YE KAHAANEE

*Нить любви

— В чем дело? Почему ты молчишь? Они стояли на дне карьера. Жаркий полдень заливал зноем источенные ветром скалы, иссушал остатки воды, в сезон дождей превращавшей карьер в озеро. Виджай вгляделся в лицо собеседника. Вот уже пару часов они с Аджеем бродили по окрестностям, и каждый открывавшийся вид был знаком, каждый уголок вызывал в груди теплое чувство; Виджай болтал без умолку, вспоминая то и это, и был почти что весел — но странное поведение брата, который за все это время произнес от силы пару слов, было ему непонятно и даже раздражало его. — Ты молчал при встрече с мамой, с жителями деревни… молчишь и сейчас. После секудного замешательства прозвучал почти равнодушный ответ: — Этого не может быть. — Не может быть? Чего не может быть? — Я не верю в эту историю о переселении душ, — холодно промолвил Аджей, принимаясь мерить шагами почти высохшее дно. — Все это чепуха. — Значит, чепуха? Все здесь до одного зовут тебя Караном. Это, по-твоему, чепуха? Несчастная мать прижала тебя к груди и назвала тебя сыном — и это тоже чепуха? По-твоему, она лжет нам? Ее любовь — обман? А годы ожидания — больная фантазия? — Но возможно и такое, — Аджей оборвал его, — что я просто похож на ее сына! Виджай почувствовал, что начинает закипать. Бессилие жгло изнутри, требуя сломать эту чертову стену между ними, требуя наконец достучаться. — Если так, то почему в тот день твоя рука дрогнула, замахнувшись на меня? Почему ты закричал: «Беги, Арджун, беги!»? Тот молчал, избегая его взгляда. — Все потому, что в прошлом рождении меня звали Арджун, а тебя — Каран! Мы — сыновья этой матери. С ней обошлись так жестоко, Аджей! … Нас с тобой убили, но мы вновь вернулись на эту землю. Неужели… неужели ты ничего не помнишь? Аджей поморщился, мотнул головой, словно от боли.  — Нет! — вырвалось у него. Затем добавил уже спокойней: — Я ничего не помню. Его терпение начало потихоньку истощаться. Все вокруг, как безумные, повторяют ему одно и то же! Что он должен помнить? Он ничего не почувствовал, увидев Малакеру. Ни одна струна не дрогнула в его душе, когда плачущая женщина нежно обняла его — он ни на секунду не признал себя ее сыном. Он — беглец, вынужденный скрываться от полиции — какая разница, где, пусть и в этой глуши; но все равно он чужой здесь, все равно это какое-то нелепое совпадение, недоразумение, заразное сумасшествие, которому, поверив той женщине, поддались и Виджай с Биндией… Его же семья умерла, и этого не исправить никаким богам. Их прервал оклик. — Арджун, сынок! — какой-то старик махал им рукой с края карьера. — Шамшер и Нагар Сингхи поймали Дургу и избивают ее! Услышав это, Виджай стремглав сорвался с места; но, промчавшись несколько метров, внезапно остановился и обернулся — зло, разочарованно, неверяще… Аджей остался стоять где стоял. И отвел глаза. *** Наблюдать, как шурины кровопийцы Дурджана Шамшер и Нагар Сингхи творят что им вздумается, было довольно обычным делом в Малакере. Жители деревни вообще старались не попадаться на глаза никому из поместья, ибо добром это не заканчивалось: тех, кто вступался за очередную жертву семейства Сингхов, будь то вышеупомянутые бандиты, сам Дурджан или его обожаемый сынок Сурадж, постигала не менее печальная участь. Неудивительно, что попытки пресечь творимые беззакония раз за разом терпели неудачу, пока не прекратились совсем… Стоит ли винить этих людей? Человеку свойственно чувство самосохранения, и у немногих найдется достаточно мужества, чтобы открыто выступить против тирании. И однако же сегодня Шамшер и Нагар совсем распоясались. До них дошли слухи о чудесном возвращении сыновей Дурги, и уж конечно, такого шанса поиздеваться над ней они не могли упустить. Площадь притихла, когда эти двое носорогов принялись избивать несчастную