Post-punk

Как Суга добирается до дома — одному дьяволу известно, из его сознания этот отрезок времени испаряется. День с самого начала обещал быть неправильным, и вот: прогулял пары, кинул друга без объяснений, еще и с Ойкавой их нерешаемая проблема обострилась. Суга закрывает дверь, привычным движением кладет ключи на тумбочку, освобождается от обуви и верхней одежды, и делает шаг, погружаясь в укоризненно тихую и пустую квартиру. Пока ждет, когда закипит чайник — на кнопку которого он так и не нажал — Сугавара успевает выкурить две сигареты подряд, смотря в пустоту рваного тумана сквозь холодное стекло. Он утопает в удушающих мыслях, прокручивает раз за разом десятки возможных сценариев, не находя ни одного правильного. Само понятие правильности сжимает пальцы на шее, не давая вдохнуть — он рисует петлю указательным на окне в запотевшем от дыхания кружочке. Кто же знал, что взрослая жизнь полностью состоит лишь из выбора меньшего из зол. Ты предаешь свои идеалы, Коуши. Его не хватает даже на ухмылку, когда он вжимает окурок в стеклянное дно пепельницы. В дверь стучат — неуверенно, тихо, раз шесть очередью. Он не ждет никого, но все равно открывает: Ойкава опирается вытянутой рукой на стену рядом с неработающим звонком, смотрит вбок как-то затравленно. Сугавара теряет все слова разом. — Я знаю, что Дайчи опять нет в городе. Поговори со мной, а? Пока я с ума не сошел. Я прошу тебя, Коуши. Ойкава ловит его взгляд, цепляясь, словно крючьями за что-то, что принято нарекать душой, а Суга отворачивается, слыша сотни сорванных криков в голове — запрещающих. В тебе осталось еще хоть что-то честное? Он быстро сгребает ключи с тумбы, пихает Ойкаву в грудь, отодвигая вглубь площадки, выходит из квартиры, хлопая дверью и тянет его за руку наверх по лестнице. У Ойкавы реакции замедлены из-за жара и, наверное, удивления: он просто идет следом, не задавая вопросов, запоминает тонкие пальцы на своем запястье. Суга открывает небольшую дверь сбоку от выхода на чердак — узкая лестница ведет в маленькую башенку. — Такая странная архитектура здесь… Мне кажется, мы во сне, это все такое нереальное, — Ойкава, наконец, голос подает. Вторая часть остается без внимания. — Я не знаю всей истории, да и живу здесь всего ничего, но это очень старый дом, в котором раньше размещали иностранных дипломатов. Поэтому, он в европейском стиле. Ойкава лишь кивает, забывая, что Суга идет впереди и не видит. Башенка оказывается совсем маленькой, круглой и высотой метра в четыре. Под потолком с одной стороны проем на улицу; изнутри этот выступ с небольшой площадкой затянут металлической сеткой и пленкой прозрачной. К крохотному окошку в сетке приставлена простая сколоченная лестница. — Голубятня? — Ойкава смотрит со смесью брезгливости и несмелого детского восторга. — Спонтанная. Они дикие. Сугавара готов говорить на любые отвлеченные темы, лишь бы не отношения переводить на бытовой японский. А Ойкава будто слышит его мысли: — Я с ума схожу, Коуши. — Он все еще смотрит под потолок, говорит очень тихо, но Сугавара не может его не слышать. — По тебе, или как это там правильно называется у нормальных людей, когда мир теряет смысл. Поэтично и тупо, да. А дальше еще хуже. Ты мне видишься, снишься, это все — сон наяву. Так жить невыносимо. Он переводит взгляд на Сугу, и взгляд его такой же спокойный и, вместе с тем, нестабильный, как и его речь, в нем столько же черного яда, сколько холодной грусти. У Сугавары горло схватывает спазмом под прицелом этих откровенных глаз, он тянет руку к шее, но опускает, опомнившись. И говорит, будто себя убеждая: — Ничего не было, Тоору. Ойкава делает шаг, сокращая расстояние в отрицание, ладонями скользит по его скулам, зарывается пальцами в пепел волос. — Не было, не было, ничего не было, — он соглашается, шепчет в самые губы, прижимается раскаленным лбом. — Но я ненавижу этот поцелуй, которого не было, понимаешь? И даже сейчас, — он открывает глаза, заглядывает в жидкие чернила зрачков, — я не могу поцеловать тебя, просто не могу. — Не надо, Тоору, — Суга обвивает его запястья белыми пальцами, спотыкаясь на долгой «о» в его имени. — Это