Переворот экспромтом

      Он ломается.       Крошечными осколками отламывается от его тела терпение. Сердце трещит, переполненное иллюзорной непоколебимостью, и не выдерживает уже к самому утру после бессонных ночей бдения в кинофильм собственной жизни на разгромленной сцене. Рационализм, по пятам сопровождавший Чимина всё это время, с хрустом дробится, стирается реальностью и болтается белой тряпкой, измазанной кровью, в знак проигрыша. Пак прижимает её к шее и не знает, откуда расходится по всему телу невыносимо чудовищная боль: от изодранной в клочья кожи или от жжения метки?       Сидя под подоконником в попытке спрятаться от лунного света, Чимин всеми силами удерживает ровное дыхание и проклинает всё на свете. В первую очередь — самого себя.       Чимин ненавидит ошибаться.       Ещё больше он ненавидит, когда ему мешают.       Перетирая зубы в пыль от ярости, Пак вновь заходится в рыке, полном ненависти, и стенаниях, не позволяющих ему выпустить наружу хотя бы крохи боли. Развороченная комната действует на нервы, прибивает стресс к макушке так же, как всю ночь внутренние органы выколачивали из его рёбер дух, творили анархию в ослабшем теле и выстреливали изнутри серебряными пулями, решетя Пака как одержимого.       Разбитый с утра будильник, прощально улетевший в стену, расколовшаяся на две части тарелка, выдранная с винтами в порыве ярости ручка от окна и главное — собственное покоцанное отражение в зеркале вырывают из груди последние ростки напыщенного безразличия. Ноги мгновенно подкашиваются, и все его планы выползти на занятия гремят костями вместе с ним.       На коврике всё ещё видны засохшие капли крови. Сердце, засёкшее подвох, всего лишь на секунду перестаёт заходиться в горле, а затем звенит сигнальной системой по всему организму, провоцируя мозг наконец-таки взорваться.       Из-под высокого ворота свитера выглядывают десятки пластырей, налепленных друг на друга. Чимин — конспиратор века. Ожоги, расходящиеся под челюстью, не получилось скрыть, отчего они ехидно взирают из зеркала, словно разлетаются по комнате мглистым прахом и запахом жжёной плоти, твердят, что у Пака не получится вытравить чернила. Чимин не желает признавать, что они правы. Он не хочет вновь смотреть на тот ужас, который с ним сотворила система и который он вытворил своими руками.       В них теплится связка ключей. С отчаянным рыком Пак замахивается в отражение, стремясь стереть его вместе с меткой, однако вовремя спохватывается и вышвыривает ключи в гостиную. Лязг металла о ламинат ни черта не отрезвляет.       Его волосы скоро поседеют, хотя уже должны были выпасть от ладоней, часто терзающих локоны. Чимин вцепляется в них крепче, стараясь достать из головы решение. Горечь, проклюнувшаяся на кончике языка, не стереть; ненависть, пропитавшую каждую клетку организма, не истребить. А вариант, хотя бы немного соответствующий адекватности, Паку не нравится.       Нужно было исполосовать себе горло.       Чимин бьётся затылком об стену, вылавливая из глаз звезды.       Все его действия абсолютно бесполезны. Куда бы он ни убежал — его найдут, убьют на месте. Возможно, уже сейчас обнаружен его адрес, его номер школы, его личные данные. Убийца с ним в одной стране. В одном дьявольском городе. Чимин готов признать, что на убийцу с другого континента он бы даже согласился: так было бы время убраться от него на следующий. Чимин абсолютно не умеет подчищать за собой следы, но научиться — плёвое дело. В таких-то обстоятельствах.       Однако это лишь воображение.       «Лишь бы не трогал семью, — думает он. — Если и убивать, то только меня одного» — и тут же прикусывает себе язык, проклиная за грёзы. Как же он ненавидит это. Отсутствие путей, отсутствие выбора. Ненавидит происходящее, каждого человека, шумящего на улице, каждый автомобиль, с гудком проезжающий около его дома.       Он не сможет переступить порог, однако хочет ухватиться за клочки нормальной жизни до последнего момента. У него нет вариантов, но у него всё ещё есть силы бороться до последнего. Должны быть обходы, лазейки, что угодно для побега.       Из горла рвётся смешок. Раздирая голосовые связки, смех травит его голову до головокружения и тошноты. Мгновенно подрываясь на ноги, Чимин несётся к уборной на первом этаже, в который раз за последние часы опустошая желудок. Только сейчас он грозится вылезти сам, и Пак добирается до кухни, насильно заталкивая в себя воду.       Пластиковая бутылка летит прочь.       Это конец.       Это глобальная катастрофа, которую Чимин считал невозможной. Он не думал, что к такому нужно готовиться.       С момента, когда его начала душить первая буква чужого имени, мир превратился в враждебное пекло с адскими церберами вместо людей. Каждый, на кого он посмеет глянуть, может нести за собой смерть. Однако в этом и кроется единственный, хоть и ненадёжный козырь — в толпе его не сможет снять даже снайпер, если только последний не боится потерпеть лишние потери.       Вылетая на свежий послерассветный воздух, Пак давится им и стремится скорее вытолкнуть его из лёгких, прочно держась за догму «бежать до последнего».       Впервые за годы старшей школы Чимин проваливает тесты, потерпев проигрыш в ловле убегающих с листа букв. В миллионный раз уронив ручку и тем самым нарушив тишину класса, получает замечание и срывается на одноклассника, просто проходящего мимо. В посторонних взглядах, горящих завистью, теперь он видит лишь опасность, и на протяжении всех уроков не даёт себе разбить хрупкое самообладание, а мозгу зайтись в панике. Пребывая в катастрофической тревоге, Пак концентрируется на тригонометрических формулах над головой у соседа впереди и безудержно дёргает ногой в попытке не сорваться. Если он потеряет голову — он лишится её в буквальном смысле.       Тихий выдох облегчения от покинувшего жара заставляет Чимина вскочить среди урока. Мягкая боль, сочащаяся по растерзанным венам, постепенно спадает. Значит, приближается кошмар.       Пропустив мимо ушей оклик преподавателя, Пак дёргано отодвигает жалюзи и щурится в поисках объявившейся угрозы. Не заметив ничего подозрительного, он плотно закрывает глаза, вслушиваясь в ощущения, как вдруг его дёргают за плечо. По инерции развернувшись и чуть не грохнувшись на подоконник, Чимин глядит на губы учителя, но не слышит и звука. Слова, рвущиеся наверх из-под толщи воды, невидимыми пузырями уплывают наверх. Они растворяются у потолка, а вместе с ними окончательно пропадает и слух.       В рёбрах колющая боль.       Он бросает все свои вещи и выметается из кабинета. Длинные цветастые коридоры смываются в кляксы; лестница, широко раскинувшаяся перед носом, качается, как детская карусель, истончает запах ржавчины, старого металла — и Пак видит на своих руках сгустки засохшей крови.       С грохотом влетает в стену. Её поверхность мгновенно отрезвляет опьянённое истерией сознание.       Нельзя.       Не время.       Убрав кулаки куда подальше, Пак вновь устремляется вперёд. Выскакивает через запасной выход, огибает школьную парковку, забитую велосипедами, и решает не рисковать, в следующий момент рывком перемахивая через забор. Это отнимает последние силы, и Пак вновь проклинает себя за пропуски физкультуры. Игнорирует желание завалиться в кусты и закопаться там: он не единственный может использовать боль, уходящую с приближением соулмейта, как эхо-локатор.       Лёгкие спирает через пять минут от непрекращающегося бега и нездорового страха, что расписной картиной застывает в стеклянных глазах. Суматошные решения всплывают в голове мигающим списком, но Чимин вновь и вновь перечёркивает бесполезные варианты, запоздало понимая, что не осталось ни одного.       Тревога, сковывающая и тело, и сознание, пожирает плоть, мысли, рассудок. Дыхание теряется — Чимин больше не может его контролировать, со всех ног несясь по закоулкам и постоянно отслеживая погоню.       Всё, что он сейчас делает, не имеет никакого смысла. Однако Пак не прекращает бежать.       Тошнота острыми иглами впивается в глотку.       Совершенно логично, что убийца не будет терять времени с избавлением от препятствий, однако нечто подтолкнуло его заявиться среди бела дня. Нужно расшифровать его план, прочитать следующие действия, сделать хотя бы что-нибудь, но самоликвидировавшийся мозг уже не работает. Пак еле удерживается от того, чтобы не вмазать себе по лицу.       Ноги наливаются свинцом, лёгкие раздирает многочисленными спазмами. Чимин хочет добежать короткими путями сквозь жилые дома до широкого шоссе на многолюдном проспекте, успев при этом не выжечь лёгкие и не погибнуть в бессилии, всё нарастающем ужасе и адреналине. Он всеми силами хочет осуществить свой план и запрыгнуть в любой автобус, начав серию пересадок — сделать хоть что-нибудь, чтобы потеряться из виду: нельзя привести домой хвост.       Он упадёт в своих глазах, если прекратит бежать.       Колени подгибаются.       «Всё равно беги! — кричит он в мыслях самому себе. — Осталось совсем немного, ещё несколько шагов до предпоследнего поворота, ещё… А потом останется до последнего дома…»       Хватка за капюшон ощущается ударом наковальни: пригвождает к земле. Чужая рука дёргает Чимина назад. Пак тут же осознаёт ситуацию и хватается за молнию, одним движением оставляя куртку в чужих руках. Тело трясётся от резкого потока холода. Проезжаясь по земле коленями, Чимин очухивается и уже ободранными ладонями помогает себе вскочить на ноги, вновь и вновь проезжаясь по земле.       Прямо сейчас он убегает от смерти. Кто-нибудь, дайте ему сил выдержать всё это.       С сумасшедшей скоростью его ладони оказываются за спиной, зажатые в стальной хватке.       Это его промашка.       Нужно было прочитать всю известную информацию, как работает связь соулмейтов, высчитать секундное соотношение появления и исчезновения боли, современные исследования о…       Ужас вытряхивает из Чимина остатки самообладания. Погребённый в недрах изнеможённого тела, страх с диким воем пробирается из памяти вспышками воспоминаний. Шаг за шагом снося на своём пути попытки ухватиться за реальность, Пак хватается за всепоглощающую безысходность.       Слезы стоят в горле. Больше ничего не важно.       Паника достигает предела — он готов кричать, но ни писка не срывается с губ, потому что его уже прижали к сырой стене, протянув по земле. Во взгляде застывают очертания глухой подворотни, собственный плач и чужой капюшон напротив. Он не успевает сделать вдоха, как его тело сдаётся, расслабляясь в мощной хватке. В грудь ударяет запах сырости.       Руки неумолимо дрожат. Чимин не видит процесса убийства, поэтому секунды начинают убивать его самостоятельно. Ещё немного — и он отдаст душу дьяволу. В мыслях полнейший хаос, перекликающийся со всеми кадрами из документалок про преступников, маньяков, каннибалов и их разделанных жертв.       Сердце заполняется пустотой и захлёбывается, перестав раздражать болевые очаги. Чимин боится даже пошевелить губами: каждое действие сейчас может стать роковой ошибкой — и у него не останется шанса их совершать.       — Пожалуйста, — хриплый голос над ухом раздирает испуганного парня на куски, — не бойся.       Что.       