— ✗ —
Проходит полтора часа, а кажется, что несколько дней, прежде чем Чимин раскрывает глаза и поднимается на невыносимо жаркой кровати, чтобы в следующее мгновение откинуть одеяло и увидеть мирно сопящего Чона. Солнечные лучи из чуть раскрытых жалюзи играют в его волосах и танцуют по комнате, стоит лёгкому дуновению ветра просочиться в чуть раскрытое окно. Поднимаясь на ноги и больше не чувствуя головокружения, Пак подходит к окну и сталкивается нос к носу с вереницами домов и разных магазинчиков, видимых с высоты восьмого этажа. Толпы людей снизу снуют в разные стороны, переходят дорогу, и далёкий шум машин отрезвляет, точно солнце, когда Чимин на автомате даёт теплу солнечных бликов коснуться его лица. Погода на улице воцарилась летняя, живая, несущая невероятную атмосферу, которая проникает в сердце каждого, но не доходит до Чимина. Разворачиваясь, он всматривается в несколько плакатов, чтобы наполнить сознание воспоминаниями, и подходит к младшему, что положил голову на согнутую руку и приоткрыл губы, еле слышно сопя. — Спасибо, — шепчет Чимин как можно искренне, однако получается сухо, рвано. Ни единая эмоция не набрасывается на его грудную клетку, которую только сводит на каждом выдохе, и Чимин подходит к далеко висящему зеркалу около высокого шкафа, чтобы поправить неприятно чешущуюся кожу под пластырем. Подсохшая корка крови неприятно сдирается, стоит Паку потревожить многочисленные царапины на широко выведенных буквах. Они — словно нежеланная татуировка по пьяни, забравшая большой участок его кожи, и Чимин бы хотел, чтобы она была ничем, кроме обычных слов, а не страхом длиною в жизнь. Впервые Пак смотрит на неё в зеркало и не ощущает ничего. Опустошённый, он проводит по царапинам пальцами, глядит на чернильные штрихи, но будто сквозь, и не чувствует боли, когда нечаянно раздирает уже затянувшиеся раны. Сейчас эта метка является всего-навсего татуировкой, такой глупой с чужим именем, как делают люди, не являющиеся друг другу соулмейтами, но захотевшие закрепить свои чувства на теле. Иногда она жжёт, иногда полыхает костром, в который не перестают подливать бензин, оповещая об ощущениях соулмейта. На самом деле, сейчас это всё кажется не тем кошмаром, не той беспроглядной тьмой — всего лишь именем знакомого человека, с которым Чимин может не быть, которого не обязан любить и о ком не обязан думать. Это просто коварный подарок от хитрой судьбы, у которой к Паку вечно какие-то претензии, это всего лишь мешающая жить татуировка, потому что никакие метки и системы соулмейтов не властны над чувствами. И Чонгук с Тэхёном этому отличный пример, пусть Пак и не знает истинную сущность их отношений: они не являются предначертанными, но огонь в их глазах настоящий. Он переводит взгляд на чёрного цвета потолок, где белой краской нарисованы неизвестные абстрактные символы и линии, и видит там глаза всего, что стало против него. Он здесь, в этой комнате, в чужой квартире со своим другом и новыми знакомыми, а там — смерть, дышащая в затылок, мрак чужой и собственной жизней и будущее, скрытое в чернильной краске. Всё нависает над ним, стремится напугать, однако Чимин всего лишь приклеивает пластырь обратно и безэмоциональным взглядом прожигает вдруг ставший ненавистным потолок, следом переводя его на зеркало. Гнёзда на голове и под глазами кажутся живыми. «Ты копия своего отца». Укол в сердце срубает его на корню и вонзает копьё в сердце, стоит повторить: «Его больше нет, отпусти». Вновь и вновь повторяя эти слова, он заставляет себя вникнуть в их смысл, хотя ничего и не получается. Легче, чем несколько лет назад, но не менее больно. Быстро приводя себя в порядок с помощью одних-единственных ладоней, Чимин бредёт