обесценит все, что есть в твоей жизни, это разрушит тебя. Ойкава вдруг вспыхивает огнем в зрачках, вырывает руки, отходя на шаг — срывается в крик: — А твою жизнь это не разрушит, да?! Тебя это не уничтожит, хочешь сказать?! На себя тебе, как обычно, плевать, Коуши? Голуби под потолком от криков заходятся в панике, хлопают крыльями, бьются о стены, о сетку, о ребра Суги изнутри. Он стоит с зажмуренными глазами с того момента, как Тоору переходит на крик. Ойкава снова подходит вплотную, водит костяшкой указательного по бледной скуле, гладит родинку под глазом — нежно до незатихающего крика в голове Коуши. Он снова шепчет спокойно и тихо: — Я не знаю, зачем я теперь. — Прячет лицо, лбом прижимаясь к плечу в сером свитере, теряет обрывки мыслей. — Коуши, — шепчет в ухо. — Я тону в ледяных водах Коцита, эта тьма тянет меня на дно… захлебываюсь этой черной водой, я растворяюсь в ней… Я сам теперь Коцит, Коуши… Ойкава вдруг заплетается в словах и в их смысле, высокая температура обнимает бредом за плечи, у него закатываются глаза и подкашиваются колени. Сугавара успевает подхватить Ойкаву, который теперь что-то тихо неразборчиво бормочет, мерцая сознанием на грани. Он выводит его из башни, закинув себе на плечи руку, прикидывает в голове, что делать. Ключи от машины у него в той же связке, телефон с собой. Суга решает не заходить за курткой и спускается сразу на улицу к старенькой тойоте. Спустя двадцать минут Сугавара уже ищет на кухне Ойкавы жаропонижающее. Ключи, на счастье, оказались у Ойкавы в кармане, на то же счастье, в квартире никого нет. Суга укладывает его на диван в гостиной, стянув предварительно пальто и ботинки с полубессознательного тела. Ойкава не выходит из состояния бреда, он так и балансирует между двумя мирами, ни в одном из которых нет места для Коуши. Суга привычным движением измельчает парацетамол ложкой, превращая в порошок, и разводит в стакане воды: проще влить в него жидкость, чем заставить проглотить таблетку. Когда он опускается на колени перед Ойкавой со стаканом в руке, тот тихо зовет Ивайзуми. До этого момента Суге удавалось игнорировать ощущение занозы где-то внутри сердца, что причиняет боль при каждом вздохе. Он поддерживает его затылок, помогая выпить содержимое стакана. Ойкава, вроде как, успокаивается и засыпает. Суга сидит с ним минут десять, чтобы удостовериться, что все в порядке. Пора уходить, он не имеет никакого морального права здесь находиться. Суга невесомо гладит пальцами тыльную сторону ладони Ойкавы, прижимается к ней лбом на несколько секунд. Стрелять по звездам — дурная его привычка. Все пройдет, когда-нибудь все это закончится. И предчувствие, что это «когда-нибудь» уже за поворотом, дает ему силы двигаться дальше. Даже если он двигается между вагонами несущегося на всех скоростях поезда, в котором, кроме него, нет никого. Вопрос времени. Он поднимается на ноги и покидает квартиру, оставляя ключи под ковриком. Небеса проливаются дождем; облака, туман и пар от машин, цепляющийся за шершавый мокрый асфальт, снова становятся единым целым. Он прижимается лопатками к холодной стене рядом с подъездной дверью, а спустя три секунды сползает вниз, скользя ладонями по грубой стене. В одном тонком свитере холодно до сжатых зубов, но это сейчас такая мелочь. Суга снимает телефон с блокировки, открывает книгу контактов и смотрит на экран несколько мгновений, обдумывая. Нажимает на кнопку вызова и подносит к уху, считая гудки. — Сугавара? — Из динамика доносится немного удивленный голос Ивайзуми. — Привет. — Он царапает зубами нижнюю губу. — У Ойкавы сильный жар, он свалился в универе без сознания. Я привез его домой. — Пауза. — К нему. Сугаваре остается надеяться, что Хаджиме не в курсе, что Ойкава свалил с пар раньше, чем отключился, иначе получится неловкая ситуация, с массой вытекающих вопросов. Но в трубке некоторое время молчат. — Ты с ним? До чего двусмысленный вопрос, Суга бы рассмеялся, если бы не было все так паршиво. — Нет, я только уложил его на диван и дал лекарство. Рядом с ним сейчас должен быть ты, а не я. — И совсем тихо. — Он звал тебя. — Я тебя понял. — Тишина снова