Полнейшее непонимание щёлкает в сознании Чимина, как задвижка. Он силится среагировать хоть как-нибудь, но всё, что у него выходит, — это слабый сиплый выдох, через который все органы стремятся выползти наружу от пристального взгляда тёмно-карих глаз. Почти чёрных, как мрак, окутавший четвёртого всадника апокалипсиса. Бездна, прокладывающая дорогу к Чиминовой смерти, отражается в крае радужки.       Пак ослышался. Только что прозвучавшие слова не вяжутся с жутким образом и никак не успокаивают. В них невозможно поверить.       — Я не причиню тебе зла, — тихо, нарочито мягко проговаривает из-под капюшона угрожающе приставивший его к стене — теперь точно — Мин Юнги. Чимин же, не силившийся предсказать такой исход, столбенеет в немом шоке и леденящем ужасе.       Он издевается? Или хочет втереться в доверие?       Стоит подыграть, мгновенно решает Пак, стоит попытаться развернуть уловки этого парня в свою пользу. Как вдруг понимает, что не способен даже дёрнуться.       Ноги находят опору, и Пак слабо осознаёт, что стальная хватка на его руках ослабла. Убитыми глазами он ловит фокус на лице настоящего серийного убийцы и грозится то ли потерять сознание, то ли сойти с ума, не имея храбрости разорвать зрительный контакт.       Мин Юнги, зафиксировав твёрдый взгляд на испуганном и не прекращающем колотиться парне, с настороженной медлительностью отпускает одну из рук. Пак, наконец-таки собрав остатки разума, впивается пальцами в чужое запястье, не сдвигая его ни на миллиметр. Всё, что остаётся сделать, — остро следить за действиями и демонстрировать в своих глазах уверенность, с надеждой ожидая, уберёт ли Мин Юнги вторую руку.       Ожидания, на удивление, оправдываются — и вот уже Чимин крепко стоит на своих двоих. Не теряя равновесия благодаря стене, он упирается яростным взглядом в плотную маску чёрного цвета, даже складывает руки на груди.       Откуда-то справа пробивается свет. Там же валяется его куртка.       Глаза напротив изучают. И Пак кое-как даёт им эту возможность, чтобы рассредоточить и вывести из состояния полной боевой готовности их обладателя.       Всё тело трясет. Осторожно вытягивая руки, Пак кротко кивает парню головой.       Дыхание учащается. Пальцы дрожат. Чимин прислоняет их к каменной кладке и выжидает момент, когда парень отстранится.       Сейчас.       Резко. Рывком, как можно быстрее.       Стоит Паку отвести взгляд и сорваться с места, как его вновь ловят за шкирку. Чувствуя жар чужих рук у спины, Чимин дёргается и отчаянно вырывается, уже не контролируя себя. Парень напротив, выдерживая каждый из слабых ударов, замирает в ожидании, однако Чимин, выхватив из бокового кармана складной нож, путается в действиях и с размаху швыряет его в чужое лицо.       Секунда даёт ему шанс, который он не намерен упускать. Сила свободы, осевшая на кончике языка, выталкивает Чимина вперёд, к свету. Тотчас же выскальзывая из поля зрения, он чуть не расшибается о какие-то коробки и железные баки, однако молниеносно подбирает куртку с асфальта и переключается на, кажется, сверхскоростной бег. От скорости лёгкие спирает моментально, а следом — от того, что спасён.       Потому что сейчас до его слуха долетает шум оживлённого проспекта, ветер выбивает из рук тяжёлую куртку, а автобус терпеливо ожидает бегущего на всех парах парня, что машет рукой водителю, готовый разреветься.

— ✗ —

      Чимин глядит на календарь, раз за разом отсчитывая дни с того момента, когда его жизнь превратилась в персональный ад. Для сумасшествия не хватает лишь громко тикающих в разгромленной комнате часов, заигрывающих с сумасшедше барабанящим пульсом в ушах, и стула посередине, где можно было бы воссесть. А затем бурно проклинать себя за то, что поддался страху и не смог перевести ситуацию в свою пользу. Всё, что хотелось сделать, — бежать. Он не смог воспротивиться.       Теперь же он трясётся от страха, стеклянным взглядом прожигая стену, рабочий стол, вывернутый вверх дном шкаф, каждый час меняя объект наблюдения. Напичканный обезболивающими, Пак удерживает тело в одном положении, чтобы ненароком не дёрнуться и не вывалить всё содержимое желудка прямо на пол. Потому что никто не будет убираться. Ни тело, прожжённое меткой, с тлеющими костями и испепеляющимися мышцами. Ни Чимин, который агрессивно хмыкает, думая о том, что в случае его смерти хотя бы исчезнет и пожравшая его будни метка.       Собственное бессилие колышет волны злости, час за часом превращающиеся в катастрофическое безумие. Расплавившееся сознание оставляет безоружным, бросая как партизана в дремучем лесу. Кожа пылает, но Пак не силится лезть за водой, оставив все свои силы у забаррикадированных дверей и завешанных окон. В его убежище не просочится ни свет, ни звуки.       Даже шорохи сводят с ума.       На стене Пак выписывает глазами слово «другой исход» и плотно зажмуривает их, подавляя рвотный рефлекс. Мириады образов собственной смерти переигрывают одиночный спектакль, являя памяти холодом застывший взгляд чёрных глаз.       Телефон, вновь вибрируя в тридцатый раз за ночь, выбивает из колеи. Чимина подбрасывает на месте, и одеяло спадает с макушки. Обеспокоенный Чонгук появлялся на пороге его дома уже три раза, безостановочно спамил звонками и сообщениями, но Пак так и не нашёл сил подняться.       Опять пропущенный.       Не выдерживая оставаться на краю тумбочки, мобильный летит наземь, отлетая к голым ступням. Чимин безэмоциональной физиономией упирается во вспыхнувший экран. Сердце ноет ещё сильнее, с новыми силами лезет по позвоночнику в затылок, вновь и вновь напоминая о метке.       Пак отводит взгляд, решаясь подняться лишь через несколько минут. Ещё минуту он ломается перед дверью, что тихо трещит ставнями и открывает путь в залитый сумеречным светом коридор.       Тишина давит на уши. Отвратительное одиночество горечью пробивает глотку, вновь вызывая приступ рвоты.       Внезапная трель звонка моментально заставляет Чимина прийти в себя. Шарахнувшись, он врезается в дверной косяк, выскакивая на лестницу.       Рокот угнетающей мелодии не прекращается ни через три нажатия с одинаковым интервалом, ни через пять, ни через десять, и Чимин сипло выдыхает, уверенно направляясь к порогу. Чонгук, чёрт бы тебя побрал.       Заручившись целью прогнать Чона ради его же собственной безопасности, Пак широким шагом выбирается в коридор, разрешая темноте словить его скользящий силуэт. Приходиться разобрать баррикады, чтобы пробиться к входной двери. Первая попытка вобрать в грудь воздух проваливается. Вторая же, подогретая раздражением из-за до сих пор непрекращающейся трели, оказывается вполне удачной. Чимин, откашлявшись, как можно громче заявляет:       — Чонгук! — Воцаряется расслабляющаяся тишина. — Я заболел. Сил нет отвечать на твои бесконечные звонки. Возьми конспекты у Сокбэ, третья парта слева от окна. Я приду через пару дней. Всё. Мой лимит слов на сегодня исчерпан.       Выпуская из сухих губ выдох, полный облегчения, Чимин приваливается к стене и медленно ползёт по ней обратно, как вдруг цепляется за пустоту в груди.       Жара нет.       Дыхание пропадает.       О.       Нет.       Ужас, мощными когтями вцепившийся в тело, не даёт повернуть голову в сторону дверного глазка. Дрожь рассекает опущенные плечи.       — Пак Чимин. — Душа названного уходит в пол. — Может, в твоём лимите ещё осталось пару слов?       «Никакого глазка, ни единого шороха. Останови дыхание, исчезни», — мысленно командует себе Чимин и желает превратиться в призрака, чтобы слиться со стеной и пропасть в параллельной вселенной, где все страхи и истерика — всего лишь последствия учёбы.       — Нужно поговорить.       «Уйди пожалуйста господи я не хочу с тобой разговаривать», — одними губами произносит Чимин и упирается затылком в стену. Крепко сжимает веки.       Он больше не выносит слышать этот нарочито мягкий, хриплый голос, лживо цепляющий разбитостью. Его отзвук звенит в голове, пылает ядовитым пламенем, заставляя Чимина безмолвно согнуться и сползти на пол в страхе издать даже шорох. Пак с силой закрывает уши ладонями и прячет лицо в коленях.       — Я и пальцем тебя не трону.       И он думает, что ему поверят? Правда?       Вслушиваясь, Чимин медленно поднимает голову. Чужой голос силится звучать громче, чем есть на самом деле, отчего-то становится всё слабее и слабее, будто его обладатель задыхается, мучаясь от удушья.       Внезапный глухой звук удара об дверь возвращает в мглистую и вязкую реальность. Дёрнувшись, Чимин поднимается с подкашивающихся колен, судорожно прикладывая пальцы к металлу. Смотрит в глазок.       Объятый тусклым светом автоматической лампы у входы, Мин Юнги сомкнутыми в замок руками приваливается на дверь, с трудом перенося на них свой вес. Грудь под чёрной толстовкой высоко вздымается и опускается.       Проблеск мимолётной надежды трепещет в груди, потому что Чимин догадывается, что он не единственный, кого подкосила нестерпимая боль. Но собственное сердце выровняло ход ещё пару минут назад, из затылка будто вытянули скальпель — странно, что убийца ещё мучается.       Пак не верит ни единому акту этого спектакля. Он с самого начала не хотел в нём участвовать.       — Чимин, — зовут за дверью — единственной преградой между ним и его смертью, — и сдавшийся голос уже надрывается, но Пак лишь скользит кулаками по двери, съезжая вниз по холодному металлу.       Что-то внутри в последний раз содрогается. Дробится, ссыпаясь к ногам лоскутами свернувшейся крови.       Чимин уже не соображает, что если бы его хотели убить, то давно бы это сделали. Без спектакля. Без актов, без сцены. Не разворачивали бы такие сцены страха, избавились бы, как от бесполезного фонового героя.       — Уйди… — наконец вырывается из губ. Слёзы застревают в горле. Побелевшие пальцы немеют, ногти безуспешно впиваются в сталь. Чимин чувствует, как солью вскрывает себе горло. — Я прошу тебя, уйди! Умоляю, не сегодня, не надо, не приходи сюда, не говори ничего, пожалуйста, господи, просто уйди, прошу!..       Уши закладывает от собственного крика. Глаза неотвратимо жжёт.       Страшно. До жути страшно. Не хочется ничего решать. Пусть всё исчезнет. Пусть эпицентр урагана развеется сизой дымкой, не оставляя после себя разрушительных последствий, не выплёвывая из лап разверзанные крыши домов.       Пусть в этом убийце всё-таки будут хоть какие-нибудь остатки человеческого.       — Я прошу тебя… — Последнее, чем заканчивается сиплая паническая речь.       Ворс ковра касается лба, перенося на него всю пыль и мелкий песок. Спустя секунды ковру не остаётся ничего, кроме как впитать отчаяние мальчишки, что капля за каплей стекает из его глаз.       Судорожно глотая, Чимин больше не слышит ни хода времени, ни течения жизни, пропадая в кромешной тьме, уничтожая последнее самообладание, которое он отпускает на смерть. Пол будто бы рассыпается, крошится исчезающими осколками и кощунственно впивается ими в тело, нашедшее свой путь вниз, нашедшее свой полёт в бескрайнюю бездну из чёрной, густой крови. Она разлилась сплошным океаном далеко внизу и пытается схватить парня за горло, раздирая его плоть, но яркая стрела боли в затылке протягивает ему руку и возвращает ощущение холодных досок и тишины за дверью.       Глазок преданно клянётся, что за ней никого нет.