к выходу начеку со всей аккуратностью и, стараясь не скрипеть дверью, выходит за неё, оказываясь в небольшом коридорчике бежевых тонов, в конце которого находится арка, ведущая в залитую солнцем комнату. В воздухе витают пылинки, по стенам прыгают солнечные зайчики, а ворсистый коврик под ногами сбивается в одну кучу, на которую Пак не обращает внимания. Объятый атмосферой спокойствия, он входит в небольшую кухню, которую определённо можно назвать невыносимо уютной: потрёпанные временем шкафчики, высокий стол, накрытый скатертью, стеклянная конфетница и белая тюль на окне. У дальней стены балкон, а сбоку — холодильник, напротив него — часы и расслабленно пьющий кофе Намджун с увесистой книгой на коленях. Когда Чимин подходит ближе, Ким даже не отрывается от своего увлекательного занятия, только кусает губу и бегает по тексту глазами, в следующее мгновение перелистывая страницу. Размеренный стук висящего на стене циферблата согревает, пока из ванны раздаётся какой-то грохот. Тут же оборачиваясь, Чимин видит открывшуюся дверь и вылазящего из-за неё Тэхёна в той же белой рубашке и с мокрыми волосами. Оба Кима встречаются взглядами, и Намджун тут же встаёт, чтобы достать из холодильника несколько бутылок холодного пива. — Как солнечно-о! — на одном выдохе произносит Тэхён и потягивается, приваливаясь на стул около стены. — Как там наш калека? Ловя чужой взгляд, Чимин облокачивается спиной о кухонную тумбу: — Сладко спит. — А как второй? — Спал, но проснулся. Который час? — Одиннадцать утра, — тянет Тэ и вылавливает из конфетницы арахис в сахарном драже, поглядывая на спину Джуна, который в следующее мгновение ставит на стол три бутылки. Пак кривится, показывая свой отрицательный настрой к алкоголю, и крадёт стул, пододвигая его к своему месту около тумбы, чтобы забраться на него с ногами. — Значит, не сопьёшься, — резюмирует Нам и продолжает, завидев взгляд, полный непонимания: — Обычно шанс стать алкоголиком выше у тех людей, которые с похмелья догоняются чем-нибудь. Пивом, например, или чем покрепче. Но, знаешь, минимальный шанс стать таким у тех, кто не пьёт эту дрянь. Качая головой, Чимин отвечает, что возьмёт его в рот в ближайшее время только через собственный труп, и рассматривает каждый уголок комфортной комнатки, следом переводит взгляд на балкон. Несколько лежащих на его подоконнике книг, пепельница чуть подальше, несколько растений — и Чимин возвращается к Кимам, успевшим чокнуться и сделать несколько глотков. Пушистые волосы купаются в солнечных лучах и витающих в воздухе пылинках. — Что читаешь? — Le cercle des poètes disparus, — отвечает Намджун и вызывает на лице Тэ смешную гримасу: — Да-да, мы поняли, что у вас свой секретный язык для общения, но за вчерашний вечер вы превысили лимит. Давайте избавляться от дефицита корейского в вашей речи? — шутит Ким и тянется к ещё одному орешку, пока Чимин замирает в удивлённом состоянии и переводит взгляд то на книгу, то на её хозяина. — Общество мёртвых поэтов, — повторяет Нам и не успевает открыть рот, как Пак впервые за это утро повышает голос: — Ты душу продал, чтобы найти печатное издание? Да ещё и в твёрдом переплёте! — Чимин тут же подскакивает с места, чтобы подойти поближе. — И на французском языке! Невероятно. Не поделишься адресом теневого рынка? Намджун в ответ смеётся, протягивает книгу оживлённому парню и улыбается, как только тот начинает бережно перелистывать страницы, будто не веря в их существование. — Неподалёку от торгового центра «Starfield» есть небольшая лавочка с подержанными книгами, там и наткнулся на это чудо. — Это точно чудо! Я сколько ни старался найти, ни в онлайн-магазинах, ни в книжных точках не видел. — Старфайлд? — разжёвывает