застревает в трубке, и Сугавара уже тянется пальцем к сбросу, когда Ивайзуми добавляет почти шепотом, — спасибо.. Суга сбрасывает. Сигареты остались дома, а возвращаться туда хочется сейчас меньше всего. Бумажник там же, но в чехле телефона есть карта с какой-то мелочью: хватит на пару бутылок пива и пачку сигарет. Коуши снова нажимает на кнопку вызова. — Макки? Ты дома?.. Последнее, что Ханамаки ожидает увидеть на пороге — это Сугавара в таком виде. — На тебя что, напали? Суга удивленно моргает несколько раз, опускает взгляд на себя и, наконец, понимает. — Нет, Макки, — улыбается, пихая ему в руки однозначно позвякивающий пакет. — Просто там дождь разошелся, а куртка осталась дома, и… — Куртка. Осталась. Дома. — Он прищуривается, повторяет фразу, будто пытаясь убедиться, что все верно расслышал. — Просто дай мне уже чертово полотенце! — Суга смеется совсем расслабленно, разбираясь со своими промокшими ботинками. Ханамаки дает ему и полотенце, и сухую одежду. Суга с интересом рассматривает на себе черный большой свитер с дырами, сцепленными булавками. Макки тоже залипает, только не из-за свитера. Коуши — планета Уран, седьмая от Солнца, изнутри заточенной семеркой. Уран — старый бог неба. Коуши сам чертово небо: серое, с виду легкое и прозрачное, словно дым табачный — самое невыносимое небо, свинцом сжимающее легкие. Что скрывает Уран? Ледяные иглы, ядовитый газ? Планета Инсомния — Сугавара Коуши. Под глазами тени цвета Урана. Он приносит с собой четыре бутылки пива, еще две банки достает из холодильника Макки: — Вечер перестает быть томным, — весело играет бровями. Суга хитро улыбается, потирая ладони. Он убирает мокрые волосы пальцами назад, открывая лоб. — Ну, рассказывай, — Ханамаки открывает бутылку с глухим хлопком. Сугавара отвечает непонимающим взглядом. — Ой, да брось. Просто так к друзьям без куртки и с бухлом не приходят. Что стряслось? Ойкава? Опять этот странно застывший взгляд. Сугавара тянет руку к сигаретам, достает одну медленно, прокручивает в пальцах, разглядывает невидяще. — Знаешь, про него я вообще не хочу говорить, если уж честно. Но, пожалуй, да. Настало время для сомнительных историй. Прикуривает, глубоко затягивается, медленно выдыхает. Дым цвета волос Сугавары — тонкая шаль — хрупкие бледные пальцы. Ханамаки помнит его веселым живым мальчиком со звонким смехом и улыбающимися глазами. Призрак того смеха разбитым зеркалом режет внутренности. — Ты с ним сейчас был? — Ну да. Но сначала, наверное, нужно объяснить, что между нами нет ничего, на самом деле. Просто… один день смешал немного краски. Если коротко: мы с Дайчи тогда поругались сильно, до расставания даже. И я был не совсем в себе, скажем так. Как-то до бара дошел, и понял, что внутрь заходить не хочется. А Ойкава на крыльце курил, тоже брошенный какой-то весь. — Суга грустно улыбается. — Короче, мы разговорились и пошли бродить по городу, и как-то с ним так честно и хорошо оказалось, знаешь… А когда мы проходили мимо станции, Ойкава меня затащил в вагон какого-то междугороднего поезда. Суга прижимает к грустной улыбке горлышко и расфокусированно смотрит в пространство. — И? — Ханамаки нетерпеливо тычет ступней ему в бедро. — Да вышли неизвестно где, даже название станции не посмотрели. Гуляли, пропустили последний поезд обратно. Сейчас, когда я об этом думаю, мне кажется, мы сделали это специально. Заночевали в дешевой гостинице у станции до первого поезда. Не было ничего. — Суга переводит взгляд на Макки, потом встает и подходит к окну. — Даже поцелуев не было, веришь? Была темная комната, холодные руки, дыхание на щеке и нехватка кислорода. А еще звездопад. Так бывает, ты встречаешь человека, который обращает всю твою жизнь в инверсию. И свою тоже. — Но он хочет быть с тобой или что? Зачем сегодня приходил? — Ханамаки осторожно пытается разгрести в голове хаос из услышанного и увиденного ранее. — Зачем приходил… Поговорить? Понять, что не один мучается. Сказал, что тонет в водах Коцита. Суга снова закуривает, а Макки активно напрягает память. — Коцит? Это из мифологии что-то? — Ледяная река в царстве Аида, если говорить коротко. Но Коцит еще