YE KAHAANEE

*Ненависть — это тень дьявола

Велика и обширна Земля, и всех ее чудес не счесть и не увидеть за одну короткую жизнь. Горы и океаны, равнины и острова, леса и пустыни — всюду ступил человек, всюду оставил свой след, наполнив молчаливые и вечные просторы дыханием, звуком и смыслом. Миллионами голосов поют города, пестрят тысячами лиц, шумят сотнями наречий, дышат в беспокойном ритме повседневной суеты. Счастливые и несчастные, семьи и одиночки, богатые и бедные, друзья и враги, любимые и брошенные открывают глаза с наступлением нового дня. Ссоры и примирения, радости и печали, победы и поражения… по капле, по песчинке похожие и бесконечно разные истории сливаются в непрекращающийся водоворот, и огромная живая планета — крохотная голубая звезда — сияет в иссиня-черном океане тепло и печально. *** Над небольшой, затерянной среди гор деревней Малакера, как и прежде, всходит и заходит солнце, метут ветра, плачут ливни, веет холодом. Так же погонщики ведут караваны по пыльной дороге, так же в честь собранного урожая народ воздает хвалу богам, так же по вечерам пустеет шумная площадь и зажигаются за ставнями огни. Жизнь идет своим чередом. Для всех — но не для Дурги. Каждая секунда — нескончаемая пытка длиной в вечность. Каждая минута полна стылой тоски, от которой все внутри немеет, покрывается льдом, застывает камнем. Каждый час — просто еще одна игла, снова и снова распинающая обескровленное сердце. День за днем, неделя за неделей, год за годом — все как один серые, пустые, бесцветные, словно засыпанные пеплом. Погребальным пеплом. Одинокий, холодный дом, в котором больше не звучит веселый гомон. Деревенские улицы, на которых больше не раздается заливистый смех. Бескрайние поля, в которых больше никто не нарвет охапку цветов — такую, что еле удержишь в руках. Со стены храмовых развалин, где они так любили проводить вечера, уже давно смыта дождями надпись «милая мама»… Браслеты, которые они однажды принесли в подарок матери, не зная, что она не вправе надеть их, лежали в сундуке, поблекшие и потерявшие позолоту. Храм стал теперь ее домом. Долгие часы она просиживала у подножия статуи, обратив лицо к богине, прижимая к груди их фотографию — самое дорогое, что у нее осталось. Она сидела почти безучастно, молча; но слова были и не нужны, ибо непрестанную молитву творило сердце. Иногда ей казалось — она была уверена — что чувствует их присутствие совсем рядом; что слышит их голоса, что они ласково зовут ее, оберегая, поддерживая, неся утешение, обещая… и душа оживала, наполняясь окрыляющей надеждой. В такие дни она снова отправлялась бродить по деревне, по окрестностям, вглядываясь в лица проходящих мимо, ожидая встретить их. Боясь разминуться. Ее провожали сочувственными взглядами, иногда — пытались что-то сказать, часто — посмеивались и называли спятившей. Постепенно трагедия Дурги стала чем-то вроде местной легенды, и на нее, уже не стесняясь, показывали пальцем: «Это сумасшедшая бродяжка, мать, которая лишилась рассудка после гибели сыновей». Однако она была глуха к насмешкам и увещеваниям. В ее собственном мире, в ее погасшей вселенной здравый смысл и сумасшествие, сон и реальность, прошлое и настоящее ничего не значили; единственное, что держало ее на краю пропасти, не давая упасть в жаждущую, бездонную тьму — несгибаемая вера. Ее светлые мальчики… Они — есть. Они не могут не быть. Они вернутся. *** В один из теплых летних вечеров, когда Дурга вновь сидела у ног богини Кали, священник в очередной раз попытался мягко втолковать своей бедной прихожанке мысли о воле судьбы, о необратимости, о смирении; но она все так же упрямо спорила с ним — до глубины души верящая в невероятное, уверенная в невозможном… Неожиданно к ним приблизился появившийся в храме щегольски одетый молодой парень с красивым, но надменным и жестким лицом. Услышав ее слова, он