— ✗ —
Пак безэмоционально созерцает стену надоевшей комнаты и чувствует, как последний осколок прежней жизни проваливается в чернильную бездну, погребая себя во мраке. Прежний Чимин крошится внутри и выводится из тела воздушно-капельным путём, заполняясь пустотой и бездействием. Он сгорает, но стены смотрят в ответ и нагнетают, не давая сосредоточиться на самом себе. Как давно был тот последний раз, когда Пак действительно сосредотачивался на себе? Он сгорает от мыслей, но не может остановить рой вопросов из всех возможных насекомых, которые всё больше и больше атакуют его голову и требуют ответов, но Чимин не может им их дать. Он ничего сейчас не может. Тело будто бы самоликвидировалось, а сознание блуждает по млечному пути в погоне за ответами и не ловит ничего значительного, что могло бы поднять его бренные тело и душу с пола. Правда ли Чимину нравились языки? Или же это было по простой эгоистичной причине? Или потому, что быть переводчиком — перспективное и прибыльное занятие? Стоило посвящать всего себя в учёбу, жертвуя всем остальным? Могли ли давние мысли оказаться ложными, могла ли вся жизнь быть фальшивкой, мог ли Чимин настолько сильно привыкнуть к самообману, чтобы пропитать им всего себя? Никаких ответов. Лишь звон по всему покинутому телу. И постепенно приближающаяся стрела боли, как зверь подкрадывающаяся к растерзанному затылку. Хочется бежать хоть куда-нибудь, лишь бы избавиться от этой угнетённости и найти то, что потерял. Хочется сбежать к Чонгуку и заставить выслушивать его все чиминовы бредни, поставить его в эпицентр своих проблем и попробовать с чужой помощью решить хоть что-нибудь. Но Пак знает, что, на самом деле, это бесполезно. Сколько ни говори, толку не прибавится. Прибавятся лишь пустые разговоры и убавится ценное время, которое можно было потратить на что-нибудь значимое. Чимин не знает, что делать. Не знает, что чувствовать, не знает, что искать, он ничего не знает, будучи абсолютно потерянным в этом мире, где он приобрёл способность осознавать действительность со всеми ошибками и потерял самое главное — цель, чтобы двигаться дальше. Что теперь ему делать? Стёкла третьей пары розовых очков лопаются, градом осколков ссыпаясь в глаза. Пожирая само себя, время тянется безвольными минутами, заключёнными на равномерное действие. Чимин вслушивается в тихий стук собственного сердца, смыкает веки, коснувшись головой прохладного пола. И не знает, сколько часов он уже так существует.— ✗ —
Растекаясь по сонному сознанию, темнота в углах комнаты плавно преображается в чёрное небо, и густой океан из ярко-красной жидкости затягивает тело вниз. Вдалеке слышится нарастающий звук капающей воды, отдаётся в сознании противными ударами и проникает в сон, лишённый ощущений. Под ногами нет опоры. Всё объято кровавым океаном.<i>— Ты когда-нибудь задумывался, для чего мы живём?
Звук приближается, повелевает озираться по сторонам в его поисках, и чернильное небо над головой будто бы опускается, стремясь зажать, уничтожить.— Мы создаём вселенную сами. Мы живём здесь лишь для того, чтобы жить эту жизнь так, как сами желаем, чтобы не быть механизмом в каком-то вселенском плане, чтобы не тратить жизнь на его расшифровку.
Неизвестный голос разносится отовсюду и хватает в крепкие оковы, опуская в вязкую жидкость, чьи отголоски всё гудят в ушах. Кровь заполоняет дыхательные пути, раздирая глотку; тело всеми силами сопротивляется, паническими движениями прося о помощи. Кто это? Чей это голос?..— Мы бежим всё дальше, лишь бы избежать проблем. Лишь бы сделать жизнь как можно легче.