женщину, пытаясь выведать у нее, где же прячутся те, кого она выдает за своих детей. Биндия, пытавшаяся ей помочь и легко отшвырнутая мощным кулаком Шамшера, искусала себе все губы, умоляя богов о спасении Дурги, к которой она с первых минут знакомства почувствовала искреннее — и взаимное — расположение. Внезапно в центр площади бросился человек, и оба брата Сингха, получив по чувствительному удару в грудь, покатились по земле. Обернувшись, они увидели, как обессилевшую Дургу бережно поднимает…  — Арджун! — синхронно выдохнули они. Усмехнувшись животному страху, написанному на их толстых лицах, он поднял голову. — Да, — голос был полон презрения и издевки. — Сын беззащитной матери пришел утереть ее слезы. Оправившись от первого шока, братья трубно захохотали.  — Сын?! Уж не тот ли это сын, которого мы давным-давно убили? Да ты всего лишь двойник сына старухи! Похоже, решил поживиться за чужой счет? Взгляд Виджая горел ненавистью. — Ты, наверное, не знаешь, какая участь постигла ее сыновей, — продолжали глумиться Сингхи. — Если бы знал, то ни за что не приехал бы в нашу деревню. Но раз уж ты здесь… пожалуй, покончим и с тобой! И братья кинулись на него. Виджай, прекрасно понимавший, к чему клонится разговор, ловко уклонился от первого удара, однако второй попал в цель. Завязалась драка. Вначале ему сравнительно легко удавалось справляться с противниками, но все куда более осложнилось, когда те отцепили от помпезного герба на капоте машины пару настоящих сабель. Со свойственной ему находчивостью парень схватил пару медных бидонов, используя их как щит, но отражать удары становилось все труднее… В этот самый момент на площади показался Аджей. Погруженный, как обычно, в свои мысли, он не спеша брел, пока в поле его зрения неожиданно не возникла вполне-таки угрожающая картина: к Виджаю подступали, держа наготове сабли, двое толстых, но очевидно обладающих носорожьей силой мужчин. Тот медленно пятился, спиной к Аджею, и бандиты становились все ближе и ближе. Аджей прищурился, вдруг почувствовав головокружение. Эти уверенные в своей безнаказанности, издевающиеся лица… Почему-то именно сейчас память услужливо выдала почти забытую картинку — два расплывчатых силуэта из его детских кошмаров, медленно приближающихся, надвигающихся неотвратимо и злорадно. Угроза подсознательная, неясная, и оттого еще более жуткая и отвратительная, угроза, перед которой он всегда был бессилен, которую с малых лет неосознанно пытался победить в каждом — каждом! — своем бою… Куртка, которую Аджей небрежно держал в руке, упала на землю, но он даже не заметил. Он смотрел, не веря своим глазам, преодолевая тошноту и гул в ушах… Перед его внутренним взором вновь возникли две фигуры, которые распадались на части, на мелкие осколки, словно в калейдоскопе, плыли мерзким туманом, все ближе и ближе… Внезапно рябь дрогнула, обретая цвет и форму, мутные контуры приняли пугающе четкие очертания, и у них появились лица. Лица Шамшера и Нагара Сингхов. Вокруг него был яркий, знойный день, и в лучах палящего полуденного солнца, в клубах пыли от лошадиных копыт, с мечами наголо приближались — они, развязной, неторопливой походкой, прекрасно зная, что их жертвы безоружны, что бежать им некуда… Иллюзия распалась, явив реальность, где Шамшер замахнулся на Виджая — тому удалось ускользнуть — Сингхи ринулись на него вдвоем… Аджей смотрел — и видел, как Виджай ловко, словно танцуя, уворачивается от сабель, как рассчитанными движениями отбивается от ударов… как Арджун, обессиленный, но бьющийся не на жизнь, а на смерть, так же — с плеча — замахивается на всадников, стараясь сбросить их с седла… как он сам, Каран, бесцельно взмахнув руками, запрокидывает голову, пытаясь удержаться на ногах, пытаясь не поддаться невыносимой, адским пламенем