сотни

Она в очередной раз стискивает челюсти и проглатывает слова. Лицо остается неприступным — взгляд тоже, и она как всегда одна сплошная ледяная крепость, только вот единственное, что ее выдает — напрягшиеся челюстные мышцы. В горле клокочет гнев, ярость, но она не дает им вырваться и разрушить вокруг все то, что может в дальнейшем сильно сказаться на ее судьбу. Судьбу всех. И поэтому Шепард терпит. Она терпит, когда ледяными пальцами подбирается страх, душит и смыкается вокруг, расползается внутри, тугим узлом связывается где-то внизу. Она снова сжимает челюсть, пытаясь не растерять те крохи самоконтроля, которые остались на глубине. От ее самообладания снова зависят жизни, от нее снова зависят люди — и не только люди, — и Шепард идет вперед, не замечая восхищенные и уважительные взгляды окружающих. Шепард даже не дрожит, но страх обвивает все тело, делая его невыносимо ватным. Она ускоряет шаг и сжимает в руках пистолет. Когда внутри что-то разбивается и пустеет, разрывает на части, взрывается динамитом, из рта не доносится ни единого вскрика, а из глаз не проливается ни единой слезы. Она сжимает губы настолько крепко, насколько это возможно. Ни единого лишнего вздоха. Она и эту потерю переживет молча. — У вас сплошные психологические зажимы в этом месте, мисс. — Что? Больницы светят белыми стенами, и Шепард — уже по старой привычке, — напрягается. — Вы вечно все держите в себе, верно? Вот и результат, — врач неодобрительно качает головой, и Джейн чувствует раздражение. Кто она такая, чтобы ее осуждать? — Вот что. Выпишу вам упражнения, выполняйте их в течение нескольких дней. Должно отпустить. Она протягивает ей листок с рецептом, и Шепард без лишних слов встает и уходит. Упражнение кажется очень глупым, и она снова чуть не стискивает челюсть — да, надо бы и вправду отвыкать, потому что боль в горле и шее становится просто невыносимой. Она убеждается, что ее никто не видит, и начинает выполнять все то, что так упорно советовала врач. К горлу подступает ком — однако почему-то она не хочет его сдерживать, и наконец-то она разжимает рот, дает прорваться вперед всем тем эмоциям, которые преследовали ее все это время, и от которых она так тщательно научилась убегать. Джейн практически воет — горько и безысходно, за все лишения, за все ошибки и за все смерти, которые она сдерживала в себе. Кажется, проходит три часа, пока она начинает наконец-то успокаиваться. И какое же настигает ее удивление, когда она обнаруживает, что все. Боли больше нет, и тяжести тоже. Стальные тиски, сжимающие сердце, разжались. Она наконец-то смогла отпустить.