YE KAHAANEE

*Арджун

«Клуб верховой езды Пестона-джи», расположенный на окраине леса, в стороне от шумной автомагистрали и оживленного торгового квартала, был неотъемлемой частью пригорода Бхадана вот уже больше тридцати лет. В прошлом году здесь заново поставили забор, обновили вывеску, выстроили новую конюшню и даже установили за ареной огромную растяжку, изображающую алые губы и кокетливый глаз неизвестной красотки — дань последней моде, она должна была, по задумке создателей, стать «изюминкой» заведения и привлечь новых посетителей. Однако в посетителях недостатка и так не было. На этот ипподром, небольшой, старомодный, но почти по-домашнему уютный, съезжались не только небогатые обитатели окрестностей, но и состоятельные жители центральных районов города; иной раз персоналу требовались немалые усилия, чтобы навести порядок и справиться с потоком желающих. Жили и работали здесь всего лишь трое, и в их числе сам хозяин, господин Пестон, почтенный, добродушный пожилой человек. Обожая лошадей, он сам не был хорошим наездником, да к тому же после неудачного падения в молодости прихрамывал на правую ногу, поэтому всю физическую работу выполняли двое парней: они ухаживали за лошадьми, три раза в неделю вели занятия конного клуба и давали частные уроки. Основная часть обязанностей лежала на младшем, и каждый день до позднего вечера, зимой и летом, его можно было увидеть снующим по территории клуба. Многие из учеников, и юных и взрослых, были его приятелями, соседи при встрече с удовольствием справлялись о его делах и о здоровье Пестона-джи, и почти все девушки, приходившие в клуб, просили, чтобы их учителем непременно был Виджай — его открытая улыбка, ямочки на щеках, насмешливый взгляд из-под длинных ресниц заставляли робкие девичьи сердца биться чаще. Этот общительный юноша и в самом деле располагал к себе. Сочетание крупных черт лица, покрытого ровным бронзовым загаром, цветущего здоровым румянцем от свежего воздуха и жаркого солнца, светлых глаз, меняющих цвет из зеленых то на тепло-карий, то на почти серый — в зависимости от освещения, и пухлых, мягко очерченных губ было на удивление гармоничным. В нем чувствовалось нечто мальчишеское и мужественное одновременно, и в этом контрасте крылось обаяние; он двигался стремительно и легко, ступал уверенно — и сидел на лошади с такой свободной непринужденностью, словно это умение было у него врожденным, как у какого-нибудь раджи. *** Полдень накрыл город волной тепла. От сильного дождя, прошедшего рано утром, уже почти не осталось следов, но в воздухе все еще парило. В такую погоду было бы просто чудесно развалиться под навесом, на мягком сене, надвинуть на глаза шляпу и забыть о делах в пуховом одеяле дремоты… Но деятельная натура Виджая не давала ему спокойно сидеть на месте. До следующего занятия оставалось еще с полчаса, и он занимался привычным делом — практиковался в стрельбе из своей любимой рогатки: держась лишь одними ногами за стремена, запрыгнув на верного Могамбо спиной вперед, свесившись с седла набок, вниз головой — из любого положения он бил без промаха, и расставленные по периметру арены бутылки цветными брызгами разлетались вдребезги. За его упражнениями с неподдельным восхищением, как и всегда, наблюдал Ленгайя. Их дружба началась еще в детстве — с того самого момента, когда смуглого кучерявого подростка, пытающегося стянуть из соседской конюшни меру гороха, застал на месте преступления рассерженный мальчишка ростом ему едва ли до плеч. Хулиган пытался сбежать и был оглушен одним поразительно точным выстрелом в затылок; горох пришлось вернуть, однако взамен порции любимого кушанья в тот день Ленгайя неожиданно обрел друга, который на поверку оказался лучшим. Почти таким же лучшим, каким был для Пестона Роя Амрит Шарма, чью жизнь — вместе с жизнью супруги — унесла в восемьдесят пятом году страшная автокатастрофа. Тогда дядя