обжигающей боли в рассеченной спине… как он хватает окровавленного младшего брата и из последних сил выталкивает его из смертельного круга, из-под дождя острых как бритва сабель, как в исступлении кричит ему бежать скорее, надеясь, что есть хотя бы мизерный шанс задержать убийц и дать Арджуну спастись… как брат упрямо кидается к нему, почти теряющему сознание, и натыкается на меч Нагара… Аджей не чувствовал, что не может вдохнуть, что у него дрожат губы, что глаза полны слез, что по лбу стекают капли пота. В его душе рушилась, осыпалась острыми, жалящими, словно иглы, крошками каменная броня, взламывая всю звенящую пустоту до самого дна, выпуская ее наружу, словно черную, гнилую воду… Сейчас опять — опять, как и тогда, в последнюю минуту его жизни, у него на глазах негодяи убивали его брата. Его Арджуна. Безжалостные, мерзкие, безнаказанные звери… Теперь-то он не допустит этого. Не допустит! Вся площадь содрогнулась, словно от сабельного удара, от пронзительного, страшного, нечеловеческого крика: — Арджун!!! Арджун обернулся, чудом избежав холодной стали и взмахнув бидонами, и в его глазах огнем плеснула радость. Мгновенно преодолев десяток метров, Каран с разбегу врезался в Шамшера, выронившего от столкновения саблю, и в этот же самый момент Арджун сбил с ног Нагара, отнимая у него оружие. Драться вместе оказалось поразительно легко — они двигались синхронно, били с равной силой, не задумываясь, выбирали одинаковые приемы — и обоих переполняла смесь легкости, куража, собственной правоты. После особо удачного броска Шамшер и Нагар, словно побитые собаки, распластались на песке, с оторопением взирая на них. Не сговариваясь, Каран и Арджун сделали шаг к своим врагам, и те, охваченные ужасом, стали униженно отползать, пока наконец не поднялись на ноги и не пустились наутек. Братья смотрели им вслед, пока к ним не подошла Дурга: почувствовав ее приближение, они обернулись. Гордость за своих детей светилась в ее глазах, преображала смуглое лицо, короной венчала высоко поднятую седую голову. Женщина посмотрела на Виджая — он ответил ей теплой, любящей улыбкой; перевела взгляд на Аджея, простерла к его лицу ладони, желая приласкать… и замерла. Две пары глаз — зеленые и черные — встретились, и время, обычно текущее неспешной рекой, закружилось вокруг вихрем, взметая в неистовом танце, словно песчинки, секунды, дни, годы — обрывки их жизней. Огонь безудержной ярости, смертельной ненависти, который вспыхнул при виде Сингхов, пронесся безжалостной стихией по всему его существу, уничтожая, выжигая, вырывая с корнем застарелую боль. Он не осознавал раньше, что эта боль существовала в нем — но она была, словно неподъемный груз, словно разъедающая кислота, невидимо и неустанно отравляя каждый вдох, каждую мысль, каждое чувство. Он столько лет не знал о ее присутствии, а теперь каждым нервом ощущал, что ее больше нет. Это пламя играючи смело все границы между черным и белым, между явью и сном, между прошлым и настоящим… между ершистым, рано повзрослевшим сиротой при живом отце — и простодушным, ласковым сыном любящей матери. Он не мог так же легко, как Арджун, вернуться к самому себе, даже если бы отрекся от всех своих сомнений, даже если бы поверил в то, что чудеса возможны; но то, что было заперто в его памяти на семь замков, чего не могли освободить ни дружеское участие, ни материнские слезы — отомкнули боль и страх. Прошлое возвращалось, с каждым мгновением все ярче, все ближе, все полнее, бежало горячей волной по жилам — прямо в сердце, оживляя его, воскрешая его — заново… Еще не все долги отданы. Еще многое нужно решить и сделать. Но это не имело ни малейшего значения. Самое важное — он знал теперь, он был уверен — уже найдено. И эта уверенность потоком света заполнила зияющую дыру в груди. Он