Тэхён, подключаясь к разговору, и смотрит в потолок. — Кажется, я знаю, про какое место ты говоришь. Рядом с ним есть магазин с антиквариатом, не так ли? На звук начинающего заходиться в свисте чайника он подскакивает и поспешно выключает его, доставая кружку. Чимин поднимается тоже, пока Джун указывает на верхний ящик и говорит достать подарочную коллекцию чая, фирму которого он недолюбливает. Созерцая всю красоту, раскинувшуюся перед ним, Пак присматривается к золотистым обёрткам и выискивает из всего великолепия зелёный чай. Взгляд останавливается на имбирном с нотками лимона, и Чимин благодарит Намджуна, кидая пакетик в кружку и разворачиваясь. Десять минут двеннадцатого. И он опять прогуливает школу. Он бы точно улыбнулся, рассматривая умиротворённого Нама и неусидчивого Тэхёна, он бы точно поделился с ними впечатлениями о вчерашнем, рассказал бы несколько самых ярких историй, если бы мог почувствовать сейчас хоть что-нибудь, кроме грызущего кости беспокойства. Он отводит взгляд в пол и прислушивается к сердцу, чей стук почти не слышен, в следующее мгновение всматривается в окно и вновь прокручивает несколько засвеченную плёнку воспоминаний. Как вдруг в голове щёлкает. — Чёрт возьми, ребята, я вчера был без рюкзака? — повышает голос Пак и полным беспокойства взглядом смотрит на вмиг замерших ребят. — Вроде бы, да, — сосредоточенно произносит Тэхён, в манере Чимина роясь в ворохе воспоминаний. — В первом баре ты точно был без него. Чимину хочется схватиться за голову. — Подожди, подожди… блять… — взволнованно ругается он и быстро моргает, стараясь разогнать слипшиеся в кашу мысли. — Перед тем, как я впервые с тобой пересёкся, я уже был без рюкзака, — на одном дыхании выпаливает и вдруг хлопает себя по лбу. В одно мгновение вылетая в коридор, Чимин двумя огромными шагами достигает комнаты и будит младшего скрипом распахнувшейся с невероятной скоростью двери. Как можно аккуратнее откидывая одеяло, Чимин тревожно потряхивает Чонгука за плечи, которые трясутся так же, как и его голос: — Чонгук-и, быстро соображай. Я был без рюкзака всю ночь, только с телефоном. Ты не помнишь, где рюкзак? Где я мог его оставить? Перед концертом я поднимался в… — не договаривает он из-за неожиданно вспыхнувшего экрана телефона на полу. Хмуря брови, Пак вновь смотрит на еле очухавшегося друга. — Всё в порядке, — всё ещё сопит, потирая глаза, — он в гримёрной, должен быть там, ты его оставлял, прежде чем уйти. Если не взял, значит, он там. Что-то случилось? Замечая бывший взволнованным взгляд, ставший за секунду взглядом испуганного зверька, Чон принимает сидячее положение и старается сфокусироваться на том же месте, куда смотрит Пак. На экране отображается входящий вызов. Чимин не успевает подхватить телефон, и вызов сбрасывается так же, как и сердце Пака — в пятки: сверху на панели висят пятнадцать пропущенных звонков. — Поставил на беззвучный, зная, что это ни к чему хорошему не приведёт, — тревожно повторяет Чимин, набирая контакт матери, звонившей десять раз, а остальные пять — неизвестный номер и контакт одноклассника, остальные три от классного руководителя. Стоило отвлечься — и произошло что-то определённо серьёзное, будто бы заявляя о неправильных действиях Пака, ведь он должен быть в школе, но окунул голову в похмелье. Пальцы вновь потряхивает, а контакт матери резко становится взрывоопасным веществом с неизвестной формулой, и даже взгляд Чонгука, который любит химию, не передать словами: он вторит чиминовому ужасу. Слова Пака о том, что он ничего не чувствует, тройным бумерангом прилетели ему в голову, стремясь снести её с плеч. И всепоглощающее волнение отражается в трясущихся ладонях, держащих мобильный