YE KAHAANEE

*Храм материнской любви

На следующий день, к вечеру, когда Виджай и дядюшка почти справились с оставшимся после пожара бедламом и временно разместили лошадей под старым навесом, Ленгайя принес письмо от Сонии. Виджай развернул бумагу, прочитал наскоро написанные, неровные строчки и побледнел. — Что там, сынок? — обеспокоенно спросил дядя. — Они насильно увозят мою Сонию в поместье Дурджана Сингха, чтобы там выдать ее замуж за Сураджа, — ответил тот хрипло, пытаясь удержать себя в руках. — Она просит меня спасти ее. Она пишет, что если я не приду, то она… она покончит с собой, но не станет его женой. — Чего же ты ждешь? Собирайся в дорогу! Любовь к Сонии и чувство долга перед кротким стариком, который заменил ему родителей, который по его вине был ранен и потерял почти все, что имел, боролись в душе Виджая. Мучители его любимой были опасными людьми — если бы он поддался зову сердца и уехал, то мог никогда уже не вернуться. Его самого ничуть не беспокоил этот риск; он бы с радостью отдал и последнюю каплю крови за ее спасение, но предать дядю… Обернувшись, он с отчаянием спросил: — Если я уеду, что будет с вами? С делом вашей жизни? — Дело есть дело, но жизнь твоей возлюбленной дороже всего, — сказал дядюшка, с отеческой лаской возложив руку на его голову. — Поезжай, сынок. Божье благословение да будет с тобой. *** Подперев подбородок руками, Сония глядела в пространство, почти позабыв о сидящих рядом Сингхах. Она вообще избегала смотреть по сторонам: от их лиц ее мутило, и она укрылась в спасительной стране воспоминаний, безразличная к покачиванию автомобиля на ухабах, к палящему солнцу, от которого не спасала покрывавшая голову шелковая накидка — даже и не вспомнить, не взглянув, какого цвета; рано утром, перед выездом, она надела первое попавшееся платье. Не все ли равно? Жизнь кончена, если только он не придет за ней… Но ведь он придет?.. ...Она чувствовала, что может довериться ему — сразу, с самого первого дня. Сонии вообще почему-то казалось, что она знала его всегда. А может, дело в том, что, раз узнав, его уже невозможно было забыть? Сила характера и цепкая, жизненная практичность соседствовали в нем с простотой, чуткостью и невероятно подкупающей искренностью — во всем: в любимом деле, в отношениях с людьми, в словах и поступках. С ним было спокойно и весело, безумно легко и невообразимо интересно, он не переставал удивлять и восхищать ее… Он был настоящим. Ее тянуло к нему магнитом, до мурашек по коже, до дрожи в коленях; любопытство и предвкушение бросали ее то в жар, то в холод. Это чувство росло с каждой встречей, усиливалось при расставании, и стало совсем уж необоримым, когда она начала замечать, что ее сумасшествие взаимно. Их оживленные, ни к чему не обязывающие разговоры — когда, с какого момента в них начала сквозить значительность? Что это было за мгновение, когда под маской веселого смеха она впервые почувствовала тревожный, неуверенный, слишком серьезный вопрос — и ответила на него невысказанным «да»? Она не могла теперь вспомнить. Знала только, что если когда-то и боялась грозящего вспыхнуть между ними, то совсем чуть-чуть — невесть откуда взявшаяся уверенность шептала: если то будет ураган, который сметет ее прежнюю, то на месте старого мира они вдвоем построят новый, прекрасный! Так и произошло, и действительность была лучше самого волшебного сна… …до того, как Сурадж, неизвестно откуда узнавший об их с Виджаем романе, донес отцу. Разразился ужаснейший скандал. Он ударил ее, он кричал — Сония никогда не видела его в таком бешенстве, никогда не могла представить, что отец может быть настолько безжалостен. Все попытки объяснить, все мольбы и слезы отныне наталкивались на глухую стену, и ей, окатываемой волнами отвращения и страха, которые ей внушала будущая «семья», оставалось только задыхаться у ее подножия. Ощущение крепкой хватки на своем предплечье вдруг вернуло ее к реальности. — Что за шутки? Эти браслеты тебе подарил тот оборванец, да? Выбрось, — обманчиво спокойный, вкрадчивый тон и натянутая улыбка Сураджа не сулили ничего хорошего. Сония отняла руку. — Нет… — дрогнувшим голосом ответила она. — Это память о моем Виджае. — Никакой памяти! — мгновенно переходя на крик, он снова грубо схватил ее за запястья. — Это все теперь в прошлом! Снимай! Вздымая