил убирать кнут, медленно, словно специально ведя им вдоль спины, отчего маленький крючковатый наконечник разрывал кожу, оголяя плоть и кровь. Вороны начали каркать, слетая с эшафота. Тэхен нечеловечески заорал вместе с Чонгуком, задыхаясь в рыданиях. Оябун замахнулся вновь, лишь сильнее и агрессивнее поря предателя.
В воздухе с периодичностью в полминуты свистел кнут. Чонгук себя не помнил от боли. Он слышал, как трещит и лопается его собственная кожа и как стремительно его кровь омывает гнилые доски. В небе раздался гром, и ледяной дождь забарабанил по промерзшей земле и оголенной плоти. Каждое касание — точно высоковольтный разряд обнаженных нервов. Воздух разрывался свистом кнута, глухими вскриками сквозь зубы и рыданиями Тэхена. Рюк, совершенно не накрашенный, с темными кругами, залегшими под глазами, тихонько плакал, укрываясь подолом кимоно от чужих взглядов. Ему крики Тэхена слушать невозможно, он словно раненное животное.
Чонгук с трудом поднял затуманенные глаза на Тэхена и приоткрыл губы, словно пытался что-то сказать, но с его губ упала ниточка крови. «Пожалуйста, умоляю тебя, не смотри» — молит в голове Чонгук. Перед глазами все на мгновение стало темно, но его тут же окатили водой и оградили пощечиной, разбивая нижнюю губу. Чонгук закашлялся, отплевываясь кровью. От его спины отходили лоскуты мяса, свисавшие, словно тряпки. Под ним — лужа из воды вперемешку с кровью. Дождь омывает его тело от пота и крови, словно готовит к смерти. Намджун облизал губы, крепче сжимая деревянную рукоятку.
— Предателям — смерть! — закричал Намджун, вновь замахиваясь кнутом.
Тэхен закричал вместе с Чонгуком, изворачиваясь в чужих руках. Он впился зубами в ненавистные руки, до крови во рту прикусывая. Альфа зарычал на него, ударив по лицу, но Тэхену плевать, как больно и как сильно идет кровь — он побежал вперед, расталкивая людей локтями. За ним словно сама Смерть гналась, так быстро он бежал к своему любимому, плюя на хватающие его руки. Тэхен упал коленями в лужу крови, хватая ладонями чонгуково лицо и целуя, целуя, целуя его кровавые губы. Тэхен рыдал в голос, прижимаясь, укрывая своим телом. Намджуну плевать — он ударил кнутом тэхеновы нежные руки, полосуя их в кровь. Их крик потонул в поцелуе.
— Пожалуйста, пожалуйста… Чонгук! — омегу оторвали от него, разорвали болезненный, прощальный поцелуй. Между их губами протянулась ниточка слюны вперемешку с кровью. — Я люблю тебя! — закричал Тэхен. — Пожалуйста, Намджун, умоляю! Возьми меня, не трогай его, умоляю!
Но Намджун его не слышал. Чонгук вновь потерял сознание, почувствовав на своих губах трепет лилий и дрожание мокрых от слез ресниц. Намджун отбросил кнут, приказав поднести богу божью смерть. Трое альф принесли массивный самодельный крест. Чонгуку отвязали руки, и он упал ничком, счесывая лоб о доски эшафота. Тэхена брезгливо бросили в снег, словно он — мусор, испорченная тряпичная игрушка. Рюк подбежал к нему, поднимая на ноги, и прижал к себе, не позволяя побежать к Чонгуку вновь. Тэхен рыдал, срывая голос, до хрипоты. Рюк плакал вместе с ним, прижимая его голову к своему плечу.
Альфу подняли подмышки, скидывая натершие кандалы, и уложили на крест. Распятие — вот, как поплатится за свои грехи Чонгук, как когда-то поплатился Иисус Христос, так умрет и Чонгук, распятый и сожранный воронами и трупными червями. Намджун подошел к нему, держа в руках большие гвозди и молоток. Его губы дрожали от холода, пожирающего внутренние органы и, кажется, саму душу. Когда Намджун начал вбивать гвозди в запястья, прибивая Чонгука к кресту, он лишь глухо застонал от боли. Слезы потекли по лицу, прячась в мокрых от дождя волосах. Тэхен вырывался, как мог, отпихивал от себя Рюка, но тот держал сошедшего с ума омегу.
Чонгука прибили к кресту и, с трудом подняв грандиозное сооружение, вбили колом в землю. Он повис на прибитых запястьях. В оголенную плоть впились занозы и грязь, вызывая нестерпимую боль и гниение плоти. Чонгук больше ничего не соображал. Его голова безвольно повисла. По запястьям к руками стекала густая алая кровь.
— Так будет с каждым, — прохрипел Намджун, перерезая чонгуково горло своей черной катаной, окрасившейся багровым.
Тэхен заорал диким зверем, падая на колени в грязный растаявший снег. Дождь агрессивно бил по лицу, смывая с Чонгука порочную кровь. Несколько ворон, гаркая, испуганно слетели с веток.