около уха, и в мгновение искусанных губах. Гудки заканчиваются. Чимин заканчивается вместе с ними, слыша в динамике невыносимо стальной и раздражённый голос матери: — Всегда стараюсь не ругаться, но эта ситуация выше моих сил! Где тебя дьявол носит, Пак Чимин?! Соображай, быстро соображай! — Прости меня, прости меня, я у Чонгука, мой телефон был на беззвучном, я, наверное, случайно его включил-… — Избавь меня от своих оправданий! Чонгук смотрит не менее отчаянным взглядом, от которого Паку становится ещё хуже. Вдруг младший подскакивает с кровати и подлетает к своему паникующему другу, буквально во весь голос крича в динамик: — Простите нас, простите, мы только что проснулись! Мы очень сожалеем, что проспали школу! — Не в этом дело. — Голос в динамике успокаивается, переходя на нижние ноты, но всё ещё нервный, не терпящий возражений. На фоне слышны разговоры других работников, пищащая кофемашина и звуки бумажных листов. — Пак Чимин, я не знаю, ты ли это натворил, но получать выговоры от директора твоей школы, прикрывать тебя, чтобы потом целый час не мочь дозвониться — что-то новое! Сказали, ты учинил беспредел в классе на первом этаже школы, разбив окно. Я не зна-… — Что?! — вскрикивает Пак как громом поражённый. — Мы были дома, меня даже не было у школы! — Я не знаю, — повторяет с нажимом и выдыхает, — что случилось, но директор сказал, что такого хамства и наглости от лучшего ученика не допустит. Я сказала, что ты находишься дома, простуженный, на что мне ответили, что на месте нашли твою тетрадь, которую ты, видимо, обронил, когда убегал. — Блять, — шепчет Чимин и шокированными глазами прожигает пол, не веря в услышанное. Что за чёртов бред?! — Я не мог этого сделать, это же полное безрассудство! — Тебе надо оправдываться не передо мной. Я знаю, что это не ты, иначе я бы не стала непростительно врать самому директору. Это серьёзный случай, Чимин, — отрывисто говорит она, время от времени отвлекаясь на работу. — Я звонила тебе в течение часа после звонка директора, который немедленно требовал тебя к себе. Ты разберёшься с этим? Каша в мыслях становится неимоверно густой, такой, которую даже руками не разгрести, и Чимин смотрит на чужие джинсы, обводит глазами дырки на бёдрах, пытаясь переварить услышанное. Пока на линии висит тишина, Чимин слышит бешеный стук сердца в груди и вдруг поднимает голову, всматриваясь в глаза Гука. «Это они, — говорит его взгляд. — Помнишь, ты спрашивал меня в кабинете физики, не видел ли я где твою тетрадь? Должно быть, это она?». Внутри что-то щёлкает, словно затвор полароидного фотоаппарата, и плёнка начинает молниеносно скручиваться, в объективе демонстрируя каждое воспоминание. Трудно забыть ту жесточайшую драку после урока физкультуры, в день, когда у Пака была лишь одна-единственная тетрадь вместо рюкзака, трудно не почувствовать всё ещё ноющие лёгкие и разбитую губу с царапинами на лбу. «Ублюдки». — Чимин, я не могу уже говорить, мой перерыв давно закончился. Ты справишься с этим? Она отвечает кому-то подошедшему к ней и возвращается на линию, желая как можно быстрее получить ответ на вопрос, в то время как Пак практически до хруста сжимает в ладони телефон. — Несомненно. Разберусь. — Поторопись. На линии раздаётся звук законченного вызова, и Чимин на секунду зависает в прострации, стараясь утрамбовать информацию во вдруг переставшем расплываться сознании. Пальцы не трясутся, лишь сердце галдит в грудной клетке, бьётся о рёбра. Чонгук перетягивает внимание на себя, сев на кровать и закрыв глаза, и хватается рукой за голову. И непонятно, от чего: от «отличных» новостей или же от тошноты, подкатившей к горлу. — Ублюдки, — цедит Чимин и срывается с места в коридор в