клубы пыли, машина промчалась по шоссе мимо седовласой старухи, собиравшей на обочине хворост. Ее никто не заметил; Дурджан на переднем сиденье благодушно улыбался, его жена причитала, Сурадж срывал браслеты, ломая их, Сония плакала и билась в его руках, словно птица в силке, и стеклянные осколки, розовые от краски и красные от крови, блестящим дождем сыпались на дорогу. Автомобиль на полной скорости влетел в распахнутые кованые ворота поместья, которые тут же с хищническим лязгом затворились. Женщина медленно подобрала обломок браслета, выпрямилась, смотря им вслед. Очередная жертва… *** Маленький, запыленный перрон Малакеры был безлюден. Поезд остановился здесь ровно на минуту, чтобы высадить двоих пассажиров, и шумно укатил дальше на запад, сопровождаемый гонгом старика смотрителя. Виджай и Ленгайя огляделись по сторонам — на станции больше никого не было. Они подошли к смотрителю. — Далеко ли отсюда поместье Дурджана Сингха? Старик, словно охваченный столбняком, воззрился на них. — Уважаемый, что с вами? — Виджай пощелкал пальцами перед его лицом. Смотритель отшатнулся, забормотал что-то невнятное вроде «нет… этого не может быть…» и бросился прочь, оставив двух друзей в полном недоумении. * Они ехали на повозке по протоптанной в поле дороге. До деревни оставалось всего ничего. Ленгайя, как всегда, отпускал шуточки, но Виджай слушал их вполуха — ему не давало покоя то, что он видел вокруг. Суровые, величественные серые скалы, долины, поросшие пышной, до пояса, травой, усыпанные крупными цветами, благоухающими от рассвета и до заката, ветряные мельницы, узкие улочки, старые каменные дома… Обычный пейзаж затерянной в горах деревушки казался ему не просто знакомым — родным. Несмотря на тихий безлюдный полдень, он мог поклясться, что между полуразрушенными стенами мечется эхо песни. Простой, незатейливой мелодии, полной беспечной радости… Голова раскалывалась, мысли мутились, воздуха категорически не хватало. Боль в висках стала прямо-таки невыносимой, когда они начали огибать старый карьер. Вокруг никого не было, но он явно слышал рев буров, вгрызающихся в раскаленный на солнце камень, шум обрушивающейся породы, гомон сотен голосов рабочих… — Как ты мог уже видеть это место? Я знаю тебя всю жизнь, ты вырос в конюшне и здесь никогда не бывал! — Ленгайя с опаской поглядывал на него, словно на сумасшедшего, и Виджай даже не осмелился бы утверждать, что друг не прав в своих подозрениях. — Нет, дружище, — говорил он, сам изумляясь своим словам, — я даже работал здесь в каменоломне, таскал огромные камни…  — Вы правы, — голос погонщика заставил его вздрогнуть. — Старики говорят, что здесь лет двадцать назад была большая каменоломня. Это было уже слишком! * Деревенский базар был полон красок. Виджай, сам не зная почему, остановился перед прилавком с побрякушками, с козырька которого свисали на веревках огромные связки пестрых браслетов, позвякивая и переливаясь на свету. «— Ох, друзья, вы из земли выросли или с неба упали?.. — Не имеет значения, дядя, лучше покажите-ка нам браслеты… вот эти, красные, и эти розовые, а лучше вон те, разноцветные…» Голоса столь отчетливо зазвучали в его голове, что Виджай застыл на месте, не в силах пошевелиться. Да что же это? Откуда это все? Из оцепенения его вывел перезвон колоколов храма неподалеку — и такой знакомый перезвон! Ноги сами понесли его туда, словно там он мог найти ответы на мучившие его вопросы. Если уж идти по пути безумия, то идти до конца. * В храме, кажется, никого не было. Виджай медленно подошел к статуе богини Кали и только тогда заметил пожилого священника в красном одеянии. Когда их взгляды встретились, на лице старика отразился тот же ужас, который Виджай уже видел в глазах станционного смотрителя.  — Арджун… — прошептал священник. Сердце пропустило удар.  — Что вы сказали? — изумленно переспросил он.  — Не могу поверить… Ты — Арджун?..  — Это имя я слышал уже много раз, — растерянно ответил Виджай, вглядываясь в лицо богини. — Этот храм я видел в своих снах… Я совсем ничего не понимаю! Что происходит? Вместо ответа старый священник обратил растроганный взор к статуе. — О Мать Кали! Это значит — ты сотворила чудо… Невозможное сделала возможным! — и он посмотрел на Виджая с благоговейным изумлением. — Ты — Арджун, сын мой; богиня Кали услышала горе матери, вернула ей сына, о котором она молила каждый день… — Матери? Чьей? — Да твоей же!.. * Виджай спускался с холма, на котором стоял храм. Он решительно не знал, как можно поверить в эту сумасбродную историю, как уложить в голове события последних дней. Не замечая семенившего за ним Ленгайю, он шел по улице, все прямо и прямо, а жители деревни вставали со своих мест, замирали на полдороги, перешептывались, рассматривали его, словно диковинное, неведомое нечто, словно духа из потустороннего мира… Внезапно тишину прорезал женский крик:  — Мой Арджун вернулся! Мой сын! Арджун! К нему по каменистой улочке бежала женщина, прижимая что-то к груди, спотыкаясь о свое рубище, падая и вновь вставая; приблизилась — и остановилась, вглядываясь светлыми, полными слез глазами в его лицо. Ее растерянный взгляд, зовущий, всепрощающий, чистый, словно ударил его ножом прямо в сердце. Ее невысокая фигура, ее теплые — он знал это! — руки, ее морщинки, ее улыбка… ...Перед глазами — широкое поле, мирно раскинувшееся под кипящим летним зноем, полное душистых цветов. Он, подбежав и легко перепрыгнув через упряжь, снимает ее с повозки, как пушинку, и оба они смеются… ...Она поливает ему на руки воды из медной кружки, наблюдая, как он шумно умывается, подает ему полотенце… ...Она спускается по ступенькам храма, а он догоняет ее и окликает. И она останавливается, оборачивается, ждет его, ее прекрасное лицо сияет счастьем… Горячие слезы обожгли глаза. Слезы радости, узнавания… Возвращения. Губы дрогнули, проронив одно-единственное, еле слышное слово. — Мама… Она судорожно вдохнула. Это его голос!.. Ее младший сын зовет ее!.. Она кинулась к нему на шею, дрожа, прижалась всем телом, впилась руками в плечи — не оторвать! — не сдерживая рыданий, вне себя от счастья. — Почему ты ушел, почему оставил меня одну? Мой сынок… — бессвязно, почти безумно твердила она сквозь слезы. — Где же ты был, мой сыночек? Я столько слез по тебе выплакала… Наверное, ты ушел куда-то далеко? Так далеко, что столько времени потребовалось на возвращение… да? Скажи мне, сынок, не молчи… — она ласково перебирала пальцами его волосы, не отрывая от него светящегося исступленной любовью взгляда; Виджай не мог проглотить горький комок в горле, не мог, как ни пытался, проронить ни слова, пораженный, захлестнутый этим искренним страданием. — Конечно, я очень постарела, — шептала Дурга, — мои глаза ослабли… но вера моя нисколько не ослабла… я всегда верила, что ты вернешься, чтобы защитить свою мать… Богиня услышала мои молитвы, и ты вернулся… вернулся ко мне, вернулся! Словно только теперь она поняла это — что он действительно жив, что он здесь, что единственное желание ее сердца сбылось. И она вновь разразилась рыданиями, ухватившись за его плечо, оплакивая свое страшное горе, свою собственную смерть — тогда, вместе с ними, с ее детьми, двадцать лет назад… И сын крепко обнял ее в ответ. — Нет, Арджун, сынок, не плачь… Я выплакала все за нас, а ты — не плачь… Когда она потянулась к его лицу, что-то выпало из ее рук. Виджай взглянул на землю. Это была старая черно-белая фотография в простой деревянной рамке, с которой светло и беззаботно улыбались, обнявшись, двое почти-мальчишек в белых рубашках. С которой улыбались он и Аджей. Он машинально поднял фотографию. Мать обеспокоенно огляделась вокруг. — Каран с тобой не приехал? Когда он вернется? Виджай, словно не слыша, смотрел на фото. «Каран с тобой не приехал?» Осознание накрыло его внезапно. Все разрозненные осколки вдруг сложились в одно четкое, практически невероятное, но единственно верное целое. Странно знакомые сны, неясная тоска по чему-то забытому, голоса из далекого прошлого, гул каменоломни и колокола храма, аромат полевых цветов и шум деревенского базара — и то ощущение безграничной свободы, встречи с собой самим, собой настоящим, которое до краев наполнило его душу, когда он взглянул в лицо Аджея. Своего брата. Воспоминания, все до единого, ярче и реальнее призрачного «сейчас», полные счастья и боли, хлынули в душу живой водой, слезами выступая на ресницах, дрожью сотрясая тело, подгоняя бешено колотящееся сердце… Он посмотрел на мать сквозь слезы, застилавшие ему глаза, и сказал то, в чем был теперь уверен так, как никогда в жизни. — Если вернулся Арджун, мама, значит, вернется и Каран.