Пестон, который всю жизнь прожил холостяком и не чаял души в их единственном сыне Виджае, стал его опекуном. Управлять большим хозяйством хромому старику и десятилетнему ребенку было сложно, и Ленгайя, к тому времени сам зарабатывавший себе на жизнь поденным трудом (родителям, на шее которых сидело девять детей, было определенно не до него) окончательно переселился к ним. Но сегодня за оградой, помимо приземистого говорливого силуэта в полосатой майке, Виджай боковым зрением заметил еще кое-что, а точнее — кое-кого. Сония Саксена. Когда он увидел свою новую ученицу в первый раз, то подумал… да ничего он на самом деле не подумал — он просто остолбенел и, как дурак, целых четыре секунды не мог произнести ни слова! У него никогда не было трудностей в общении с прекрасным полом, и к своим двадцати годам он успел не раз и влюбиться, и охладеть к предмету воздыхания, но Сония… Такой девушки, как она, Виджай никогда не встречал раньше и даже представить не мог, что они существуют. Она была не похожа на застенчивых соседских девчонок, краснеющих от каждой фразы; не похожа и на других богатеньких наследниц, жеманных и вялых, брезгливо морщащих носик при виде лошади и отчаянно трусящих при каждой попытке на нее сесть — и зачем они только хотят учиться ездить верхом? Сония была не просто красива — она казалась ожившей картиной, принцессой из сказок, слишком ослепительной, весьма гордой, в меру кокетливой, слегка избалованной, но ей это шло — как и модные, подчас даже по-европейски смелые наряды, как и уверенность, с которой она водила машину, как и детская непосредственность и смешливость. В ней чувствовался характер, живой и сильный, незаурядный для ее возраста, ее горячность не уступала его собственной, а еще — им было неоднократно проверено — если подойти под предлогом съехавшей набок сбруи и между делом случайной шуткой заставить ее улыбнуться, то можно совсем близко увидеть, как играет солнце на кончиках пушистых ресниц и переливается вокруг зрачков хризолитовая зелень. В этот омут хотелось нырнуть безоглядно. Он смеялся, с притворной самоуверенностью нес сущую околесицу и подначивал ее, но все острее чувствовал, что ходит по краю — чего-то нового, головокружительного, еще неизведанного; что находится на волоске от чувства, которое сотрет все, что было раньше, и бесповоротно изменит его жизнь… что она — Она — тоже неравнодушна к нему, и лихорадочное волнение, смешанное с любопытством, охватывало его всякий раз, когда красный автомобиль въезжал в ворота клуба. Он спрыгнул с лошади, подошел к ней. Сония принялась хвалить его меткость, засыпая его кучей вопросов — она говорила быстро, звонко, скороговоркой; Виджай уже привык к ее щебету, который звучал для него лучше пения птиц. Их болтовня привычно перетекла в легкий флирт — на радость Ленгайе, который выразительно подмигивал и хихикал с видом зрителя в кинотеатре — и оставалась таковой ровно до тех пор, когда на его вопрос, ради кого же она всегда приезжает раньше условленного времени, ее красноречивый взгляд дал ему однозначный и столь желанный ответ. Не веря своим ушам, он потребовал доказательств — она поклялась и тут же перевела все в шутку. Виджаю ничего не оставалось, как подыграть ей, в процессе разговора предложив в подарок свою рогатку. Сония на это пожаловалась, что совсем не умеет с ней обращаться, и он вызвался научить ее стрелять, бесстыдно пользуясь возможностью ненароком приблизиться к ней и обнять ее под видом обучения стрельбе. Сердце стучало шально и гулко, от аромата ее духов и тепла ее тела — а еще больше от ее косвенного признания — упоительно кружилась голова. Было просто необходимо найти предлог ее поцеловать… и наконец он нашелся! Однако ни с чем не сравнимое блаженство попытался испортить телохранитель Сонии, дюжий гиппопотам в униформе, явно не наделенный ни интеллектом, ни чувством такта; пришлось его проучить, прокатив