— ✗ —

      Он приходит вновь.       Тогда, когда Чимин, оставив лишь прямой ход отступления на второй этаж в собственную комнату, где лежит собранный рюкзак с двумя мобильниками, картой города, деньгами и всем необходимым для побега, расхаживает взад-вперёд по кухне и бросает беспокойные взгляды на дверь. Тогда, когда подрагивающая красная точка, как призрак, постоянно устремляется ему в затылок, вынуждая оборачиваться.       Наброшенная на плечи куртка только удушает лишним теплом, поэтому её приходится раздражённо отбросить в сторону. Тусклый свет фонарей падает на завешанные окна и закрытые кухонные жалюзи, и Чимин чувствует себя обезоруженным пещерным человеком, на которого ведётся активная охота. В укрытии — небезопасно. В мире за его пределами — ещё хуже.       Пак задаётся вопросами, утопая в тусклом свечении: может ли серийный убийца быть человеком, может ли эта ситуация разрешиться мирным путём, без кровопролития? И дело даже не в обыкновенной человечности, ведь она не вырвется в нужный момент из сердца и не исправит серийного убийцу, тщательно продумывающего каждое преступление. Дело в чёткости и в выгоде сильнейшей стороне, разговорах и сделках. Здесь нет места страхам и глупой боязни собственной смерти, здесь есть место лишь расчётливости и прибыли.       Однако Чимин и губ не может распахнуть, когда на горизонте возникает силуэт, окутанный смертельной аурой, несущей лишь притаившуюся опасность и непредсказуемость. У Чимина сердце в страхе замирает и больше не просыпается, отдавая тело и сознание на растерзание цербера из третьего адского круга судьбы. Ему бы задуматься о спасении собственной жизни не пустозвонными надеждами и побегами от неизбежного, а реальными действиями и борьбой за место на земле, потому что если что-то и повернулось к тебе задом, вбросив на голову соулмейта, о котором только можно мечтать, то само это не разрешится.       «Нельзя», — говорит он себе уже три дня, но заперся дома и выходит на контакт лишь с матерью и с классным руководителем, уверяя одну, что всё хорошо, и уверяя второго, что всё плохо со здоровьем, но не в такой степени, чтобы звонить в больницу и поднимать тревогу в школе. Он не берёт конспекты, он отклоняет вызовы единственного друга и делает всё, лишь бы скрыться во мраке домашнего очага, попав в альтернативный мир. Но когда он открывает глаза, его тело парализует от осознания того ужаса, с которым ещё предстоит столкнуться, и Пак ничего не может с этим поделать, так же как и таблетки потеряли свои свойства. Язвительная боль с каждой секундой всё усиливается, судорогами пробирая мышцы, почти попадая в такт равномерному тиканью настенного циферблата. Грудную клетку сводит, метка горит чернильным пламенем и прожигает раненую кожу с запёкшейся кровью под пластырями, которые уже пора бы сменить.       Глубокая ночь постепенно укачивает. Школьные занятия кажутся самой бесполезной вещью, а конспекты уныло чахнут, разбросанные по комнате на втором этаже. Дрогнув, губы раскрываются, начиная отчаянно напевать какой-то неразборчивый мотив, идущий прямиком из души. Пак не может утихомирить ни боль, ни страх, ни отчаяние, лишь сидит в центре гостиной, смотрит в угол тёмной комнаты, прислонившись к спинке дивана, и продолжает мягко следовать отголоскам далёкого звона из засыпающего сознания.       Боль быстро отступает, давая возможность расслабиться.       Шорох за порогом дома Чимин улавливает сразу же. Резко вскакивает на ноги до головокружения и, дрожа, впрыгивает в куртку, чтобы осторожно подойти к ставшей таинственной дверью.       Для побега готово всё, но в голове всё равно проносятся кадры из фильма ужасов, где ад, потрескивая костром, притаился за одной ярко-красной дверью. Где дьявол ждал за ней, точил свои орудия убийств и металлическим звоном ужаса пронзал преисподнюю, куда следовало войти главному герою ради спасения своего сына. Чимину же хотя бы спасти самого себя.       Выдыхая и до боли сжимая кулаки, он делает первый шаг. Второй. Третий. Четвёртый. Его медленно покачивающаяся фигура подтягивает негнущиеся ноги к двери и замирает, вслушиваясь в каждое копошение. Чувствует, как рука незнакомца тянется к дверному звонку. Устало, медленно, она поднимается, и трель тут же разрезает тишину дома. И ни на секунду не замолкает.       Чимин смотрит в дверной глазок с закрытыми глазами. Тихо нашёптывает себе несколько цифр и клянётся открыть глаза насчёт три. Нет, насчёт пять. Нет, десять. Руки неумолимо дрожат, волосы спадают на горячий лоб. А голос за дверью совсем тихий.       Когда трель прекращается, Пак с глубоким вдохом реагирует на неожиданно мерклые слова:       — Чимин.       Одно слово — названный готов зайтись в панике, всеми силами цепляясь за странно звучащий голос.       Выдох. И глубокий, протяжный вдох.       — Я не верю ни единому твоему слову. Ты хочешь втереться ко мне в доверие и прикончить? Раскрой уже карты.       Глаза Чимина созерцают плавающий в темноте пол.       — Если бы я хотел убить тебя, я бы уже это сделал.       Чёткий ответ и чужой кашель забивают лёгкие.       Ладонь сжимает плотную ткань свитера на груди, взгляд тут же переходит на глазок, следом — на сброшенный с макушки капюшон и плавно качающиеся на ветру чёрные пряди волос.       Убийца вновь хрипло зовёт Пака по имени.       И ещё раз. Увереннее. Требовательнее.       Мысли оголтело носятся в голове, пока одна из дум яростно стучится наружу, вопит Чимину о том, что в паре соулмейтов всегда есть тот, кто чувствует боль за двоих, и если это не Пак, то Юнги должен сейчас стоять на пороге потери связи с реальностью. После чего физическая боль превратится в ранения и травмы, которые сыграют свою заключительную пьесу, концом которой станет смерть.       Может, так тому и быть. Чимин не властен над естественным ходом вещей. Может, так будет лучше для многих людей, которые полегли безвольными мешками с мясом от рук Мин Юнги. Может, у Чимина будет шанс на жизнь, если этот убийца чувствует за них двоих, и…       Тогда убийцей станет Чимин.       Происходящее перед взором тормозит, периодично раскрашивается нелепыми цветами, мелькает воспоминаниями, образами, мыслями, решениями. Блики засвечивают выводы. Мозг сдаётся.       — Я предлагаю сделку, — твердит Чимин. — Я не иду в полицию, не становлюсь объектом, через который тебя можно выследить. И каждый из нас забывает про существование друг друга.       — Что насчёт последствий от метки? — звучит издевательски слабое.       Чимин сжимает кулаки сильнее.       — Должны же быть специально разработанные препараты, чтобы избавляться от боли, да даже если они еще не протестированы на людях…       — Я подвергну опасности…       Да что с ним не так? Нутро вспыхивает злостью. Чувство самосохранения уходит восвояси. Чимин даже не дослушивает чужую фразу:       — Ты уже стоишь у меня на пороге, я уже втянут во всё это, я уже в опасности! О чём ты вообще говоришь? — Голос срывается, когда непонятный комок становится поперёк горла.       За дверью воцаряется тишина, прерываемая непонятным шелестом, в то время как Пак раз за разом прокручивает чужие слова и старается угомониться, потому что понимает, что они даются с трудом, с хрипом и, кажется, на последнем издыхании. Понимает, что Мин Юнги, стоящий за дверью, — его настоящая, огромная проблема, превратившая жизнь в непонятную смесь черного юмора и внутреннего ужаса.       Раздражает. Чимин сжимает кулаки всё сильнее и беснуется, слышит чужой ослабший голос и злится, видит осколки своего умирающего друга, имя которого «нормальная жизнь», и бесится. Чувствует слабость ранее сильнейшего соперника и осознает свою власть над ситуацией, которая в любой момент может выйти из-под контроля. К чёрту тебя, думает.       Ладонь разжимается, хватаясь за щеколду и всунутые в замочную скважину ключи.       Щелчок.       Ночной воздух мягко касается лица, где желание спрятаться за дверью сцепилось с жаждой наброситься с кулаками то ли на Мин Юнги, то ли на невидимую судьбу. Лунный свет играет в тени фонарей, сливаясь в единое свечение безлюдной улицы, а парень, будто рожденный мраком, отходит на один шаг назад и еле стоит на ногах, впиваясь в карманы куртки.       Ударяя по включателю освещения на веранде, Чимин тут же щурится и силится высмотреть оружие на чужом теле. Под тонкой тканью видны ремни и чёрный свитер с высоким горлом. Пряжки лёгкими бликами отсвечивают под искусственным светом, куртка крепко натянута из-за ладоней в карманах, а чужое лицо опущено вниз. Оружия нет. Или оно зажато в чужой ладони, чтобы феерически возникнуть у Чимина прямо перед носом.       Его мозги за секунду могут размазать по полу.       Чимин же сжимает зубы. Делает шаг вперёд, от поднимающегося адреналина громко хлестая дверью по стене, и замирает на лёгком морозе. Невольно отвлекаясь, набирает полную грудь воздуха и прикрывает глаза, отпуская все свои мысли.       Надоело. Горячий выдох рвётся из горла. В сердце тут же что-то копошится, разбредаясь мурашками по пылающим венам. Чимину кажется, если он сейчас не разберётся с этой вакханалией, он закончит её самостоятельно.       Мин Юнги вдруг хрипло и еле слышно выдыхает. Его взгляд, лишённый живого блеска, поднимается на Чимина. Они стоят, блекло освещаемые луной, и Чимин впивается в пальцами в локоть, на этот раз — уже от страха. Фигура двигается, и каждый шаг напротив врезается в трепещущее сердце, соединяясь с его ударами.       Стук и шаг. Стук и шаг. Пока Пак не может оторвать взгляд с чёрных глубин затягивающих глаз и лица под маской, оказываясь совершенно раскрытым под прямым ударом, Мин Юнги достигает порога и вдруг клонится в сторону.       Паника ревущим вулканом касается самой макушки. Чимин остолбевает: одна нога за порогом, другая даже не успела пересечь порог, руки по инерции подхватывают падающее тело. Промёрзлая ткань куртки задирается, а Чимина ведёт в сторону от неимоверной тяжести, отчего спина тут же упирается в дверной косяк. Пак задерживает дыхание и зажмуривает глаза.       