у Данте был, на девятом круге ада. — Сугавара выдыхает дым, смотрит сквозь горизонт. — Круг предателей и изменников. Ханамаки тяжело выдыхает: — Он загоняет себя, хоть ничего и не было? Чувствует вину, потому что хочет, чтобы было? — Очевидно. Знаешь, он честный очень, таких же нет больше. Если бы между нами что-то произошло, это сломало бы его. Уничтожило. Разрушило. Убило бы. Он ведь правда любит Ивайзуми всем сердцем. — Ты так говоришь, будто от этой измены пострадал бы только он со своим Ивайзуми. А тебя это, вроде как, не трогает? Макки не может понять, что же произошло с Сугаварой за эти годы. Он не сломан, он не подавлен. Он будто в коме. Спит глубоко внутри себя, тихо и спокойно, будто после передозировки снотворными. А сейчас он смотрит Макки в глаза и улыбается просто. О то, что проскользнуло в его глазах за мгновение до улыбки — можно порезаться до костей. — Да я давно уже утонул в этих черных водах, Макки. У нас с Дайчи как-то все разбилось. Его обнять хочется до зуда в руках, разбудить, отогреть. Макки забывает про пиво, про истлевшую в руке сигарету. Тот мир, который витражными цветными бликами мерцал в дыме под потолком, этот мир рассыпается на бледные осколки. — Как так? Вы же как женатая пара себя ведете. — Ну да, — Суга садится обратно, прячет грусть за улыбкой. — Хочешь усыновим? — Подмигивает и смеется. — Только вот папочка живет на две семьи. Макки даже рот открывает в шоке. — Он тебе изменяет, в смысле?! — Ну я не знаю, как назвать это. Просто у нас как-то все сложно стало в один момент, а он катается по работе в соседний город в мастерскую, и часто зависает там на несколько дней. — Суга постукивает крышкой по столешнице. — У него там кто-то есть, я точно знаю, я же вижу. Может даже и девушка. Не знаю. Я делаю вид, что не в курсе, он делает вид, что не понимает, что я знаю. Идиллия! Суга подпирает кулаком щеку, улыбается, смотря на пораженного Ханамаки. — Подожди… И давно? Ханамаки неосознанно тянет руку через стол и хватается за ладонь Суги. — Ну, где-то год? Чуть меньше. — Мнет Макки мизинчик. — Но как же так… — Это жизнь, Макки, — щекочет ему ладонь. — Все нормально. — И тянется за новой бутылкой. — Паршивая какая-то жизнь. — Ханамаки вспоминает про оливки в холодильнике, выкладывает их в чашу, чтобы занять себя чем-то, ставит на стол. — Ты лучше расскажи, что у тебя с нашим кудрявым совершенством, — Суга раскусывает оливку, вскидывает брови. Ханамаки закатывает глаза. — Ни-че-го. Спер меня с занятий, отвез в грузовой порт. Побалдели с воды. Подвез до дома. Макки делает максимально незаинтересованные лицо и голос. Суга хитро улыбается. — Ничего, говоришь… — прищуривается. — Ты сам сказал, что у него большое и чистое к своей девушке, и туда соваться не надо. Макки увлеченно вытягивает нитки из дыр на джинсах. — Справедливости ради, — Суга крутит зажигалку между пальцев, — я говорил совсем другое. Ханамаки замирает над коленкой, поднимает недобрый взгляд на друга. — И что бы это значило? — Я говорил, что он натурал, и что у него есть девушка. А еще, чтоб ты не влюблялся. А вот все остальное с ним делать вполне можно. Открыть, например, глаза на прелести однополых времяпровождений. — Во всех его последующих бедах посоветую винить тебя, — Макки закатывает глаза на хитрющую улыбку Сугавары. — Но, кроме шуток, факт остается фактом: у него девушка. Настолько очаровательная, что лезть туда не хочется. — Ну да, они правда смотрятся хорошо. И разбивать чужое счастье нельзя. Но мне не кажется, что там любовь. Или любовь, но другая какая-то. Интуитивно просто, — он пожимает плечом. — Присмотрись к ним. Очевидно, что тебе он нравится. Я же вижу. Макки не отрицает, только запивает грустные мысли пивом и тянется другой рукой к сигаретам, не мятно-фруктовым, а обычным, оседающим горечью на языке. Такие курит Суга. А Сугавара дипломатично молчит про то, что впервые видит Мацукаву таким увлеченным и заинтересованным другим человеком. Молчит, потому что не хочет давать повод для ложных надежд. Потому что знает, как больно влюбляться в того, кто тебе никогда принадлежать не будет. Звезды чернеют инверсией на дне Коцита.