задом наперед на Могамбо под улюлюканье друга и оглушительный восторг Сонии. Драка, окончившася полной победой Виджая, снискала ему ликующее «Ты настоящий супергерой!» и быстрый поцелуй в щеку, а затем девушка порхнула к машине, открывая дверцу водительского места. — Эй, госпожа, — окликнул он, — тебе еще нужно многому научиться, помимо верховой езды и стрельбы! — Чему это? — Целовать следует не в щеки, а в губы, — сияя от удовольствия, пояснил ей Виджай. Ничуть не смутившись, она ответила: — И этому я тоже научусь! — послала ему воздушный поцелуй, прыгнула в машину и умчалась, увозя с собой посрамленного телохранителя. Виджай помахал ей вслед, сопровождаемый простодушными излияниями дядюшки, прибежавшего на шум и впечатленного произошедшим не меньше Сонии. Потом его ждало занятие клуба, уборка конюшен и ревизия склада с Ленгайей. Весь день он летал как на крыльях, и даже снова разразившийся после обеда ливень, слишком холодный для марта, не испортил ему настроения — вряд ли когда-то выдавалась такая отличная суббота! А ночью ему опять приснился тот сон. * Сложно сказать, когда это началось — возможно, после того, как он еще ребенком три дня провалялся в бреду от сильной ангины; но, сколько он себя помнил, с разной периодичностью — иногда чаще, иногда редко, но так или иначе видения возвращались и возвращались снова. Мерное кружение мельничных крыльев над головой, мутные очертания зданий — темных громад, сминающаяся под ногами мягкая полевая трава, музыка солнца и ветра, мелодичный звон — колоколов, браслетов ли? Картинки, ощущения, звуки сменяли друг друга, на грани яви и сна мелькали неясные тени — и чужие, и знакомые, и светлые, и пугающие… В такие ночи сердце, казалось, беспокойно искало чего-то — вслепую, наощупь; заходилось мучительной болью, обливалось тоской — недетски тяжелой, горькой, как пепел, саднящей, будто открытая рана… Что-то держало его. Что-то звало. Тянуло к себе. Несдержанное обещание? Неотвеченная мольба? Он взрослел, и сны становились все реже. Не в силах понять их причину, он старался не обращать внимания, надеясь, что когда-нибудь они прекратятся совсем; к тому же, бодрствуя, можно найти занятия куда интереснее, чем утопать в размышлениях о причудах подсознания. Но в этот раз все было по-другому. Ему снова снилось поле — зеленое море, расцвеченное желтыми пятнами бессмертника, снилась деревушка — маленькие хижины да древние развалины среди высоких холмов. Мелькнуло на секунду прекрасное, величественное здание из белого камня, и его вид почему-то вызвал острую тревогу. Резкий, неприятный звук ударов меди о медь все возрастал, настойчиво кромсал пространство, которое искажалось, двоилось, пересыпалось, перетекало обрывками одно в другое, выхватывая из тьмы то пестро раскрашенную глиняную статую, то седые, изъеденные временем горы, то залитую светом долину, то браслеты, яркие звенящие браслеты в его руке… Опасность сгущалась в воздухе, как черная туча, и он, увязая в песке, бежал по дороге… нет, не бежал — убегал, гонимый страхом, от которого не было спасения: страх рассекал кожу, проникал в кровь, не давал дышать, следовал по пятам и вдруг обрушился на него со спины — отчаянным, душераздирающим криком… Он обернулся — и проснулся, весь в холодном поту. До смерти перепуганный Ленгайя тряс его за плечо, и морок кошмара постепенно спадал, но паника никак не хотела ослабить удавку на горле; по мере того, как прояснялось в голове, она угасала, оставляя после себя не то холодящее предчувствие, не то привкус невыплаканных слез. *** На улице стояла совсем уже весенняя жара. Дядюшка с Ленгайей уехали закупать впрок корм, а Виджай провел последний на сегодня урок и теперь ждал, удобно устроившись на крыльце и покусывая травинку. С минуты на минуту должна была приехать Сония — когда он позвонил к ней домой, незнакомый голос сообщил, что она уже ушла. Странный это был голос — вежливый, но печальный; Виджай попытался было завязать беседу, но вышло неловко: собеседник, как оказалось, недавно похоронил отца, и суровость, с которой он говорил, была вполне объяснима. Этот краткий разговор полностью вытеснило из его памяти присутствие Сонии, обрадовавшей его известием, что сегодня она может остаться в клубе хоть на целый день! Целый воскресный день, который они провели вдвоем. Звуки старого дядюшкиного радиоприемника бабочками уносились из открытого окна в высоту. Они танцевали все танцы, какие только знали, иногда даже не попадая в такт, хохотали и дурачились, словно дети, гоняясь друг за другом, прыгая по тюкам сена, устраивали целые соревнования, призом в которых неизменно был поцелуй — к удовольствию и победителя, и проигравшего. Узнав, что Виджай немного учился игре на бансури, Сония упросила его сыграть; она вскочила на оставленную на арене маленькую белую карету и стала танцевать под аккомпанемент, гибкая и изящная, сама — мелодия, рожденная ритмом его сердца. Ее наряд был цвета полуденного неба; шаль — цвета летнего утра; а кожа была не иначе как соткана из лунной прохлады, и в ее глазах плескалась величайшая из тайн, и алой нежностью ее губ, словно небесной краской, лучился закат. И свет солнца сиял лишь для них двоих, и хмельное, сумасшедшее счастье полноводной рекой устремилось с заоблачных вершин, и Мечта тихо сошла на землю, осеняя влюбленных радужным крылом. День, мелькнувший как миг — и равный вечности. *** — Сония, я могу дарить тебе только стеклянные браслеты, а не золотые… Они полулежали на огромной охапке свежего пушистого сена, и он держал ее нежное запястье, рассеянно перебирая браслеты, которые подарил ей сегодня и которые удивительно подошли к ее коралловому с золотом платью. Сонное апрельское солнце то скрывалось за плотными жемчужно-серыми облаками, то появлялось вновь, словно не могло не подсматривать за ними. — Что с тобой сегодня такое, Виджай? Что ты говоришь? — Да, я полюбил тебя, но не подумал о том, что ты — принцесса, а я — пыль придорожная. Смогу ли я дать тебе всё… — на мгновение он замялся, и Сония прервала его: — Ты считаешь, что богатство — это всё? Он молчал, не зная, как лучше объяснить ей, что… — Нет, Виджай, — она настойчиво ловила его взгляд. — За деньги можно купить роскошную кровать, но не сон; еду, но не голод; за деньги можно купить тело, но никогда не купишь любви! Он посмотрел на Сонию с изумлением и нежностью, не ожидая услышать такую пылкую убежденность в ее голосе и увидеть пламенное воодушевление в ярко-зеленых глазах. — Настоящая любовь — вот самое большое богатство в мире, Виджай! Богатство, которое есть у тебя… и есть у меня. Твоя любовь, твоя преданность… Она приподнялась — плавным, грациозным движением, подняла руку на уровень глаз, провела тонкими пальцами по хрупким блестящим обручам, любуясь ими; розово-золотистые отблески солнечными зайчиками играли на ее лице, оттеняя ее невероятную, совершенную красоту — создание иного, прекрасного мира, дивный ангел… — Эти браслеты — мое самое дорогое сокровище. Я никогда не расстанусь с ними… Виджай встал следом, не отрывая от нее взгляда, и когда Сония ласково коснулась ладонями его щек, вдруг порывисто обнял ее. От этих искренних слов бесследно растаял сковывавший его панцирь сомнений; ее благородство затронуло внутри самые глубокие струны, решительно изгоняя неотвязное чувство вины. Он сжимал Сонию в объятиях, всем своим существом ощущая ту любовь, о которой она говорила — теплый, благословенный свет, окружавший их невесомым хрустальным куполом; казалось, все вокруг состоит из него, и даже сами они — из него, и счастливое, ничем не омраченное будущее ждет их, улыбаясь… Он никого не любил так, как ее, и знал, что это — навсегда. * К вечеру небо совсем затянуло тучами, духота усилилась. Надвигалась непогода. Однако в пику хмурившейся природе настроение у Виджая было просто