Напрягая все ноющие мышцы до предела, парень еле удерживает на себе чужой вес, и дрожь несётся изнутри от неожиданного страха, буквально свалившегося на Пака. Тело в руках не двигается.       Неужели?..       Мгновенно возвращая себе способность мыслить, Чимин вытаскивает одну руку и прикладывает два пальца к чужой шее. Окативший ужас неизбежности смерти уходит, как только он слышит слабый, такой отдалённый пульс. Однако на смену этого чувства приходит другое, так напоминающее уже излюбленный вопрос «И что теперь делать?» с немой кукушкой в голове.       Цыкнув, Пак забрасывает чужую руку на плечо. Тормозит секунду, злясь уже на самого себя, но осознавая, что не может просто так оставить лежать этого парня прямо на улице. Уже стоит беспокоиться, увидели ли эту сцену соседи напротив.       Тащить на себе бессознательного человека практически невозможно: Чимин чуть не наворачивается из-за попавшего под ноги одеяла, но всё же заносит парня в гостиную, скидывая на широкий диван. Поясницу простреливает.       Пытается отдышаться, распрямившись, и пронзает взглядом неяркий свет из зашторенных окон.       — Что же, хуже уже не будет.       Влепив себе ладонью по голове, он включает торшер у дивана — мягкий свет тут же заливает половину комнаты. Пак возвращается в коридор, чтобы закрыть дверь и взять в руки одиноко смотрящее на него одеяло. Ключ поворачивается в замке, разбросанная обувь находит порядок, пока Чимин застывает у зеркала, наблюдая за своим состоянием: растрёпанные волосы, тёмные круги под глазами, неаккуратно сидящий свитер и виднеющийся участок метки на перевязанной шее.       Шустрым взглядом оценивая самого себя по шкале от «что за чучело» до «тебя пожевали собаки», в его сознании вдруг происходит взрыв. Мощная волна отбрасывает любые сомнения и непрошеных в голове гостей, руки судорожно тянутся к волосам и впиваются в них от осознания того, что у него в гостиной прямо сейчас лежит вырубившийся серийный убийца, которого ищут все: от близких жертв и до Министерства внутренних дел Южной Кореи.       Он абсолютно точно выиграл эту жизнь.       Чимин может прямо сейчас позвонить в полицию и сдать его, и эта мысль так согревает сердце до того момента, пока он не понимает: его могут взять под арест как сообщника. Он же чёртов соулмейт. К тому же при задержании Мин Юнги к этому присоединится нескончаемая боль — и в итоге они будут вместе корячиться в ожидании суда, пока один из них не умрёт. Умрёт один — под трибунал пойдёт другой. Чимин уже не уверен в функционировании их правовой системы. Неизвестно, сможет ли он оправдать сам себя или же его заставят нести ответственность за чужие злодеяния. За чужие. Что сделал он, чтобы оказаться в столь скверной ситуации? Что?!       Теперь от безысходности хочется вопить. Стены родного дома смотрят на него так беспомощно, отчего хочется лезть на них, лишь бы выкарабкаться из пучины этого бесконечного ада. Больно, горько и отвратительно от того, что Пак не может предугадать новый трюк, что подкинет ему жизнь, когда он пойдёт по тому или иному пути, потому что как только он составляет план и продумывает ходы отступления, жизнь делает свой ход и вынимает из рукавов тузы, ожидая реакции от своего подчинённого. Которому, в свою очередь, хочется уже самому выйти из этой игры, лишь бы больше не сталкиваться с новыми обстоятельствами и сложностями, что уже гниют в печёнках.       Чимин тянет себя за волосы и старается подавить поднимающуюся изнутри истерику, чтобы наконец успокоиться, призвав разумные мысли обратно с дряблыми остатками самообладания в одной руке и с сумасшествием в другой. Они долго не желают идти, отпираются всеми силами, однако парень дышит глубоко и отсчитывает в голове сто секунд, концентрируясь на слабом тиканье часов.       Шаги рассекают гостиную. Сознание проясняется, резонируя со спёртой атмосферой, которая пропиталась чужеродностью. Чимин туманным взглядом смотрит на однотонную ткань штор и мало-помалу приходит в себя, начиная ощущать жгущую боль в районе метки и острую, вырывающую вены с артериями — в районе сердца.       Пока есть возможность, он должен что-то сделать.       Кивает самому себе и шагает в сторону окна, огибая злосчастный диван за тридевять земель возле кухонной арки. Распахивает шторы.       Яркая ночь глядит на него во все глаза.       Вдруг схватившись руками за подоконник, Чимин бьёт себя по ногам, ощущая, как тело становится ватным. Ему придётся подойти к этому человеку, это прекрасно известно, но он держится до последнего, ещё несколько минут пытаясь унять разбушевавшуюся боль. Когда данное себе время проходит, он забрасывает планку ещё выше, продолжая впиваться ладонями в подоконник и сверлить взглядом тёмную листву деревьев.       Больше не может. Разливаясь убийственным ядом, что будто тянется к своему сородичу, боль пробивает затылок, вышибая весь воздух из лёгких, подгибая колени — и Чимин срывается, разворачиваясь и буквально волоча себя к креслу.       Отдав на её исполнение гениальной идеи последние силы, тело перестаёт двигаться. Спина расслабляется. Мышцы больше не прошибают сильные судороги, но сердце всё еще воет немым зверем и скребётся без остановки, поэтому Чимин, проклиная всё на свете, наперекор собственным страхам двигает кресло впритык к лежащему на диване парню.       Пару мгновений — и становится неимоверно легко. Будто мириады метеоритов, до этого избивавших тело, меняют свой курс, оставляя в покое Чимина, который просто закрывает глаза и дышит. Легко, беспрепятственно, почти свободно.       Съехав вниз по спинке кресла, Пак подгибает ноги по-турецки и глазами упирается в потолок, наконец-таки имея возможность безболезненно существовать.       Ладони сжимают обивку подлокотников. В двадцати сантиметрах от них — лицо вырубившегося серийного убийцы. Отлично. Прекрасно. Замечательно.       Чимин переводит взгляд на полное слабости чужое тело и перевешивается через кресло, выглядывая так аккуратно, как будто он находится не в собственном доме. Ещё раз — вдох и выдох.       Чернота одежды на крепком теле холодит дух. Чимин думает отшатнуться, но человек напротив не двигается, поэтому тот продолжает рассматривать раскинувшуюся под спиной Мин Юнги куртку, следом — его густые, тёмные волосы, спавшие на бледный лоб. Лишь ресницы еле заметно подрагивают.       Тёплый свет мягкими акварельными касаниями пишет на лице Мин Юнги полную безмятежности картину, но маска мешает рассмотреть её полностью, плотной тканью окутывая лицо. Сейчас Мин Юнги, кажется, абсолютно не представляет опасности, но страх говорит, будто он в любой момент может вскочить и заново учинить полный хаос. Но стоит признать, что Юнги всё-таки... похож адекватно рассуждающего человека, а не психопата. Сдержанный, действующий рационально. По крайней мере, он хочет таким быть. Однако то, что касается другой его стороны, до жути пугает. Именно в ней таятся темнота и его демоны, опасность и жажда убийства, именно там сокрыты мотивы и навыки убийцы, желания и идеи. Если бы Пак на самом деле не знал, кем является этот парень, он бы с первого взгляда даже и не задумался о том, чем тот занимается.       Серийные убийцы, уже много времени совершающие преступления и сумевшие пойти против всего правительства, по своей сути гении, способные запутать такое огромное количество людей, способные составить идеальный план преступления, на месте которого не обнаружат ни одной улики. Чимин знает, он насмотрелся сериалов, поэтому желание поскорее снять маску с не сопротивляющегося серийного убийцы и стать единственным человеком, знающим его лицо, так сильно будоражит кровь в венах, что ладонь невольно тянется ближе. Но тут же замирает, когда Чимин понимает, что после такого может оказаться лежащим где-нибудь с пулей во лбу. Но раз Юнги вторгся в его родной дом, значит, и Чимин имеет полное право проделать то же самое.       Что-то внутри прекращает пускаться в бега. Поддаётся.       Кажется, будто мирно лежащий человек сейчас вдруг распахнёт глаза и схватит его за протянутую руку, тут же с хрустом ломая её. Чимин вновь останавливается, опять тянется и еле дышит, опираясь на подлокотник и так стремясь добраться пальцами до переносицы, что, когда остаются считанные миллиметры до касания, Чимин становится до невозможности осторожным. Хватает край маски и самыми медленными движениями, на которые способен, стягивает предмет вниз.       В момент, только ткань съезжает с чужого подбородка, он замирает, пробитый с ног до головы колким ступором. Уставляется во все глаза на полностью открытое лицо.       Такой молодой, примерно двадцать один год. Столь мизерная разница в их возрасте и огромная бездна в стиле жизни ввергает Чимина в шок. Этот парень ведь сам должен был только несколько лет назад закончить школу, но по какой-то причине убивает людей. По желанию? Или из-за обстоятельств?       Пак с неким сожалением вглядывается в чистую и такую бледную кожу, где лишь шрам тянется тонкой полоской по низу челюсти. Как вдруг неожиданно для самого себя касается костяшкой пальца чужой щеки, которая на ощупь оказывается немного сухой и холодной после улицы. Стоит ему мягко провести вниз — и сердце пропускает удар, словно всё так и должно быть: в затемнённой комнате, опасливо и со страхом, с глазами, полными удивления. Словно в этом моменте загорается что-то совершенно иное, абсолютно несвойственное для этого мира, необычное и пугающее, однако это нечто не отталкивает, а рождается на свет из воцарившейся атмосферы, полной покоя. Далёким, лёгким звоном доносится изнутри и на небосводе пляшет звездой, нарушающей все законы физики, противореча пространству и времени. Так же как и два находящихся друг напротив друга парня, что проживают совершенно разные жизни и имеют совершенно разные ценности, но что-то неземное повелело им встретиться, чтобы новая звезда смогла полыхать на небе в ярком полёте.       