Он гремит набатом изнутри, на пару с вязкой жидкостью выжигая внутренности, и ладони возникают перед лицом, просачиваясь сквозь кровавую вязкость. О чём он говорит? Чей он? Отчего кажется таким знакомым, но таким далёким? В сердце рождается нечто клокочущее, горящее, хватающееся за стенки грудной клетки и желающее выбраться так же сильно, как и тело из душащей крови. Кости горят, раскалённые, сходят с ума, и мышцы перекручивает будто через мясорубку, отчего руки безумно и столь же безрезультатно разгребают бардовую жидкость. Глаза устремляются вверх, но созерцают лишь чёрную пелену падающего неба, что касается воды и давит, давит. Опускается всё быстрее с каждой секундой и погребает под собой, выжимая последние силы. Тело горит огнём сопротивления. Оно хочет бороться. Но он хочет… Что он хочет? А кто он?— ✗ —
Веки резко размыкаются. Тяжёлый взгляд проезжается по потолку, с которого бликами сходят на стены солнечные лучи. Занавески колышутся от приятного ветра, что прогоняет духоту комнаты, мягко касаясь лица, а расплывшееся сознание собирает реальность из мельчайших раскрошившихся осколков, пытается их вспомнить и собрать таинственный пазл: разбросанные учебники, разлетевшиеся от потоков ветра бумаги; прохладный пол и неаккуратно застеленная кровать по левую руку. Затёкшая ладонь пальцами ощупывает щёки и касается век, будто проверяя действительность на подлинность, отчего прохладные касания отдаются как компресс на горящей коже. Чимин расфокусированным взглядом сканирует знакомую местность и силится встать, но его будто пригвождает к полу неподъёмным грузом, в которое преобразовалось его тело, и заставляет тяжело дышать. Горло хрипами заходится на каждом вдохе, сиплые выдохи им вторят, и Чимин пугается до жути, понимая, что полностью ослаб и не может встать. Таблетки лежат на тумбочке, а стакан воды для саднящего горла можно получить, лишь спустившись на кухню, а в его случае — приползя. Он не уверен, что в ближайшее время силы вернутся. Приподнимает голову, прислушивается: в доме пылью оседает одинокая тишина — матери дома нет. Он вновь один, полностью истощённый, с резкой болью в районе метки и новыми заданиями: нужно спуститься вниз, найти воду, телефон, а в нём искать другие обезболивающие, и не факт, что он найдёт хотя бы воду с такой-то кашей как в голове, так и в сердце. Чимин подавляет поднимающееся отчаяние и силится взять себя в руки, смыкая глаза и рвано дыша, но лишь ужасается вырывающимся хрипам и впивается пальцами в ковёр. Мысли просят о некой пощаде и одновременно помощи, но разум знает, что ему вновь придётся справляться во всём одному, без чьей-либо поддержки, без чьего-либо присутствия. Скрипя зубами от собственной беспомощности, Пак слышит любопытный хруст в напрягшихся локтях, однако хватает ушедшие силы и силком тащит их обратно в тело. С каждой секундой прокручивая подбадривания как заевший граммофон, удачно перекуливается на бок и еле держит себя в руках, чтобы не сорваться. Мягкий ветерок словно острыми иглами полосует по разгорячённому телу, которое переворачивается на живот и в течение пяти минут забирается на кровать, с мученическим стоном плюхаясь в подушку. Вчерашний вечер колет в рёбрах сильнее любого ветра. Внутри полная опустошённость. Где-то в районе груди плавают отголоски неуравновешенного состояния, которое по очереди сменяет чувства и заставляет проходить через всю их палитру. Как же Чимин устал. Его вопросы остаются без ответов, действия, казавшиеся смыслом жизни, остались лишь бесполезными лоскутками иллюзий, выстроенными так качественно и искусно. Его сломали с двух сторон: не только Мин Юнги, Пак ему в этом деле здорово подсобил. Вчера в глазах последнего было не разобрать эмоций, ведь Чимин даже не пытался посмотреть, что происходит в этом парне, который разложил всю свою жизнь Паку по полочкам и протянул её в мертвенно-бледных ладонях. В его голосе была немая просьба, но Чимин не хотел её слышать, хотел лишь спасаться бегством и не забредать в ещё более густые дебри чужой жизни, отвергая, отторгая. Он расцепил чужие ладони, выронил в грязь всё ценное, что было у этого убийцы, схватился за свои доводы и как трусливая человеческая особь сбежал от страха. Теперь он не игнорирует чувство сожаления в колющем сердце, обволакивает его в мысли и даже не