поисках своего бомбера, по пути засовывая мобильный в карман брюк. Младший шипит что-то нечленораздельное за спиной, и Пак клянётся всему на свете, что он непременно доберётся до этих мразей. Любым доступным способом. А пока стоит сконцентрироваться на будущем разговоре, переступающим все границы. Тронутая гордость даёт о себе знать, отчего хочется воткнуть что-нибудь в стену, свернуть пару-тройку шкафов и прибить к ним виновных, сумевших выставить Пака в таком свете. Ещё никто и никогда так сильно не выводил обычно терпеливого Чимина из себя, ещё никто и никогда не шёл на такие меры, чтобы сдвинуть его с места лучшего ученика школы. Однако сейчас причина такого абсурдного поступка кроется в другом: в затронутой гордости тех придурков, от которых пострадал не только Чонгук, но и Чимин. Последний не знает, что собирается делать, накидывая бомбер на себя и вмазывая кулаком по стене. Не знает даже тогда, когда Намджун слушает рассказ из чужих уст и мгновенно серьёзнеет, предлагая свою помощь. Чимин не знает, сжимая кулаки и разгрызая губу до крови от злости и тревоги, заменивших пустоту в сердце. Однако ненависть — лучшее оружие человечества, и Пак намерен его использовать. «11:29», — гласит надпись на экране мобильного, который парень вновь засовывает одним движением в карман и придерживает рядом стоящего Чонгука, что выполз в коридор, взъерошенный, как чёрт. — Вот ключи, задний выход открывается с помощью этой таблетки и поворотом ручки влево, — отчётливо проговаривает Чон и хватает Чимина за руку, заглядывая в глаза: — Дай мне полчаса, я оправлюсь и приду следом. — Ещё чего, — восклицает Пак и берёт младшего за запястье. — Тебя только в этой ситуации не хватало. Они переключились на меня, забыв о тебе, как о потенциальной угрозе. И это их ошибка. Потому что мы идём в комплекте, — отвечает он на протестующий взгляд Чонгука, который будто оказывается на поле боя и принимает отступление сейчас как победу в будущем. Чимин окидывает сосредоточенным взглядом замершего у косяка двери Тэхёна и подошедшего к нему Чона, а потом переводит его на кожаную куртку Намджуна, который перекатывает зажигалку между пальцев и терпеливо ждёт. Махая младшему рукой, Чимин выносится за дверь на площадку, заполненную запахом сигарет, и оттого бежит быстрее по лестничной клетке, стараясь не хвататься за еле дышащие перила. С пиликаньем входной двери непрокуренный воздух бросается в лицо и вычищает лёгкие, которые загораются, словно по щелчку пальца, когда в поле зрения возникает накрытый защитной тканью мотоцикл. И острая боль проходится от сердца до самых кончиков пальцев, усиливается с каждым шагом, и Чимин задерживает дыхание, разминая пальцы, не замечает, как Ким, уже заведший мотоцикл, похлопывает по сидению сзади. Мгновенно заползая на предложенное место и забирая из чужих ладоней шлем, Пак мелко выдыхает и сосредотачивается на чужой спине, которую полосует солнце. Какими бы романтичными ни были поездки на мотоцикле, сейчас Чимин не чувствует ничего, кроме раздражения, злости и вселенской заёбанности от проблем, которые несут другие люди. Специально, они гадят в жизнь каждому, отравляют её, заставляют ненавистью коробить собственную гордость. И противно от того, что ничего не остаётся делать, кроме как реагировать в их же манере: портить жизнь. Сумасшедший свист ветра в ушах и мелькающие окна высоких домов, шум автомобилей и толпы на главной улице то ли успокаивают, то ли раздражают. И непонятно, что ещё больше: оставшийся в одиночестве вкусный чай, так и не коснувшийся его губ, забытые вещи в гримёрной Чонгука или же вызов в школу и терзающая мысли клевета. Просто прекрасно.— ✗ —