больше не одинок в этом мире. …Для окружающих мать и сына прошла, наверное, одна секунда — но здесь, в прикосновении двух истинно бессмертных душ, продолжалась вечность. Черные глаза — исповедовались. Зеленые — прощали. «Я так долго шел к тебе, мама.» * Дурга взглянула на свою левую ладонь, рассеченную об острый придорожный камень. Свежий порез сочился алой, как киноварь, кровью. Она медленно прижала к ране большой палец правой руки и уверенным, нежным жестом коснулась лба своего старшего сына. Затем повернулась и с такой же любовью нанесла тилак младшему. Благословляя их на битву, в которой они победят. *** Сонная тишина, нарушаемая лишь стрекотом цикад да редким шелестом листвы на ветру, укрывала извилистые улочки Малакеры мягким одеялом. Минуты текли, растягиваясь до бесконечности, растворяясь в почти кромешной темноте ночи. Почти — потому что перед одним из каменных заборов, за которым скрывался крохотный двор с небольшим старым домом, горел огонек костра. Прислонившись спиной к поросшей мхом стене, у огня неподвижно сидел человек. Из покосившейся от времени калитки бесшумно выскользнула чья-то тень, оглянулась по сторонам, уверенно приблизилась. — Аджей, — молвила тень. Тот не отозвался. Должно быть, не слышал. Виджай с усмешкой прикусил соломинку. — Каран! — позвал он, на этот раз громче. Аджей сразу вскинул на него вопросительный взгляд — вопрос сменился удивленным осознанием того, что только что произошло — а затем… А затем он улыбнулся. Светло и искренне. Виджай, от души захохотав и хлопнув его по плечу, сел рядом. — Помнишь, мы как-то поспорили, кто сможет дольше продержаться с закрытыми глазами, — сказал он, деловито подбрасывая в костер пару веток, — и нечаянно разбили статуэтку богини, которую мама очень любила и даже прикасаться к ней не разрешала. Мы ужасно испугались и еле успели спрятать осколки до маминого прихода. Когда она заметила пропажу и спросила нас, пришлось мигом придумывать оправдание — но ты выгораживал меня, а я тебя, и мы совсем запутались. Хотя даже правдоподобная история не помогла бы… потому что все это время она наблюдала за нами со двора, — закончил он фразу, давясь от смеха. Аджей негромко засмеялся, подбросив в руке поднятый с земли камешек. И в этой общей на двоих безыскусной радости таилось что-то куда большее и важное, чем воспоминание о проказах детства. Их смех, миллион раз раздававшийся в прошлой жизни и никогда еще до настоящего момента — в этой… Простые, естественные, очень человеческие звуки, почти мгновенно тающие среди океана черной ночной тишины, на самую долю секунды согревающие холодный горный воздух — такое эфемерное и ничтожное в масштабах мира явление — были, возможно, самой могущественной вещью на свете. Живым, донельзя живым доказательством того, что посреди самой страшной тьмы, в неумолимом водовороте времени, в стылой бесконечности пространства, между жерновами судеб и даже за ледяной завесой смерти — ярче всех звезд, горячее всякого пламени горит негасимый свет человеческой души. От начала веков и до скончания их. Воцарилось молчание, но для сидящих у костра оно больше не казалось неловким, вымученным, пустым; оно воспринималось как нечто само собой разумеющееся. Запрокинув головы, они оба смотрели в бесконечную антрацитовую высь, которая раскинулась над ними, будто шатер, расшитый миллионом золотых огней… — Я никогда не знал своей матери, — тихо, неожиданно произнес Аджей. В быстром взгляде, устремленном на него Виджаем, озорные искры сменились напряженным вниманием. — Она умерла, когда я родился. Отец не рассказывал о ней толком. — Слова падали скупо и мерно. Словно слезы. — Я… никогда не думал, что… в моей жизни возможно такое. — Я понимаю, — мягко сказал Виджай. — Я тоже не верил, пока не оказался здесь и не