сопротивляется угнетению самого себя. Все прошлые годы жизни он ставил в приоритет только себя, даже не обращая внимания на то, что чувствуют другие люди, лишь смотрел на их действия и критиковал, сравнивая с собой. Хотел вразумить Чонгука, даже не пытаясь понять, что происходит у него внутри. Отказывался от каждого нового знакомства, предпочитая людям, которые только отнимают время, новую книгу. Вечно спорил и ругал всех и вся за то, что они бесполезно тратят свою жизнь, отказываясь от мысли о собственной бесполезной трате. Узколобый придурок. Становится трудно дышать из-за поднимающегося жара, который захватывает тело всё больше и больше, отчего испарина на лбу появляется незамедлительно. Ладони вцепляются в одеяло и тянут его в кулаках, глаза будто бы плавятся вместе с жгущей кожу меткой. Неужели сейчас он платит за свои ошибки? Почему он должен вообще за них платить? Расплывающееся в магме сознание собирает само себя по кусочкам и не отключается, вдруг сосредотачивается на какой-то далёкой мелодии, отчего Чимин распахивает веки и силится прислушаться. Где-то в доме звонит его телефон, чей динамик продолжает разрываться еще несколько минут. Пак в полудрёме представляет, как поднимается и находит источник звука, но вдруг совершенно явно принимает это за действительность и разочаровывается, ощущая себя сгорающим в кровати. Мысли метаются в сознании так же, как и намокшие волосы по подушке. Находясь на тонкой границе между реальностью и вулканом, Чимин вспоминает неожиданные и одновременно вполне ожидаемые приходы Мин Юнги в его дверь и негодует, почему он не может прийти прямо сейчас, тогда, когда нужно, а не вваливаться в дом как смерть. Пак зовёт хоть кого-нибудь, но матери дома нет, а отвергнутый убийца уже давно строит ещё один план какого-нибудь убийства. Вспоминая счастливое лицо единственного человека, который казался другом, Чимину почему-то хочется плакать от чего-то непонятного, будто Чонгук остался в той окончательно сломанной, прежней жизни. И больше не вернётся. Чимин отвергал людей, а сейчас не желает сам быть отвергнутым. Что за эгоист. Парень продолжает беззвучно звать хоть кого-нибудь и вдруг понимает, что крыша окончательно протекла, ведь он слышит громкий зов в ответ. Продирается сквозь туман перед глазами, пересекает его и видит чёткие очертания своей комнаты, а следом слышит невероятно громкий крик, что тянет его имя без остановки и не думает прекращать. Чимин тут же подрывается, но в реальности лишь дёргается на кровати, представляет, как на него выливают кубометр ледяной воды. От него слово идёт пар, заполняя духотой всё пространство. Руки колотятся, тело дрожит, но он сползает с кровати и напрягается всеми возможными способами, чтобы заглотнуть побольше воздуха. И, разобрав такой тёплый, надоедливый и совершенно родной голос, отчаянно-счастливо закричать в ответ. Он тянет одну букву, вкладывая в неё все свои эмоции, показывая, что он здесь. Собирает все свои силы в кулак и почти опадает наземь, когда прекращает кричать вместе с чужими зовами, когда слышит копошение снаружи дома и многогранный мат. Ветер продувает комнату сквозь открытое окно, занавески спокойно колышутся и вскоре позволяют тёмно-коричневой макушке высунуться из-за подоконника. За макушкой появляется грузное тело, что забирается внутрь комнаты и еле перелазит через оконную раму, с громкими матами заваливаясь на чиминов рабочий стол. — Ты тут, значит, решил игнорировать меня и подыхать в одиночку?! — рычит Чонгук и перемешивает свои следующие речи с матами. Чимин их плохо слышит, с кривой улыбкой растягиваясь на полу. Чон то матерится громко, то цедит сквозь зубы непонятные слова, скидывает куртку и успевает копошиться, закрыв окно в шокированном состоянии. Чимину хочется громко смеяться, но горло тонет в хрипах. Хочется плакать, потому что Чонгук пришёл, а значит, его жизнь не разрушена. Почему-то чувствует, как тело резко становится лёгким, а после касается горячего одеяла, которое хочется отшваркнуть подальше. Отчего-то улыбается и теряется в разношёрстных мыслях, пытаясь выдавить из себя слова, однако лишь проваливаясь в непонятную, кромешную темноту. Каждым сантиметром кипящего тела чувствуя летящие минуты, Чимин находится в каком-то параличе, где не пошевелиться, где не вздохнуть. Звуки поглощаются будто