— …Я потерял её около двух дней назад, после того, как вернулся с больничного. А сегодня мне пришлось вновь остаться дома про причине плохого самочувствия, рядом со школой меня и близко не было, — декламирует Пак, сидящий на нервах и на обтянутом кожей диванчике в кабинете, насквозь пропахшим кофейными зёрнами. Расслабленно лежащие на коленях ладони ледяные, и директор окидывает их взглядом, выискивая в действиях парня нервозность и беспокойство. Но не может разглядеть даже их следов, хмуря брови. — Видимо, вы хорошо подготовили свою речь, пока добирались сюда, Пак Чимин, — твёрдо отчеканивает директор, за спиной которого еле колышется флаг Кореи из-за распахнутого настежь окна. Яркое солнце слепит, бликами проходясь по висящим на стене фоторамкам с различными дипломами и именной табличке на столе «Чхве Чонван», и Чимин спешит ещё раз опровергнуть клевету: — Я искренне сожалею, что вам пришлось столкнуться с этим инцидентом, но никакой моей вины в нём нет. Ведь стал бы я портить имущество школы, честь которой я отстаиваю на конференциях научных работ, ради которой я всегда стремлюсь заполучить первую категорию на региональной олимпиаде? — произносит Чимин и всеми силами держит свой голос в узде, стараясь захватить как можно больше прохладного воздуха: духота в кабинете невыносимая. — Всем нам хорошо известно о ваших заслугах, но сейчас дело не в этом. Пак Чимин, на месте происшествия обнаружили вашу тетрадь, доказывающую ваше же главное участие в инциденте. Глаза Чимина расширяются: он ведь только что привёл весомый аргумент, который, видимо, пролетел мимо чужих ушей. Градус напряжённости в повисшей тишине, прерываемой лишь шумом со двора, подскакивает. — Прошу прощения, но дело как раз-таки в этом. Вы же знаете, насколько силён дух учеников во взятии первого места в общей успеваемости, — на выдохе говорит и позволяет себе правдиво выразиться: — Я думаю, есть много способов, которыми они могут этого добиться, а именно устранить главного соперника. И один из этих способов уже был продемонстрирован. Явно намекая на себя и больше не срываясь на громкие слова, Чимин позволяет директору закончить эту мысль самостоятельно, чтобы не выйти за рамки школьной иерархии и должного отношения к старшим. Как бы Пак ни был сейчас зол и раздражён, как бы ни было тяжело сидеть и давить в себе гнев к несправедливости, он должен подчиниться и умерить свой пыл, сделать голос уверенным, но не настойчивым. — Вы хотите заявить, что это сделано специально, чтобы выставить вас в плохом свете? — Да, сачжанним, именно так. Возможно, искреннее облегчение в глазах парня промелькнуло слишком ярко, чтобы этого не смог не заметить Чхве Чонван, который мгновенно складывает пальцы в замок перед лицом и тяжело буравит сидящего напротив ученика из-под бровей. — Возможно ли так, что вы специально используете ваше красноречие, чтобы замести следы преступления? Ученики вашего склада ума нередко любят делать из старших дураков для самоутверждения. — Что вы! — со всей возможной и невозможной искренностью восклицает Пак, стараясь играть максимально качественно и осторожно, чтобы не оступиться и не сорваться с места, пригвождая сачжаннима к месту одним ударом кулака о стол перед ним. — Я ещё раз хотел бы попросить у вас прощения и заверить, что я расцениваю это происшествие как абсолютно безрассудное действо с чьей-то стороны. Оно абсолютно неэтично и противоречит правилам школы. Я бы не стал вытворять такое, тем более в своей школе. Я хотел бы повторить, что не имею к нему никакого отношения! Вздыхая, директор потирает виски и откидывается на спинку стула, о чём-то серьёзно задумавшись. Он сканирует сидящего перед ним ученика, анализирует каждое его движение и позу, в которой ни капли