почувствовал, что наконец узнал, кто я. Я словно… вернулся домой. — Домой… — задумчивым эхом повторил его собеседник. — Да… домой. — И это дом, который у нас однажды уже отняли. — Внезапная сталь в голосе Виджая отливала грозовой печалью. — Наш враг — и тогда, и теперь — все тот же… Он перевел взгляд на свои сцепленные в замок на коленях руки, и когда снова начал говорить, фразы давались ему с трудом — ядовитая горечь перехватывала дыхание. — Я ненавижу этого человека. Он убил нас. Он причинил столько горя нашей матери. Он отнял у меня любимую. И знаешь, мне нет дела, каким именем меня будут звать — Виджаем или Арджуном — но я буду бороться до конца. Аджей нахмурился, пристально взглянул на него. — Ты думаешь, что я откажусь от борьбы? Виджай слегка повел плечом, словно бы говоря — это не мое дело. — Никто не заставляет нас отказаться от наших теперешних жизней… никто не запретит нам пойти разными дорогами. — Но мы оба этого не сделаем, — глаза Аджея пылали. — Я так же, как и ты, не смогу забыть… и не смогу жить, не отомстив. Только того безмятежного счастья уже все равно не вернуть, — вдруг горько усмехнулся он. — Тех наивных детей больше нет. — Да. Каран и Арджун умерли. — При этих словах Аджей почти вздрогнул, не отрывая взгляда от жесткого выражения лица брата. — Но мы — живы. И только от нас зависит, останутся ли мерзавцы безнаказанными. Аджей помолчал, глядя на огонь.  — Не останутся, — ответил он убийственно спокойным тоном. — Ни Сингхи, ни Саксена больше не будут отравлять этот мир своим присутствием. Виджай задумчиво, словно услышал все, что хотел, коротко кивнул, а затем встал и направился к дому. — Постой, — внезапный оклик заставил его обернуться; Аджей поднялся вслед за ним, и теперь они стояли друг напротив друга. — Я хочу сказать… — его голос странно запнулся, — что бы ни ждало нас впереди, Виджай, для меня важно одно… И Аджей протянул ему руку. Виджай взглянул на него. * Огонь догорает, и угли печально светятся кроваво-алым, источают волны мягкого жара. Ветер, танцуя, разносит белый пепел. Две ладони соединяются в рукопожатии — более твердом, чем скала. Два взгляда встречаются в понимании — более тесном, чем объятие. Снова. Как тогда. …Нет ни земли, ни небес, нет ничего вокруг, и самого тебя уже нет больше. Вместо тебя одна только бесконечная, всепожирающая боль — заживо сжигающий костер. Сил осталось ровно на то, чтобы поднять веки — но перед глазами пляшут темные пятна… Солнце, всегда такое ласковое, сейчас льет в зрачки расплавленный металл. Все плывет в ало-белом мареве, все движется круговертью, и тишина сжимает виски, словно обруч, и раскаленный песок забивает глотку, и во рту ни одного слова, ни одного звука — только вкус крови. Одна-единственная мысль, одно-единственное желание неистово бьется внутри вместо затихающего сердца; важнее, чем дышать, чем видеть и слышать — коснуться… Две дрожащие окровавленные ладони тянутся друг к другу, бессильно падая, впустую загребая песок, преодолевая страшные, невыносимые расстояния — дюймы, сантиметры, миллиметры! — пока наконец не встречаются. Судорожно переплести пальцы, ощущая живое тепло — драгоценнее, чем капля воды в пустыне. Стиснуть руки — крепко, так крепко, что все силы земли и неба не разнимут их. Невероятным усилием воли взглянуть вверх, на приблизившуюся тень; и увидеть, уже почти не осознавая, не лицо — искаженную злобой маску да два занесенных клинка. Последняя — долгожданное, спасительное, блаженное осознание: последняя! — самая сильная вспышка боли перекрывает кислород, раздрабливает с хрустом кости, разрывает на куски, затапливает волной беспамятства… Есть только одно, в чем ты сам, уже п е р е с т а в б ы т ь, все же существуешь эту последнюю секунду. Родные глаза. Страха нет. Боли — уже — нет. Я — с — т о б о й.