бы плотными стенами, вакуум повисает над телом, а время идёт своим ходом, заставляя чувствовать движение жара по венам, от которого бурлит кровь. Но вдруг слышится приятный ветерок, лёгкими касаниями окутывает тело и словно остужает, успокаивая, возвращая возможность слышать какие-то далёкие отголоски чужого дыхания. Чимин лежит в кромешной тьме и отчего-то ощущает, что сейчас его никто не тронет, потому что звуки становится ближе, тьму раздирает свет вечерних фонарей и глаза распахиваются. Наблюдают за происходящим и сталкиваются с белым потолком, кидаются влево — и встречаются с сидящим на стуле другом, что тоже смотрит в ответ и хмурится. Даёт понять, что разговаривать будет серьёзно и строго, не даст шанс отвертеться и похоже, обижается. А Чимин улыбается, прогоняя мешающую пелену перед лицом, отчего друг напротив лишь сильнее брови сдвигает к переносице: — Ты ходил в аптеку? — Да. — Нашёл ключи? — Они были в микроволновке. Ты хотел взорвать кухню? — Чонгук смотрит на друга как на последнего психопата, несколько дней назад сбежавшего из психиатрической лечебницы. Чимин удивлённо распахивает глаза и совсем не помнит ничего о его возвращении домой. Молчит и бегает взглядом по комнате, останавливаясь на смуглых руках Чона. Из-под закасанных рукавов чёрного свитшота проглядывают молнии вен, тянущиеся по запястьям к костяшкам пальцев. Затылок мгновенно простреливает, и далёкие кадры воспоминаний одни за другим заполоняют сознание, возвращая в тот самый вечер, когда ладонь Пака была зажата в чужих, таких болезненно-бледных. Ощущение крепкой хватки переносится в реальность, руку пощипывает, и ему приходится двинуть ей, чтобы выгнать все мысли из головы. Тогда руки Юнги запомнились ему как холодный мрамор вековых статуй, который не смогли разрушить ни время, ни природа. Что за мастер заставил взгляд Чимина пристально созерцать искусное произведение, почему же тот в деталях запечатал их холод на своём теле? — Что с тобой? — Чонгук смотрит выжидающе и позволяет заглянуть к себе в глаза, чтобы понять его намерения. Чимин смотрит сначала отстранённо, но потом приходит в себя, совершено нечаянно проваливаясь в чужие. Понять намерения выходит не очень, ведь он видит там отголоски какого-то иного беспокойства и, кажется, глубокой печали. Она будто плещется океаном в его глазах и тянется потоком к чонгуковой душе, будучи там давно заключённой. Чимин в ответ глядит в чужие зрачки и впитывает часть печали в себя, коря себя за то, что раньше не смотрел в глаза своего друга так. — А что с тобой? — Приподнимается на локтях и заглядывает в душу, но без желания раскритиковать в пух и прах, как он это умеет, лишь смотрит на обезоруженного Чона и видит, что его маска трещит по швам. Рассыпается осколками к ногам и исчезает в свете закатного солнца. Видит удивление, неверие и немую мольбу. Подаётся вперёд, и глаза блестят искренним желанием помочь. — Я… — Чонгук сбит с толку. — Нет, погоди, — прийти в себя не может и запинается. — Ты… Сначала ты. Складывает руки в замок на груди и откидывается на спинку стула, что притащил из кухни, в то время как Паку хочется спросить, что «значит, ты подтверждаешь, что с тобой что-то не так?», но он уже это и так знает. Чонгук держится слаженно и хорошо, вновь покрывается пеленой суровости и требует ответа. Чимин дал бы его ему, если бы мог сам понять, что с ним происходит, если бы был способен облекать чувства в слова и преобразовывать образы в фразы. Молчание и сосредоточенность витает дымкой между парнями, что одновременно сверлят взглядом пол и теряют все силы говорить. Пак будто нарочито тянет, не зная, как преподнести ситуацию так, чтобы она казалась правдоподобной и чтобы предвидеть нужную реакцию Чонгука. — Чимин, — зовёт тот и опускает голову; голос становится совсем глухой, будто вымученный, — я… — Терзает взглядом мебель в комнате, пытаясь крикнуть о помощи каждой аккуратно стоящей вещи. Пауза затягивается, в то время как Чимин понимает, насколько его друг нервничал, раз от беспокойства даже убрался в его комнате. — Знаешь, что, ты, придурок! — в его глазах резко вспыхивает жажда наступления. — Какого чёрта ты не отвечал? Какого чёрта, Пак Чимин? Я жопой чуял, что что-то произошло, знал же, блять, что ты был сам не свой, ещё больше закрытый, чем обычно, бледный, как