Чимин мысленно перечёркивает это жалостью.       Чужие ресницы подрагивают, чуть приоткрываясь.       Чимин, облокотившийся о подлокотник и почти полностью свесившийся с него, резко дёргается. За считанные мгновения Юнги, очнувшись, одним выпадом перехватывает Чимина за запястье. Паку уже некуда отступать, только на пол, отчего он глядит в опасный блеск глаз напротив, который вдруг успокаивается, покрывается колким теплом. Чимин дёргает рукой в сторону — не вырваться. Юнги, моргнув, приходит в себя. Распахнув глаза, Чимин наблюдает за сменяющими друг друга неверием, подозрительностью, а следом — спокойствием, когда Мин полностью ослабляет захват, но пальцев не отнимает. Контролирует.       Теперь в чужих глазах плещется слабость, которая заставляет сердце кольнуть, а руку — всколыхнуться жаром. Чимин чувствует каждое лёгкое касание холодной ладони и свой учащённый пульс, глухими ударами отдающийся в голове.       Юнги медленно разворачивается, ложась на бок, и хмурится, будто в его теле сейчас подрываются несколько зарядов. Чимин слышит его слабый выдох и наблюдает за вновь закрывшим глаза убийцей, который выпускает конфискованную руку.       Равномерный стук капель дождя размывает мысли в сознании, барабанит по подоконнику с каждой минутой всё сильнее, а Чимин всё никак не может отойти от ступора. Этот человек рождает в груди катастрофу из разношёрстных эмоций, от которой хочется немедленно избавиться: она напрягает, нервирует, истощает. Однако Юнги всё-таки тоже человек. Человек со своей собственной историей, болью, ранами. Чимин раздирает щёку губами, не желая иметь с этим ничего общего. Просто верните ему старую жизнь, заберите эту метку и оставьте его в покое. Ему ничего не надо: ни новых эмоций, ни новых людей, ни новых забот. Своих достаточно.       Дождь вторит очнувшемуся под рёбрами сердцу. Чимин распахивает глаза и влепляет себе по лбу рукой. Что он, чёрт возьми, делает?       В его гостиной отключился серийный убийца. Пусть жгущая боль и прошла, это не повод пускать ситуацию на самотёк. Будить этого человека, чтобы он убрался отсюда, кажется самоубийством, поэтому засыпающий и вымотанный мозг останавливается на варианте игр в прятки. Хочется затеряться в толпе, исчезнуть на другом конце Сеула -- но на кого он бросит дом?       Чимин, упершись локтями в колени, впивается ладонью в волос. Шарит глазами по комнате и быстро ориентируется в пространстве, понимая, что уходить из дома -- не вариант. Выносить из него убийцу во второй раз поясница не выдержит. Если ей и пожертвовать, то куда он его понесёт? На радость и слухи соседям?       Сил не остаётся даже на размышления. Кости трещат от нервов и тревоги.       Да к чёрту, думает Пак, хуже не будет.       Чимин поднимается на ноги, тихо просачивается на кухню за ножом, а затем забирается в шкаф-купе, стоящий в углу гостиной. Сдвигает вещи с коробками, заставляет себя ими и подсовывает под низ обуви нож.       Он знает, что идея провальная вместе с его псевдо-конспирацией, но добираться до апофеоза в этом театре жизни нет никакого желания. Единственное, чего хочется, — это закрыть глаза, закрутившись в одну из зимних курток, и проснуться в своей старой жизни. Без подворотен, соулмейтов и убийц. Прижавшись к стене шкафа, Пак замирает там, не надеясь, что завтрашним утром он проснётся.       Он просыпается. Всё в той же темноте, лишь с затёкшей шеей и ноющей спиной. Хмурится, с размаху ударяясь затылком о шкаф, потому что ночь пролетела мгновением, оставила после себя боль и даже не исполнила желание в обмен. Упирается щекой в непонятно откуда взявшуюся подушку под боком, пока раздробленная по кусочкам память собирает свои рассыпавшиеся частички и признаётся, что вчера ночью Чимин засыпал окруженным лишь стопкой одежды.       Подрываясь с места и распахивая дверцу, Чимин пропускает солнечный свет в темень и впивается руками в волосы: его всё-таки нашли, вручив декоративную подушку с дивана и сложенный вдвое листочек.       На что он вообще надеялся?       Руки резко тянутся к листку и поднимают его, разворачивая. Взгляд на свету фокусируется, и Чимин пробегается им по нескольким аккуратным, практически каллиграфически написанным строчкам. Всё-таки точность разума и действий отражается даже в почерке.       Шершавая поверхность листочка делится с Чимином адресом какого-то места на другом конце города на сегодняшнее число и вечернее время: семь часов. Сухо, чётко, без лишней информации, которая смогла бы выдать личность. Даже язык не повернётся назвать это излишней предусмотрительностью. Юнги думает, что Чимин заявится с этим в полицию? Смешно. Настолько же, насколько и бесполезно.       Пак хмыкает и откидывает голову назад, ощутимо ударяясь макушкой о стенку шкафа. Привыкшие к свету глаза рассматривают гостиную, будто бы опустевшую без постоянного ощущения опасности. Чимин хотел бы задуматься о произошедшем, но сознание уже устало грузиться опостылевшими думами, поэтому бойко цепляется за пропуски в школе, беспокоящееся лицо Чонгука за дверью и последний разговор с матерью. Если честно, надо бы ей позвонить, а заодно оповестить Чона, чтобы уже он готовил конспекты: теперь Чимин будет его терроризировать, а не наоборот.       Неожиданное ощущение продолжения жизни пускает по загривку мурашки. Но Чимин всё ещё чувствует на себе еле уловимый контроль, беспрерывно водит плечом, будто пытаясь скинуть с себя эту муть, однако увязает в ней ещё больше. Вместо неё откидывает от себя одеяло, подрывается на слабые ноги и ни с чем не может смириться.       Сегодняшний вечер обещает быть чертовски весёлым.

— ✗ —

      — Какой ты идиот… — Чимин опять выдирает на себе волосы и садится на корточки около остановки, распугивая людей вокруг себя. Как нужно было додуматься, чтобы вообще пустить убийцу к себе в дом? А если бы оставил после себя не записку, а труп Пака? Спустил бы тогда Чимин эту ситуацию с рук?       Агрессия к самому себе зловещей аурой распространяется на прохожих, которые чураются подойти к парню хотя бы на метр. Волосы стоят дыбом из-за ветра, который попадает под горячую руку, и Чимин клянётся, что уничтожит это исчадие природы, забирающееся холодными когтями под пальто. Один мат вертится на языке, проклятия заполоняют голову вместе со всепоглощающим раздражением: вместо того, чтобы готовиться к поступлению и конференции, Чимин вынужден переться к чёрту на куличики и тратить время на решение проблемы, в которой он абсолютно не виноват.       Пальцы сжимают шлейки сумки, висящей на плече. Желваки на лице ходят ходуном. Вдох, выдох.       Пак приказывает себе успокоиться, ведь сделанного не воротишь. То, что он мёрзнет в ожидании автобуса живым, — чистая удача. У него не было выбора, но сейчас он может его сделать. Может попробовать договориться с Мин Юнги.       Когда автобус подъезжает, руки начинают мелко подрагивать. Люди вываливаются из него толпой, задевая плечи Чимина, который принципиально не поехал на метро, ведь в час пик туда не зайти и оттуда не выбраться. Пробиться в автобус шансы хотя бы не нулевые, отчего он бросает себя в поток заходящих в транспорт людей и даже успевает забить себе местечко около поручня.       Чимин глядит на свою нездорово бледного цвета кожу, покрывающуюся от волнения тусклыми, но крупными фиолетовыми пятнами. Мысли в голове как будто сжимаются до мельчайших частиц, а потом взрываются, разлетаясь кто куда, пока Пак смотрит в никуда и никак не может привыкнуть к медленному ходу автобуса, от которого начинает подташнивать. Большие глазищи окон небоскрёбов смотрят на него в ответ, отражают лучи закатного солнца и завораживают своей красотой каждого прохожего. Но он лишь утыкается носом в телефон, начиная бездумно листать ленту приложения по изучению языков в надежде на то, что эта глобальная проблема разрешится или какой-нибудь таинственный человек перехватит Пака по пути и скажет, что возьмётся за его дело, потому что обладает нужными связями. Может, он станет героем сериала и режиссёр сам предложит выход из ситуации? Было бы неплохо.       Он проезжает со слабой улыбкой еще несколько остановок, пытаясь унять уже надоевшую дрожь, отслеживает своё местоположение на онлайн-карте и выходит через одну, когда многоэтажные дома сменяются старыми улочками и ночными заведениями. На небе догорает последний луч закатного солнца, и уходящая вдаль автострада погружается в ночной гомон, наполненная машинами и люминесцентными огнями. Всюду мигают красные вывески баров, улицы сужаются по краям и уходят вглубь, где мутнеет свет. Чимин озирается по сторонам и замечает, что мощный ветер стих, позволяя ему наконец-таки привести волосы в порядок. Решает уйти от остановки и слепит себя экраном телефона, сравнивая показываемую на карте местность с реальностью, чтобы понять, куда ему, собственно, нужно идти.       Ноги несут вперёд, сквозь толпы неспешно прогуливающихся людей, которые изредка заглядывают в бары и другой контингент заведений. Чимин вдруг отчётливо осознаёт, что он здесь ни к селу ни к городу, ведь его бежевое пальто, чёрные укороченные брюки и выглядывающая из-за ворота тёмно-коричневая рубашка слишком выделяются на фоне общего веселья. Люди пришли сюда впитать ночной дух безумства и терпкий вкус алкоголя, а Пак припёрся сюда за сделкой о выживании.       Воротя нос от запаха и пытаясь разглядеть что-либо на экране телефона, который засвечивается зелёными, синими и жёлтыми лампами над его головой, он всё сворачивает и сворачивает, пытаясь двигаться ровно так, как говорит ему карта. Петляя, Чимин вдруг осознаёт, что что-то идёт пошло не так: он ходит кругами. Красная галочка мигает на каком-то сером прямоугольнике, и Пак не может понять, куда он должен идти.       