Семь

История шуршит своими страницами, белыми, бархатистыми и непорочными. Такими же свежими, как и белоснежные простыни, в которых заперта Кавендиш. Она изнемогает, она хочет покончить со всем этим: со слезами, с любовью, с неимоверным голодом, с Млечным путём. Абсолютно со всем. Она бьёт своими руками мягкие перины, рвёт подушки, безмолвно наблюдая за перьями, что снегопадом падают вниз, мягко скользя по воздуху, путаясь в светлых волосах. Она запрокидывает голову назад, протяжно произнося одно единственное слово: «Акко». Это похоже на предсмертную лихорадку, бред, что несёт больной во время тяжёлого заболевания. Это — мука. Мир, погребённый уже давно под пеплом натуры Кавендиш, давно скрылся из виду. От него не осталось ничего совершенно, а ветви сакуры стали слишком навязчивы. Сок, что течёт внутри ветвей губит девушку, уничтожая медленней прежнего, не разрушая её однако. Он уничтожает её тем, что дарит нескончаемое тепло, девать которое уже некуда. Диане нужен холод; Диане нужны северные ветра; Диане нужен холодный снег у самого горла; Диане нужен свой собственный север. Её тело изнемогает в этом жаре, но даже сейчас, всё, что она может, это извиваться в этой мягкой тюрьме и шептать-шептать-шептать: — Акко. Солнце здесь не видно. То самое солнце — красное и бесконечно тёплое — не появится здесь. Сюда никому нельзя, в сердце «Снежной королевы» нельзя никому. Даже той, кто его создал заново…Но, почему-то, мысль о том, чтобы впустить хоть кого-то сюда слишком навязчива. Диана зарывается в каштановые пряди, пропуская те сквозь пальцы, чувствуя в своих руках чей-то вздрогнувший мир. Не свой, абсолютно точно не свой. Живой, яркий, подвижный, в этом были океаны и ветры. В её же неожиданно появились айсберги. Тусклые голубые глаза смотрят в красные. После всего, даже после всего случившегося, Ацуко Кагари продолжала быть… такой. Она, сама того не понимая, разрывала облака реальности лучами солнца, вторгаясь в неё, не слушая ни упрёков, ни законов, ни правил. Она сама вершила то, что у неё на уме. Немного необдуманно, самонадеянно и разгорячённо, но вершила. Диана не понимала этого. Она не понимала закаты, она не понимала рассветы. Она не любила звёзды и планеты, сверхновые и квазары, более того, Кавендиш презирала всё неземное. Её мир держался на презрении и ненависти, он питался этим и упивался по горло, захлёбываясь, утробно смеясь металлическими лёгкими, испуская шипы, что прогрызали бледную кожу звезды Луна Новы, окропляли ту красной жидкостью под гул набатов и похоронного марша. И Диана тоже принимала это. Но не сейчас. Не в этот момент, не тогда, когда в голове навязчиво бьётся, словно молитва, седьмое слово, что проникло в каждую клеточку блондинки. «Фасаншир Шеарилла» — изменить мир. Сейчас её новый мир жаждал абсолютно другого, он жаждал невозможного. Хрупкое тело, прижатое к перинам, выгибается, Ацуко прижимается к Диане. Оба мира соприкасаются едва-едва, но этого достаточно, чтобы дыхание стало единым, чтобы мышцы напряглись, а внутри у Дианы что-то застыло; чтобы сакуры внутри погрязли в кристально-прозрачном льду, чтобы розовая листва скрылась под покровом снега. Холод воцарился внутри Кавендиш, и она благодарно обнимает Кагари, прижимая к себе, скользя руками по тёплому телу, чувствуя, как красный взгляд, не отрываясь, заглядывает в блеснувшие северным сиянием глаза. В естество Дианы Кавендиш врывается неистовая вьюга, когда она слышит над ухом тихое и неуверенное: — Я люблю тебя.

И этого достаточно для того, чтобы её мир изменился окончательно.