смерть, поглощённый какой-то паникой! Мелко улыбаясь собственным мыслям, что вторили так же, как теперь это делает Чон, Пак рвано выдыхает и хочет сесть на край кровати, что у него не очень хорошо получается под раскатистый аккомпанемент друга. Он обвинял себя всё то время, пока его телом завладевала боль, в своём чёртовом эгоизме и непричастности, в своей чёртовой неправильности и ложных действиях. Он молчал, проходя мимо каждого одноклассника. Думал лишь о собственном будущем, игнорируя все аспекты жизни. Голова опускается вниз, ладони крепко сжимают край простыни. Хриплые отголоски еле слышно парируют Чонгуку, но Чимин берёт себя в руки и глухо выдыхает: — Я законченный эгоист. Громкие слова друга прерываются, резко натыкаясь на автострадную пробку, в которой Чимин — неуклюжий водитель потрёпанной лады, что въехал Чону в бампер и заставил застыть от неожиданности. Машина дымится так же, как сейчас тарахтящее сердце Пака, что ранее никогда ни с кем не соглашался по поводу его плохих качеств, о которых ему говорили в лоб. Потому что он не считал это чем-то плохим, пока не столкнулся с этим сам. Теперь Чимин признаёт, что он маленькое, тупое и беспомощное дитя барана, которое тыкается в закрытые ворота и пропахивает мордочкой землю при каждой встрече с упоминанием самого себя. А ещё Чимин никогда не извинялся, противореча всем правилам вежливого поведения. Но сейчас перед ним сидит Чонгук, который внимательно изучал своего друга даже после ссоры, даже после упорного игнорирования и непринятия. Чонгук, который сжимает пальцы до хруста и смотрит так отчаянно, что хочется выть. И смотреть в ответ, произнося бесконечно: — Прости. Прости. Прости. Кровать рядом прогибается под габаритами чужого тела. Чимин смотрит на спортивные штаны своего друга и тут же падает головой к нему на плечо, чувствуя лёгкое головокружение. — Чимин, что с тобой случилось? Названный моргает медленно и еле дышит, чтобы говорить внятно и мыслить разумно, но прикусывает язык, спрятав в себе всю боль и желание поделиться всем произошедшим. Нельзя Чонгука в это втягивать. Нельзя. — Лучше скажи, что с тобой, — переводит тему и слышит недовольное копошение сбоку. Немного отрывает голову от чужого плеча, ждёт, пока Чон усядется, а после вновь аккуратно приваливается на него. Не хочет наваливаться всем весом и держится последними силами, питаясь чужим теплом. — Я тебя сейчас стукну. — Буду благодарен. Голос в ответ отчаянным тоном пронзает душу, которые они всё так и не осмеливаются раскрыть друг другу. Чонгук хочет что-то сказать, и желваки на его челюсти ходят ходуном — Чимин чувствует, насколько сложно ему даётся каждое слово, что он прокручивает в голове. Медленно опуская руки вниз, Пак цепляется за чонгукову ладонь и легонько бьёт по ней, приводя друга в чувство. Отрывается от его плеча и взглядом заверяет, что теперь он может сказать всё как, как есть, ведь Чимин его не будет раскритиковывать в пух и прах. — Я барабанщик в группе, хорошо известной в восточном округе. Паку кажется, что он ослышался. Ресницы распахиваются, пытаясь переварить информацию. В голове мгновенно появляются таборы вопросов, но Чимин держит их в себе и даёт сосредоточившемуся на своих чувствах Чонгуку продолжить. — И знаешь, я должен расставить приоритеты. Родители, одноклассники, знакомые — все будто не причастны, говорят «делай, что хочешь», но каждый раз я чувствую их презрительные взгляды, когда которую ночь ухожу в студию. Вижу, как все сожалеют, как у них крутится на языке, что я бесполезно растрачиваю время и лучше бы сел за учёбу. Я понимаю это, я всё понимаю, но я не могу бросить игру, я не могу отказаться от самого себя. Страшно, что я могу оказаться на улице, и за спиной будет лишь барабанная установка, а шанс «построить жизнь» будет упущен… Чимин ловит разбитую душу Чонгука своими руками и сжимает его ладонь ещё крепче, сцепляет зубы и осознаёт, почему его друг ничего ему не говорил. Поднимает голову и видит не того вечно весёлого и готового на любой движ парня, не того, кого считали самым лучшим везде, куда станет его нога. Чимин видит того самого ослабшего, потерявшегося и зашедшего в тупик Чонгука, который дрожит и боится отторжения. Его глаза плотно сомкнуты; Пак медленно поднимается с чужого плеча и разворачивает друга лицом к себе, в то