прекрасным. Он, как обычно, занимался лошадьми вместе с Ленгайей, чьи ворчливые замечания, предостерегавшие его от печальной участи Ромео или трагической судьбы Меджнуна, только больше веселили… Тем неожиданнее было появление незваных гостей. В воротах появились пятеро, одним из которых был телохранитель Сонии. Шедший впереди всех высокий брюнет с напомаженными усиками, в залихватски сдвинутом набок красном берете остановился прямо напротив Виджая и пафосно заявил, явно подслушав заранее их разговор: — Если ты готов рисковать ради чувств жизнью, то берегись, потому что твоя смерть в моих руках! Виджай иронично протянул: — Смерть тигра — в руках комара?.. — Что это еще за помеха на пути истинной любви? — осведомился Ленгайя, смерив гостя недоверчивым взглядом. — Заткнись! — рыкнул тот; казалось, еще немного, и он начнет по-жабьи раздуваться от чванливости. — Я — жених Сонии, сын Дурджана Сингха, мое имя — Сурадж Сингх! Одновременно с последними словами он выстрелил из маленького пистолета, но Виджай, чья реакция благодаря многолетним тренировкам была превосходной, укрылся от пули бывшим у него в руках седлом и с места прыгнул за ограду конюшни. Когда вторая пуля просвистела над головой, он нашел взглядом висящую на стене рогатку, пытаясь подобраться к ней, рывком встал, но не успел дотянуться — новый выстрел заставил его снова плашмя упасть за перегородку. Услышав топот приближающихся башмаков, он резко поднялся, с натужным криком бросил вперед огромное колесо от старой повозки, удачно сбив с ног двоих, и ринулся в бой. Драться с несколькими противниками сразу ему пришлось впервые, однако недостаток опыта с лихвой покрывала ловкость — и справедливая злость. Неповоротливых бандитов он держал на расстоянии, маневрируя между ними так, чтобы не дать Сураджу выстрелить, а затем, изловчившись, выбил у него из рук пистолет. Но тут снова вмешался телохранитель. Виджай поочередно отбивался то от него, то от здоровяка в клетчатой рубашке, верный друг вооружился толстой палкой и лупил еще одного нападавшего, и никто не видел, что Сингх подобрал оружие. Раздался крик «Ублюдок!» и короткий выстрел — однако на пути Сураджа неожиданно возник Пестон-джи. Пуля попала ему в плечо; старик упал бы навзничь, если б Виджай не подхватил его. Ленгайя вскрикнул и кинулся к ним, помогая поднять бесчувственного дядюшку. Время замедлилось, кровь закипела, и зрение застила доселе неведомая ему ярость, вопрошающая — где же расплата для того, кто посмел причинить вред безгранично уважаемому им человеку? … Виджай вскочил. Сурадж усердно нажимал на курок, но пули закончились; он наудачу швырнул пистолет, от которого Виджай увернулся на ходу и накинулся на противника с удесятеренной силой. Они сцепились, роняя и разбивая все на своем пути. В рукопашном бою жениху Сонии было сложно равняться с Виджаем: его пальцы сомкнулись на глотке Сураджа, и тот, вырываясь, прокричал: — Сожгите тут всё! Кто-то из негодяев метнул в конюшню зажженный факел. Сухое до звона сено мгновенно вспыхнуло, и Виджай, до того с размаху отправивший соперника в полное воды корыто, бросился к тюкам, схватил попавшуюся под руку попону и стал пытаться сбить пламя. Под беспокойное ржание лошадей он ураганом носился по разрушенному борьбой и пожираемому огнем строению, безуспешно стараясь остановить стихию, пока Ленгайя, еще не полностью отошедший от шока, тащил тяжелого Пестона-джи к выходу. Схватив брошенный одним из бандитов меч, Виджай разрубал веревки, которыми были привязаны животные, но страшный пожар брал свое, все вокруг было поглощено пламенем, от удушающего дыма болела голова, и счет уже шел на секунды… Убегающие прочь поджигатели обернулись на грохот, и увиденное вызвало у них злорадный смех: охваченная гигантским пламенем крыша тяжело и бесславно рухнула, наверняка похоронив под собой незадачливого влюбленного с его никому не нужной любовью.