грубо схватил женщину за плечи и процедил: — Сыновья вернутся? Что за шуточки? Мой отец, Дурджан Сингх, прикончил их как собак, так что сам Бог десять раз подумает, прежде чем послать их снова на землю! Убирайся отсюда! — с этими словами он брезгливо оттолкнул ее, и она упала, больно ударившись о каменные ступени. Фотография отлетела в сторону на несколько шагов. С трудом пытаясь встать, Дурга потянулась ослабевшей рукой к своей святыне, однако вдруг на хрупкое стекло, разбивая его на осколки, с силой опустился блестящий лакированный сапог. Она вздрогнула, как от удара, подняла взгляд и увидела смеющегося Дурджана Сингха. Тот отшвырнул рамку — прямо под ноги Шамшеру, который, также наступив на нее носком ботинка, в свою очередь пинком отправил ее Нагару. Трое мужчин залились хохотом, глядя на растерянное, полное страдания лицо несчастной матери. — Безумная старуха! Ты, кажется, до сих пор не веришь, что твои сыновья мертвы, — искренне веселясь, рокотал Дурджан. Он подцепил хлыстом с подноса с приношениями, который держал его слуга, цветочную гирлянду и небрежно — словно милостыню — бросил ее Дурге. — Вот, возьми это. Повесь на фотографию и смотри на нее каждый день, чтобы наконец-то осознать, что твоих детей больше нет, — спокойно, почти добродушно посоветовал он. Шамшер и Нагар, чуть не падая от веселья, подхватили его идею — с возгласами «и от меня, и от меня!» еще два венка упали рядом. Сурадж Сингх смеялся громче них и даже хлопал в ладоши, радуясь славной шутке. Они обошли сидящую на полу и приблизились к алтарю. Женщина взглянула на разбитую рамку, на брошенные венки… Вдруг — как будто издалека — до нее донеслось: — Святой отец, мой сын отправляется за границу. Мы здесь, чтобы получить для него благословение матери-богини. * Боль достигла точки кипения. Чаша отмеренного ей горя переполнилась, затопила душу раскаленной лавой, вопия к небесам — о справедливости. Нельзя доверяться ненависти, как бы ни были глубоки твои раны, сказала она когда-то сыновьям… Однако в тот страшный миг, когда их кровь обагрила песок, ее мягкость, ее кротость, ее всепрощение — всё было брошено в пламя той самой испепеляющей ненависти; брошено рукой Дурджана Сингха, не человека — чудовища, не имеющего сердца, не ведающего сомнений в своем праве распоряжаться людскими жизнями. Там, где жило милосердие, теперь была только выжженная дотла пустота. И на этой горькой почве, вскормленный безграничной любовью и безграничной же мукой, вырос смертоносный цветок — месть. Видит богиня: придет тот день, когда за горе и слезы, за унижение и одиночество, за боль и тоску наступит возмездие. * — После издевательства над одной матерью ты молишь о милости другую? — произнесла она с отвращением. Удивленные, Сингхи обернулись. Дурга встала, держа в руках фотографию и гирлянды. — Вы будете ползать в ногах моих сыновей, умоляя пощадить вас. Даровать вам жизнь. — Слова, полные презрения, становились все громче, звеня напряженным эхом. — Если эти три венка я не брошу на ваши мертвые тела, то мое имя — не Дурга! Осмеянная, жалкая, с растрепавшимися полуседыми волосами, в бедном грязном сари, она стояла посреди храма, протягивая к ним руку в угрожающем жесте, и в эту минуту действительно казалась воплощением богини войны, гордое имя которой носила — ее глаза, обведенные темными кругами, горели холодным огнем, ее негромкий голос звучал гулким набатом, ее клятва дышала уверенностью, почти внушающей ужас. На мгновение присутствующие почувствовали суеверную дрожь… а затем оглушительно захохотали. — Запомни, Дурджан: мои сыновья вернутся. Мои Каран и Арджун вернутся! — Глупая баба! — воскликнул Дурджан. — Да как могут мертвые возвратиться? Побледневшее лицо Дурги сияло горьким торжеством. Высоко подняв голову, она промолвила: — Земля расступится, и они придут. Небеса разверзнутся — и они вернутся.