время как у самого ладони ходуном ходят. Чимин будто знает, что делает, своей опустошённой душой встречает чужую и не желает её отпускать. — Чёрт возьми. — Голос Чона ломается, а плечи опускаются, будто ещё секунда — и апокалипсис настанет, разразившись сжигающим всё пламенем. Однако только они падают в объятия уличного света, пока тишина мягко убаюкивает комнату. — Я не знаю, что мне делать… — Знаешь, — начинает Чимин и на секунду ужасается хриплости голоса, — я думаю, мы никогда не будем знать, что нам делать и что будет правильнее выбрать… никогда не будем знать. Но мы можем делать то, о чём не будем жалеть. Те моменты, когда ты играешь, ты жалеешь о них? Кладя подрагивающие ладони на плечи Чонгука, Чимин уверенно смотрит тому в сокрытое темнотой лицо и пытается разглядеть каштановые глаза. Встрепенувшийся Чон дёргает головой вверх и смотрит, словно потерявшийся ребёнок, и этот образ не удивляет Чимина: он лишь мелко улыбается, заметив в чужом взгляде блеск. — Не жалею… — А концерты? Когда ты видишь людей, что внимают твои труды, которые являются результатом бессонных ночей? — Не жалею. — Ты бы отпустил всё это лишь потому, что кому-то это не нравится? Чимин смотрит на то, как в Чонгуке просыпается что-то удивительное, плещущееся на дне его глаз невероятной свободой, что отдаётся блеском и отголосками принятия, осознания. Его губы размыкаются, и он отводит взгляд в сторону, в окно, где шумят деревья, но смотрит вглубь себя, поднимая там волны. Они начинают бушевать, расходятся штормом, и там светит солнце, идя наперекор всем законам природы, потому что сейчас он осознаёт свою собственную. И Чимин улыбается так ярко, так искренне. Его лицо болит, горло саднит, в сердце анархия и полная нестабильность. Хочется плакать то ли от радости, то ли от несуразности этой жизни, от всех совершенных ошибок и их понимания. И сердце дрожит, заставляя глаза щипать. — Но… что делать? — Задай себе вопрос. Что тебе приносит радость? — Чимин вновь не узнаёт звук своего собственного голоса, который расшиблен в ничто, в пятно на обоях, которое не смывается уже несколько дней. Но он не прекращает говорить. — Ты ведь силён в химии, в математике, щёлкаешь задачи на раз-два. Собери в кучу то, что у тебя получается. Определи то, чем ты занимаешься сейчас и как бы ты хотел поступить дальше. Не то, как тебе говорят поступать. Не то, что нужно, а то, что ты хочешь. Даже если ты окажешься на улице. Даже если ты будешь бомжевать, ты всё равно посмотришь в небо, вспомнишь то, что ты делал, и не будешь жалеть об этом, потому что хотел этим заниматься. Ты останешься всей своей душой рядом с тем, чему ты её отдал. И даже если всё порушится, благодаря этому ты сможешь восстановить всё вновь. Ладони Чонгука безвольно лежат в его скрещенных ногах и вдруг перестают дрожать, а внимательный взгляд проясняется. Голос Чимина подрагивает так же, как и его душа, что будто кричит и сгибается в три погибели: — К чёрту то, что говорят. К чёрту то, что нужно. Если ты наломаешь дров, ты всё равно осознаешь это и следом уберёшь их в сарай. С каждым своим действием будешь набираться опыта. Всегда будут те, кто недоволен. И даже если я говорил тебе, что ты бесполезно тратишь время, — голос дрожит, — даже ничего о тебе… не зная, — сглатывает, — то пошли этого придурка к чёрту и делай так, чтобы тогда, когда настанет твой судный день, ты вскинул руки к небу и мог с гордостью заорать: «Я прожил эту жизнь охуенно, а вы, сучки?». Собственный взгляд плывёт, но Чимин держится и старается не раскачиваться из стороны в сторону, сжимает ладони в кулаки. Неожиданно чужие руки хватают его за плечи и прижимают к тёплому телу, которое сжимает до трещащих рёбер и не отпускает. Из Пака выбивает весь воздух. Он цепляется за чужую куртку, цепляется за чужую душу и сам ломается, как хрупкая фарфоровая кукла, которую слишком сильно потрепали. Осколки забивают глаза и режут, но чужое тепло собирает его по частям, восстанавливая, даря силы всё осознать и больше не ломаться. Они сидят так до тех пор, пока покрасневшие глаза Чимина не смыкаются, а дыхание не становится долгим и размеренным, идя в разрез с чужим. Пока чужие руки не заставляют коснуться подушки и закутаться в одеяло, и до задремавшего сознания уже не долетает тихая и полная трепета чужая фраза: «Спасибо».