Этот убийца дал ему только адрес, но ни названия, ни какого-либо другого опознающего знака места он не удосужился приписать на листочке, заставляя Чимина бегать по тёмным переулкам. Пак чувствует, что это не приведёт ни к чему хорошему.       От быстрого шага становится душно, и собственноручно разодранная метка на теле начинает гореть, выводя из себя так же, как и этот мигающий значок над серым прямоугольником. Чимин останавливается около него, что в реальности оказывается каким-то высоким и плохо освещённым зданием, и проверяет время на часах на левом запястье.       Темнота окутывает со всех сторон. Она заставляет застыть на месте около тяжёлой двери, похожей на чёрный ход, и ждать непонятно чего, оставаясь под освещением нескольких лампочек на козырьке двери.       Неподалёку раздаются чьи-то шаги. Пак прислушивается, отступает назад, прячась за широкой трубой: что-то подсказывает ему, что это не Мин Юнги. Чимин силится разведать обстановку, как незнакомая поступь вдруг останавливается — и наступает полная тишина, прерываемая лишь далёким гомоном музыки.       Кидая взгляд на асфальт, Пак хочет прибить себя на месте, потому что его тень растянута по всей дороге вместе с тенью трубы, за которой он так глупо скрывается.       Шорох песка под несколькими парами ног отрезвляет, заставляя тут же схватить ладонью ручку железной двери и толкнуть её, а следом застыть в поднимающейся панике, потому что дверь не поддаётся. Потому что за спиной не один, а двое. Потому что вокруг лишь темнота, а шумы главной улице тонут в звуках пульса, который гремит в ушах.       Или… о, боже. Это уловка. Это чёртова уловка, обман, чтобы заманить Чимина подальше от человеческих глаз и быстро разобраться с мешающим школьником. На что Пак вообще надеялся? Сделка с серийным убийцей? Доверие между ними, закреплённое лишь на словах? Что за бред.       Истерика становится поперёк горла, свидетельствуя о собственной глупости, немощности и теперь — желании сдаться. Однако Пак ни за что этого не допустит, ведь он получил второй шанс на выживание, который упускать не собирается. Поэтому он закусывает губу до крови от отчаяния и глушит в себе ужас, опутывающий тьмой негнущиеся ноги. Возможно, он сможет в ней спрятаться.       Слушая приближение своей кончины, Чимин всеми силами старается не закрывать глаза, не сдаваться, отрывается от трубы и подаётся вперёд, ныряя в темноту. Ускоряется, не чувствуя холода, и несётся прямо, откуда и шёл.       Перед лицом возникает чужой силуэт. Пак врезается в чью-то грудь и вонь от крепкого перегара. Мужская фигура расправляет плечи и преграждает путь, не давая хода ни влево, ни вправо. Быстро соображая, Чимин ретируется назад, получая в спину ядовитое:       — Ну погоди, ты куда уходишь… Я ведь по-хорошему хотел, познакомиться…       И это не Мин Юнги. Это совершенно точно не он. От осознания этого Пак теряет последнюю ниточку, связывающую его с реальностью, и срывается на бег.       За спиной продолжает доноситься прокуренный и заплетающийся голос. Сердце галдит в ушах, подгоняемое закипающей кровью. Пальцы крепко сжимают ручки сумки, и не успевает Чимин пробежать и четырёх метров, как чужие руки ловят его за талию и тут же впиваются в бока.       Ужас захлёстывает с головой, тело пробирает дрожь — и Чимин вырывается, жестко отбиваясь кулаками. Почти рычит, прерывает чужие смешки матами, заезжает кому-то локтем по челюсти и сразу же получает под дых, сгибаясь пополам. Он задыхается от грубости, но не прекращает борьбу, кричит во всё горло проклятиями и тонет в собственной беспомощности, когда его руки заламывают и опускают на колени. Мощная ладонь дёргает его за подбородок:       — Красивый!       И Чимин раз в пятый жалеет, что не занимался своей физической подготовкой.       Зато занимался моральной — он плюёт одному из алкашей в лицо, тут же получая в ответ яростное «сукин сын».       Две пары рук поднимают его и волочат чёрт пойми куда, но парень брыкается и отрывает ноги от земли, стремясь хоть как-то вырваться. Хватка на левом плече ослабевает, и Чимин резко вырывает руку назад, потом вперёд, плохо видит и бьёт с размаху какого-то ублюдка, полностью высвобождаясь. В челюсть чуть не прилетает удар, но Пак волей случая уворачивается и машет то кулаками, то ногами. Уличив момент, он мгновенно срывается на бег.       Только сейчас наступает час, когда загораются фонари, позволяя понять направление побега. Чимин еле дышит, чуть слышит свои громкие шаги, но его вдруг опять хватают и валят на землю, придавливая сверху. Из глаз почти текут слезы, от страха сил почти нет, но он продолжает драться и не реагировать на грязные смешки и пошлые фразы. Два пьяных тела вновь выкручивают ему руки, и Чимин вопит благим матом что есть мочи, дерёт горло и требует отпустить, чуть ли не проглатывая своё сердце. Отвратительно.       Пиная сидящую сверху сволочь коленом в спину, вдруг чувствует, как ещё одна вдруг поднимается. Дёргая плечом, Чимин заезжает сидящему на нём в челюсть, возвращая самообладание от хоть какой-то победы.       Неожиданно сбоку раздаётся резкий звук удара, а следом — глухой полёт тела по земле. Пак молниеносно оборачивается. Замирает от присутствия чужого силуэта, что бесшумно появляется на свету, будто бы невидимым призраком проникнув в этот переулок. Ещё один сильный удар — и последний нападавший отлетает в близ находящуюся стену, врезаясь в неё всем телом. Всё, опускайте занавес, этот спектакль лучше уже не будет. Чимин, подорвавшись с земли, не знает, на кого нападать первым: на насильников или на серийного убийцу, хотя больше всего хочется вмазать всем троим и умчаться на край света, да хоть к дьяволу в ад или в костёр инквизиции -- всё поадекватнее будет. Пак умывает руки. Он больше не будет участвовать на этой сцене, чтобы в конце танцевать на своих же костях, а для этого нужно оставить парочку штришков. Чимин подлетает к стене, замахиваясь в челюсть восседавшему на нём придурку, и тут же шипит от боли. Прижимает к себе костяшки, пинает разлёгшегося алкаша по спине, здоровой рукой снимает с себя сумку, разворачивается к тёмной фигуре и вдаряет третьему виновнику по плечу.       Секунды проскакивают мимо него яркими всплесками эмоций и скопившегося за эти дни гнева к несправедливости. Зашкаливающий адреналин распаляет дыхание, превращаясь в ярое пламя из страха и ярости. Жгучая боль в костяшках доходит до самого сердца.       Чимин пытается дышать. Вскидывает голову к небу, устремляя взгляд на звёздное полотно. Сжимает и разжимает кулаки, делает глубокий вдох и чувствует, что если сейчас не сделает хоть что-нибудь, то взорвётся.       — Всё, хватит... — Дёргает он рукой и отворачивается. — Хватит с меня.       Глаза тут же выцепляют случайное направление, ладонь поправляет сумку, а ноги яростным шагом несут его прочь.       Только через полминуты гневных росчерков земли и асфальта Пак понимает, что Мин Юнги следует за ним. Да, точно, у них же осталось неразрешённое дело, на пути к решению которого Чимин чуть не вляпался в ещё одно. Прекрасно, просто прекрасно.       Чужое присутствие бесит ещё больше, подливая бензина в костёр, что сейчас готов сжигать языками пламени всех на своём пути. Вдруг до потемнения в глазах разворачивается и выдаёт:       — Какого чёрта!       Из Чимина гремит необъятное возмущение и раздражение. Взгляд прожигает стоящего в паре метров Мин Юнги, который оборачивается на голос и прячет в карманы сбитую ладонь. Он хочет было сделать шаг навстречу, но останавливается, впериваясь взглядом в ответ.       В его глазах — хмурое непонимание. Кажется, он тоже хочет что-то сказать, но Чимин одним жестом обрывает все речи, подходя ближе:       — Какого чёрта ты даёшь мне адрес и не оказываешься на месте?! Если ты хотел убить меня, то у тебя почти получилось, только не знаю, блять, зачем ты вмешался.       — То место, адрес которого я тебе дал, находится отсюда в квартале.       Юнги складывает руки в замок, и Чимин отчётливо видит на его сокрытом под маской лице недоумевающее выражение. Пак в ответ копирует его физиономию и замирает, заставляя дрожащие руки разблокировать телефон и проверить вбитый адрес. Он оказывается верным, а раздражающая красная стрелочка горит прямо над тем самым прямоугольником вместе с точкой местонахождения Чимина. Полный недоумения, он шагает ещё ближе и выставляет экран телефона к чужому лицу:       — Карта говорит, что нет.       — Ты дурак? — вдруг выдаёт Юнги и берёт телефон Пака в ладони, стараясь не запачкать экран кровью с ладони. Чимин вскипает, а Юнги лишь устало вздыхает: — Ты перепутал корпус.       — Что? — Забирает мобильник и понимает, что исправленный вариант не сходится с тем, что он запоминал и заносил в заметки на телефоне, при этом успев ещё несколько раз перепроверить. — Это ты дурак! Я помню то, что ты мне написал, и там была другая цифра!       Начав отстаивать свою точку зрения, Чимин и не заметил, как подошел к Юнги вплотную, задирая голову чуть вверх и смотря тому прямо в глаза. Мин рук из замка не расцепляет, лишь смотрит, как на идиота, отчего Чимин ещё больше бесится.       — Я не мог дать тебе неправильный адрес, чтобы ты пришёл чёрт пойми куда. Но ты умудрился сделать это самостоятельно.       — Потому что ты дал мне неправильный адрес. У меня зрительная память, я этот листочек уже как робот проанализировал! Я будущий лингвист, в конце концов, моя память меня никогда не подводит.       — Приятно познакомиться, будущий лингвист, память которого его подвела.       Этого парня хочется придушить.       — Приятно познакомиться, Мин Юнги, который не хотел меня убивать, но пару секунд назад чуть не угробил.       — Потому что читать нужно правильно.       — Потому что писать нужно правильно!       