Семь

Диана никогда не будет той, кто приползёт на коленях вымаливать прощения. Диана никогда не будет той, кто будет отправлять письма с улыбкой на губах. Диана никогда не будет той, кто будет скрывать свои чувства намеренно. Но Диана всегда будет той, кто честно признается сам себе, что ветви сакуры гораздо мягче, чем золотой металл, из которого была отлита раньше золотая клетка. И Кавендиш принимает это всей своей сущностью, всем своим разумом, кровью и, как ни странно, сердцем. Которое отвечает девушке лишь тихим гулким биением, однако же не холодным. Больше тёплым. И Диане до сих пор тошно от тепла этого. Да, Диана никогда бы не стала вымаливать прощения. Она бы просто произнесла несколько простых слов, не смотря в глаза напротив, нахмурилась бы едва-едва, сжала руки в кулаки, выпрямила спину и затаила бы дыхание на несколько секунд, ожидая ответа. Диане редко когда нужен был ответ, ибо в ситуациях, когда просят простить, он не нужен. Особенно, когда ты просишь прощения у обладательницы алых глаз (пусть и мысленно). Диана просит прощения за шрам, оставленный на спине*, который розовым цветком распустился на девчачьей коже, такой бархатистой и мягкой. Диана просит прощения за все те обиды, что ненароком вызвала своей наигранной надменностью. Диана просит прощения за все слёзы, что плескались в глазах Ацуко Кагари утренней росой. В конце концов, Диана просит прощения за то, что позволила себе влюбиться в «Акко», и просит прощения не сколь у объекта своих чувств, сколь у себя самой, у своего старого мира, что давно покоится в бесконечной тьме бездны; у своих мечт, что стали пеплом, который тихим прахом похоронен в глубине голубых глаз. Но на могиле с её стремлениями теперь не пусто: там лежат и тихонько дрожат нежно-розовые лепестки сакуры, а в дрожащей тишине можно услышать мимолётное: — Лион.

***

В тишине ночи было абсолютно тихо. Ни единый шорох не тревожил тёмное пространство, даже дыхания одной неспящей девушки не было слышно, будто она и не дышит вовсе. Голубые глаза сияют в серебряном свете мёртвым голубым сиянием далёких звёзд, таких же мёртвых. Казалось, Кавендиш словно утонула во всём этом: безмолвная ночь, тьма, разгоняемая лишь сиянием луны; мысли, тревожащие её постоянно и чувства, в которых она захлёбывается и умирает раз за разом. Сгорать заживо в алых закатах куда приятнее, доносится до неё шелест лепестков сакуры. И сразу так не понятно от чего становится тепло, и снова Диана вздрагивает и едва заметно хмурится на это, ибо до сих пор не знает, что делать со всем этим теплом. Кавендиш думает, что надо бы честно разлюбить «Акко»; что надо бы перебороть только растущую зависимость. Но блондинка также прекрасно понимает, что она не сможет не сгорать заново в алых глазах каждый раз при мимолётной встрече, что не сможет не желать горячих языков пламени, что медленно проникают под одежду и касаются холодной кожи, от чего та наверняка бы вспыхнула тут же, что не сможет не захлёбываться во всех чувствах, что дурманят переродившийся разум звезды Луна Новы. И Диана лишь смотрит на дверь в глубине коридора, смотрит немного тоскливо и обречённо, понимая, что старый мир удерживал её от каждодневной, но такой желанной, казни. Внутри своего нового мира, на простыне из лепестков сакуры, Диана Кавендиш молча кричит и просит каждую секунду прощения: прощения у себя, у своего уже мёртвого старого мира, у Ацуко Кагари. Она плачет по-детски невинно и искренне, запрокидывая голову назад, размыкая губы и чувствуя, как горячие-горячие слёзы текут по её щекам, как капают на лепестки росой, которая сравнима с росой на рассвете. На том самом алом рассвете. И сквозь плач всегда неизменно проскальзывает тихое и хрупкое: — Прости. Прости, прости меня. Но рыдания эти остаются незвучны для реального мира. Ибо сердце для любого закрыто, ибо сердце Дианы Кавендиш оберегается ей самой, и не потому, что она не хочет терять его вновь. Просто сердце это от «Акко». На простое имя сердце это откликается, как соловей на сумерки прохладным летним днём, откликается сладкой трелью о закатах и рассветах, о росе, о сакуре и о новых, непонятных разуму чувствах. И трель эта садится нотами на рёбра, что опутали ветви сакуры, садится и не желает уходить, приятно дрожа от каждого вздоха и выдоха. И пьянящее тепло, от которого руки начинает потряхивать, а в потухших глазах, где-то на дне, где находилось раньше кладбище мечт и авантюр детских, вдруг вспыхивает небесный огонь. Слышится гул и набат, сами небеса дрожат и источают свой собственный свет, живой и такой холодный. Этот свет, он поглощает тепло и просит с каждым разом ещё и ещё, и Диана понимает в такие моменты, что жажда становится больше, что она тонет всё глубже и глубже, что сгорать заживо становится всё приятнее и приятнее в глазах, в которых плещутся семь солнц, отражающихся в алой крови. И это совсем неплохо, думает Диана, смотря на виднеющуюся дверь в конце коридора. И это совсем не нужно: бороться со всем этим, думает Кавендиш, уходя в сторону своей комнаты, тихо проведя рукой по стене.