Эта ситуация — полный абсурд. Вместо того чтобы биться в страхе от осознания, что его чуть не изнасиловали, вместо того чтобы решать серьёзный вопрос касаемо их соулмейтства, они ведут бездумный спор. Чимин стоит в предельной близости от серийного убийцы и даже бровью не ведёт, решаясь потягаться силой. Глаза Пака горят от желания выяснять отношения, потому что взведённость уже достигла своего предела. Споры — стезя Чимина, однако сейчас этот язвительный парень напротив из такой мелочи делает глобальную проблему и тоже не собирается отступать, будто бы одним взглядом говоря, что он уже победил.       — Вот сфотографировал бы, ты бы быстро язык проглотил, — решает поставить точку Пак.       Сделать этого ему не дают:       — Раньше надо было об этом думать.       Чимин мгновенно хочет выдать грубое «Ты охренел?», но вместо этого подаётся вперёд и задирает голову. Глядит прямо в глаза своими, где горит огонь суровости и отмщения. Пак осознаёт ситуацию лишь тогда, когда почти ощущает тёплое дыхание на своём лице, и, замерев, не смеет даже отшатнуться. Он почти касается своей грудью чужой, почти касается носом чёрной маски, которую Юнги сдвигает на подбородок и смотрит так мягко, так спокойно, что Чимин теряется. С него сбивается вся спесь.       Сердце громко стучит, заставляя вслушиваться в каждый удар. Чимин продолжает смотреть. Краем цепляет такие знакомые черты лица, вспоминая ту самую ночь, когда его душа чуть не ушла из тела. Вспоминает, как было страшно. Вспоминает, как тёплый свет торшера отражался на холодной коже. И хмурится, потому что не ощущает того колкого ужаса, лишь тепло у лица, а у метки огонь живой магмы.       Юнги не убирает взгляд. Рассматривает лицо напротив и вдруг мягко ерошит волосы Пака, убивая в нём всю веру в происходящее.       Чимин не хочет убегать, ведь он даже не понимает, что здесь вообще происходит. Чимину кажется, что он стоит сейчас наравне с Мин Юнги и даже не осознаёт, насколько страшна и опасна эта позиция. Только блеск чёрных глаз сиянием отображается в сознании, показывает, что внутри Юнги нет злых умыслов, что Юнги разрешил Паку заглянуть внутрь себя, чтобы он мог хоть чуточку поверить ему.       Эта открытость пугает. Эта невысказанная искренность заставляет мгновенно отпрыгнуть и больше никогда не смотреть в эти глаза, потому что Чимин понимает, что что-то не так. В собственном сердце что-то не так, и Чимин дышит глубоко, но незаметно, отключает просторы мыслей и боится их: того, что может случиться, если он влезет в это болото ещё сильнее.       В чужих глазах искренность.       Только не это.       — Тут где-то моя сумка… — тянет, абсолютно забывая про спор, и еле попадает дрожащей рукой с телефоном в карман. Упирается стеклянным взглядом в землю. Мозг совсем отключается.       — Она у тебя на плече.       Слух притупляется, и Пак почти не слышит этой фразы, кивая. Не чувствует, как свои замёрзшие ладони без ведома копошатся на дне и достают пачку влажных салфеток, впечатывая их в грудь Юнги, чтобы вытер свои разбитые костяшки. Благодарить не хочется, но совесть требует.       Чимин отводит нос, отряхивается. Поднимает голову.       И на него во все глаза уставляются мириады звёзд. Они глядят на него свысока, до куда рукой не дотянуться, будто бы улыбаются и манят своей красотой, такой лёгкостью. Чимин неосознанно тянет руку к небу и сжимает несколько светил в потёртых ладонях. Сжимает и не чувствует их тяжести, стремится их достать, но его силы будто уходят, проваливаясь куда-то вниз, в чёрное пространство без начала и конца. Будто летят в чёрную дыру, отдаляясь от родной галактики, утягивая за собой и Чимина, что ещё выше задирает голову и слышит, как пространство меняется, а тело ощущает полёт.       Полёт в чужие крепкие руки, от которых Пак абсолютно не хочет отстраняться, совсем не понимая, что он творит и что происходит, почему нет сил даже встать и отчего внутри загорается желание пустить всё на самотёк. Краем мысли штудирует воспоминания, пока Юнги одним движением ставит его на ноги, возвращает салфетки в сумку и вдруг обхватывает запястье Чимина. Пак, уйдя в прострацию, даже не реагирует на то, куда его ведут и кто его ведёт. Он смотрит под ноги и никак не может рационализировать всю эту чертовщину.       Кромешная тьма опоясала их с ног до головы, в которой Чимин еле плетётся сзади и всё ещё подрагивает от страха, а Юнги целенаправленно куда-то следует и мёртвой хваткой расплавляет ему кожу. Они проходят акварельные наброски домов, в ушах отдаётся отзвук металла, когда они поднимаются по лестнице. Чимин всё время смотрит вниз и хватается за поручни, не упуская из виду чужую спину и следуя за ней на крышу какого-то здания. Твёрдая поступь шагов крепко вбивается в сознание, а перекатывание песка под подошвами застревает в ушах, но даёт парню и дальше рассматривать тёмно-синее небо, где облака дымятся серыми клубами. Следом переводить взгляд на чужую спину и чёрную макушку, осторожно наблюдать за каждым движением и вдруг, добравшись до глубины, тихо выдавать:       — Ты когда-нибудь задумывался, для чего мы живём? — Кромешная тьма расползается, сталкиваясь с маленькими фонариками по краям крыши. Они равномерно мигают, тусклым светом отбрасываются на тёмные одежды стоящего впереди Мин Юнги. — Имеем ли мы смысл быть в этой огромной вселенной, если являемся, по сути, лишь ничего не значащими муравьями? Так ведь?       В голове полный сумбур, а из сердца рвутся невысказанные чувства. Несмирение с ситуацией и полная потеря самообладания клубятся в кромешной пустоте грудной клетки. Капля отчаяния разбавляет их, смешивается со мглой, пока Пак выдаёт свои мысли вслух так, будто рядом находится не серийный убийца, а Чонгук. Чонгук, который на каждую неожиданную речь всегда пожимает плечами и устремляет глаза куда-то сквозь Чимина, обдумывая и никогда не продолжая тему. Поэтому сейчас Пак не ждёт ответа, но последний загорается в небе звёздочкой, выгоняя парня из прострации.       — Мы создаём вселенную сами, — звучит немного хрипло в ответ, но тут же приобретая краски, переполненные непонятной тоской. — Мы живём здесь лишь для того, чтобы жить эту жизнь так, как сами желаем, чтобы не быть механизмом в каком-то вселенском плане, чтобы не тратить жизнь на его расшифровку. Мы сами создаём механизмы, сами становимся частью чего-то значимого. Вселенная дала нам возможность быть созидателями, а мы убиваем её мыслями о том, что ничто не есть ценность.       Чимин ослышался. Чимин точно ослышался и не может понять, какого дьявола здесь происходит.       Видимо, Юнги тоже некому было высказать это опостыление. Он подходит к краю крыши и облокачивается на крепкое заграждение, будто бы зовёт Чимина стать рядом и вдохнуть ночной запах, полный далёкой свободы. Холод крыши будоражит сознание не меньше, чем слова Юнги, впивающиеся прямо в сердце, находя там пристанище. Пак поднимает на Юнги полные безграничного удивления глаза, что блестят огоньками. Что-то не позволяет ему сомкнуть губы. Толкает в спину, будто бы секунда на секунду он потеряет возможность говорить — нужно как можно крепче в неё вцепиться.       — Мы убиваем её, следуя общепринятому пути, — чуть неуверенно, по нарастающей. — Убиваем её, прекращая раздумывать при первой же возникшей сложности. Мы бездумно потребляем то, что нам предлагают, и убегаем от мыслей, которые кричат нам о том, что мы идём не по тому пути. Он горит в нас огнём, а мы бежим всё дальше, лишь бы… — Резко прерывает огромный поток мыслей, что не успевают облекаться в слова, оказываясь обрывистыми, и осознаёт то, от чего он сам бежит. — Мы бежим всё дальше, лишь бы избежать проблем. Лишь бы сделать жизнь как можно легче.       — Суть жизни в её сложности.       Смотрят друг на друга так, что дыхание перехватывает у обоих, потому что взгляд упирается не в тело, а внутрь. Туда, где сердце, туда, где терзается душа и бьётся о каменистый берег, с каждым разом всё сильнее раздирая старые раны. Туда, куда дверь ещё ни разу не открывали.       Чимин чувствует мгновения кончиками пальцев, в то время как хватка на запястье становится мягче. Юнги неверяще держит парня за руку — и она горит ярче, чем огни ночного города, тянущиеся далеко за горизонт. Она горит сильнее, чем холод пробирает до мурашек, сильнее, чем ветер заполоняет лёгкие, окутывая их двоих ночным духом, что позволяет свободно дышать.       Чимин смотрит на профиль Юнги, смотрит, как волосы легко развиваются на ветру, в то время как у него самого творится полный бедлам, который он всё пытается придержать ладонью, но не получается. Понимает, как хорошо Мин вписывается во всю эту таинственную и окутанную мраком атмосферу; понимает, как он сам резонирует на этом фоне. Но одновременно с этим они умудряются найти друг друга в обрывках размышлений, продолжают фразы один за другим и позволяют каждому из сердец вести.       И Чимин впервые действительно смотрит на Юнги, как на человека. Он видит его изнеможённость на уставшем лице, видит его самоистязания и вдруг отчётливо осознаёт, что у этого человека была весомая причина поступать так. Он не знает, какая именно, но чувствует, что внутри груди что-то шевелится, непонятными вспышками отдаётся в голове и не прекращается, пока Чимин не отводит задумчивый взгляд на панораму города.       Не выдерживает: поднимает глаза и встречается с чужими, смотрящими почти умоляюще. И вновь не понимает, что он делает, лишь фраза срывается с обветренных губ:       — Каково это?       На дне тёмных глаз напротив вспыхнувшее на секунду удивление сменяется хладнокровием. Мин отворачивается к раскинувшимся краскам города — Чимин тут же замолкает и следует взглядом за чужим; чувствует, как твёрдая поверхность крыши уходит из-под ног. Ветер встрёпывает волосы, отчего глаза немного слезятся, забирается под пальто и морозит покрасневшие руки.       — Это так, будто ты кромешной ночью идёшь мимо окон чужих домов, и где-то ещё горит свет. — Голос тихий, чуть отстранённый. — Смотришь в это окно, в это тепло. Там люди кого-то ждут. А ты — лишь немой свидетель. Без тепла, окна и дома.       Юнги замолкает, заглушаемый звуками машин и громкой музыки от ночных заведений. Впиваясь в сетку заграждения ладонью, Чимин сжимает челюсти от непонятной горечи, что образовалась поперёк горла. Хочется что-то сделать, нечто сказать, но лишь печаль поднимается изнутри и захватывает тело, делая его хозяина беспомощным.       — Я могу… спросить, почему ты… начал… убивать?       Безгласный шёпот лезвием катаны разрезает завесь тишины, что густой кровью начинает стекаться в ручьи под ногами. Предчувствуя последующий ответ на пугающий вопрос, Чимину хочется закрыть глаза и уши, лишь бы не слышать правду, лишь бы не осознавать, что всё происходящее — реальность.       Прямо сейчас он смотрит на свою глобальную проблему и понимает, что не готов сталкиваться с ней лицом к лицу.       — С самого начала или с самого интересного? — Юнги усмехается и устремляет взгляд куда-то вдаль.       На лице Чимина в ответ ни тени улыбки.       — Волю человека не спрашивают, если изначально он выставляет себя материалом, который можно использовать. Банальная жизнь, полная жестокости, в жестоком районе за чертой бедности — и человек ломается, желая найти в своей жизни хоть какой-то смысл, чтобы с корнями не увязнуть в болоте.       На одном дыхании. Чимина сбивает им с ног: он покачивается, видит на себе горький взгляд, который сменяет усмешка. Выдохнув, Юнги, кладёт Чиминову ладонь на холодную сталь заграждения, заставляя подойти ещё ближе и взглянуть на город, уткнувшись носом в прутья сетки.       — Короче говоря, никогда не отдавай свою жизнь на азартные игры и казино, будучи ловким в добыче лёгких денег, — усмехается Юнги сам себе и жёстко сцепляет руки на груди. — Потому что в конце концов проиграешь всё. Свой куш, близких людей и свою жизнь. Будучи одурманенным лёгкой славой и деньгами, человек не сопротивляется своей природе и низко падает. Прямиком в ноги тем, кто делает выгоду на таких. Таких, как я. — Опять смешок. Чимин хочет остановить Юнги, прервать его речь, сказать, что не жаждал столь откровенных подробностей, но замирает на месте. Видит, что человеку напротив надо высказаться, будто бы впервые за долгое время. — Я никогда не жаловался на бедную жизнь, выживал, как мог, и был одним из тех, кто нёс в дом еду на большую семью, которая считала каждую копейку и думала дожить хотя бы до следующей недели. Легко ухватился за предложенную возможность заработать, когда проиграл деньги, взял в долг, чтобы отыграться, и вновь проиграл. Думал, что выйду из-под колпака, но меня взяли за шкирку и поставили условие: либо жизни всех моих родных, либо меня вербуют. — Делает медленный вдох и выдох, замечая Чимина, что уже успел усесться на небольшой выступ и гипнотизирует взглядом снизу-вверх. — Я учился лишь в школе, интересов, кроме как заработать деньги, чтобы не дать семье сгинуть, у меня больше не было. Годы выживания в, считай, боевых условиях сыграли своё дело, и я стал таким. Убийства коррупционеров, высших чиновников и прочих шишек стали монотонными. На руки — заработок. Распоряжаешься как хочешь. Поставили перед одним условием: делаешь всё молниеносно и без лишний движений, нигде не светишься, в случае неудачи — самоликвидируешься. Рыпаешься — получаешь сначала мёртвые тела, бывшие родными, на руки, затем — пулю в лоб.       Юнги наконец останавливается. Чимин не знает, что сказать, как убежать. Тишину можно измерять в килограммах.       — Блять.       — Не то слово.       — Прямо сейчас ты рыпаешься. — Чимин смотрит серьёзно, и листва деревьев шумит вдалеке, прерывая его слова. — Ты прямо сейчас нарушаешь одно из условий, рассказывая всё это мне, подвергая опасности меня и себя.       Не стоило рассказывать. Хотя Чимин всё равно бы не запылал желанием остаться.        Последняя надежда рваным лоскутом теплится в сознании, и Чимин старается за неё ухватиться, отвергая этого человека. Узнав эту историю, не хочется погружаться в неё ещё больше, потому что прямо сейчас перед ним раскинулась бездна, а он стоит на краю и заносит ногу. Вниз катятся камушки; ещё немного — и нормальная жизнь полностью разобьётся, ссыпаясь мёртвым грузом на дно вместе с Чимином. Он ведь не может просто так отрастить себе крылья.       Словно только из одного силуэта вычитав чужое отношение, Юнги глядит на парня и сжимает челюсти.       — Да, ты прав. — Голос будто бы трезвеет, и Мин рассекает между ними линию, не понимая, что за отмирающие сгустки эмоций вывели его на открытость. — Ты хотел узнать причину — ты узнал.       — Я не!… Просил тебя рассказывать мне всё. Я… та женщина… — Идёт на попятную Чимин и резко проглатывает слова, стараясь заглушить поднимающийся комочек истерики. — Это был ты, не так ли?       Глядит и видит чётко, что «да».       — Ты бы убил её.       «Да».       — Ты бы убил и меня.       Прохладный ветер разгоняет опадающую листву и носит её по асфальту, кружась в воздухе танцем, точно под какую-нибудь кровавую сонату из репертуара смерти. В чужих глазах нет ответа.       Паку хочется смеяться.       — Я не хочу быть убитым. — Голос подрагивает, но Чимин продолжает, стремясь спасти последние осколки прежних будней: — Я буду молчать. Никто не узнает, кто ты такой и чем занимаешься, я обещаю. У нас разные жизни, разные пути, которые, я уверен, никогда не пересекутся. У каждого свои сложности и проблемы, которые каждому придётся решить самостоятельно.       «Ты — моя проблема, Мин Юнги».       Зажмуривает глаза, сжимая и разжимая в блеклых ладонях воротник пальто.       — Никто не узнает, что ты мой соулмейт. И эту проблему придётся решить. Если мы не признаем это проблемой, это порушит к чёртовой матери всю мою жизнь. Я понимаю, что твоя уже нерентабельна, но не тащи туда и мою.       Каждое слово из грубого монолога отражается и на их хозяине, врезаясь в спину остриями копий. Червоточины кровоточат, утягивая нечто важное, нечто недавно увидевшее свет в пучину густого мрака. Губы двигаются будто самостоятельно, а в ушах стоит свист:       — Я только хочу, чтобы ты понял меня, потому что я тебя уже понял. Ты знаешь, что это неоправданный риск. Я думаю, если бы у тебя была моя жизнь, ты бы не захотел её ломать… — В голосе сквозит непричастность. Чимин вырывается из чего-то важного, обрубает всё на корню и давит на самые больные точки человека напротив, который раскрылся и дал выбор. Воспользовавшись им, Пак закрывает все входы и выходы, пренебрегает чужой жизнью, стремясь спасти собственную, и поднимается с холодного выступа крыши.       Он не хочет говорить все эти вещи, но жизнь под своим названием подразумевает жертвы, часто не предоставляя выбора. Чимин не хочет слышать все эти слова срывающимися с собственных губ, но ещё больше он не хочет, чтобы жертвой стала сама жизнь.       Не смотрит в чужие глаза, не слышит шороха одежд, не чувствует лёгкого прикосновения к ладони.       — Не нужно. — Вырывается.       Жест Юнги — не жалость и не немощность, лишь последняя хватка за ощущение нормальной жизни, в которую Чимин не горит желанием никого впускать. Последнее касание остаётся прерванным и отпечатывается в сознании знаком вето, символом неприкосновенности, которое парень заключает в клетку и запирает под сотнями печатей, решаясь больше никогда не смотреть в чёрные глаза напротив, где плещется нечеловеческая искренность.       И вновь она, что пугает до мурашек. Не может убийца смотреть так.       Не может жизнь Чимина разрушиться из-за этого.       Он подчинит себе чёртову систему и выдерет собственную кожу, где выжжена ужасающим шрифтом метка с именем убийцы. Он вернёт свою нормальную жизнь и навсегда забудет чужие слова, полные понимания этого мира, забудет всё, что произошло сегодня, что произошло за эти дни. Чимин навечно запечатает в невидимом гробу лёгкие касания и электрические искры, от которых на небе рождалась новая звезда.       Сейчас небосвод плачет мягкими каплями дождя над потухшими осколками небесного светила, в то время как Чимин хочет выдрать их из-под кожи, что гуляют по кровотоку и впиваются в ткани, прорезая тело болью. Голос ледяной, будто металлический, смешивается с шумом дождя, обрушившегося на каменную поверхность крыши.       — Я буду искать лекарства. Если у тебя есть связи и ты сможешь что-нибудь придумать, незаметно свяжись со мной, а не заваливайся на порог дома. Наши пути… не должны были пересекаться. Поэтому… давай придерживаться этого.       Пальто неприятно намокает, волосы липнут ко лбу, скатываясь холодными каплями по шее. От тяжёлого молчания внутри скребётся щемящее чувство. Паку вновь боязно.       — Если считать действие, повлекшее за собой сложности, ошибкой, то ответь мне на последний вопрос… — Мин Юнги отстраняется от заграждения, отчего сетка шатается с металлическим звоном. — …Тогда любая жизнь — ошибка?       Чимин не отвечает. Не хочет даже слушать, что говорит человек напротив. Пилит взглядом чужую куртку, ездит им по молнии и освобождает голову от мыслей, понимая, что измотался до предела. Выдыхает медленно, опускает голову, чтобы спрятаться от дождя, и разворачивается, показывая, что разговор окончен.       Атмосфера ядовитой смесью проникает прямо в сердце.       Всё с самого начала пошло не по плану. Кажется, будто ещё с рождения Чимин был обречён искать на свою голову проблемы и обязательно находить их в двойном объёме. Даже разговор, который он представлял себе обязательно в зловещей атмосфере, обернулся до абсурда смазанной ситуацией, в которой обе стороны пустили происходящее играть по своим правилам. Ещё никогда Пак не был так близок к бездне, чтобы посмотреть в её пустые, манящие глаза, и остаться в живых.       Чимин спускается с лестницы и не оборачивается.       — Даже не смей жалеть, — рычит на самого себя, забивая нутро камнями рациональности. — Даже не смей.