скованности и тревожности, лишь уверенность и жажда справедливости. Его взгляд наполнен усталостью и одновременно открытым возмущением, но через секунду он смягчается. — Ладно, — выдыхает мужчина, перебирая на столе небольшие стопки бумаг. — Однако, Пак Чимин, — обращается он к ученику и кажется готовым обрезать с корабля ненужный балласт в напавший на него шторм. — Вы являетесь единственной фигурой в этом происшествии. Никому не интересно, затевают ли что-то против вас некоторые учащиеся или нет, вы несёте личную ответственность за отношения с ними. Инцидент есть инцидент, за который положено наказание. — Каждое вырывающееся из его рта слово секунда за секундой пробуждает в Чимине спящий вулкан. — В вашем случае — замена испорченного имущества и два месяца внеклассных работ. Всё становится ясно: никому не нужны разбирательства и бумажная волокита, они ищут козла отпущения, которого видят в «попавшемся с поличным» Пак Чимине. Если бы не было тетради, валявшейся возле разбитого окна, а теперь лежащей на другом конце стола, не было бы и виновного, а они спустили бы инцидент с рук и заплатили из фонда школы. А так — как удачно — можно содрать деньги со школьника, открыто игнорируя ситуацию в учебном заведении. Злость захлёстывает с головой. Деньги, деньги, деньги. Всем только они и нужны, все глотки за них готовы порвать и сдать любого, кто попадётся под руку, найти виновного в любом деянии, чтобы стянуть с него хоть что-нибудь. Они решили посмотреть реакцию Чимина или что? Они ставят на то, что он преклонит голову и опустит руки, соглашаясь с наказанием, соглашаясь на неудовлетворительное поведение в аттестате, из-за которого может накрыться учёба Пака? Сколько вообще будет стоить замена окна? От понимания, что из кармана матери придётся стащить большую сумму, становится дурно. От осознания, что в следующие месяцы им будет не хватать денег, становится ещё обиднее. Всем всегда на всех плевать. Даже кажется, что если ребёнок будет задыхаться у всех на глазах в холле, никто не возьмёт на себя ответственность за него, потому что в случае ошибки его родители выставят виновнику огромный счёт, даже несмотря на попытку оказать помощь. — Я не единственная фигура в этом происшествии, — резко заявляет Чимин, не скрывая всего негодования, сжирающего его сердце. — Мне кажется, я имею представление, кто мог устроить этот инцидент. Лицо директора вытягивается, в то время как Пак складывает руки на груди и закидывает ногу на ногу. Те ублюдки решили играть по-крупному? Что же, он повышает чёртову ставку. — И кто же? — Есть три старшеклассника, может, из параллельного моему класса, которые в последнее время проявляют ко мне открытую агрессию. Я могу подкрепить этот факт словами моих одноклассников. Я знаю, как выглядят лица этих трёх учеников, — отчеканивает Пак и сжимает зубы крепче, чтобы ненароком не высказаться нелестным словом об этих ублюдках вслух. — Но не знаю их имён.— ✗ —
Дверь в класс «1-Г» распахивается, являя старшеклассникам и молодому преподавателю директора собственной персоной, около которого возвышается Чимин, прожигая яростным взглядом каждую макушку в попытке найти трёх хулиганов. Два попадания из двух — и ненавистные лица на задней парте, зависающие в телефонах, отравляются громогласным голосом Чхве Чонвана после слов Пака о точном местоположении этих макушек. Чимин даже не позволяет себе щуриться, рассматривая двоих парней только тогда, когда они оказываются около директора, расслабленно засовывая руки в карманы. Он узнаёт в них тех самых затворников, которые стояли за спиной лидера, пока последний был самым активным в избиении Пака. Пугающий оскал рассекает его лицо, отчего парни напротив лишь хмыкают и тут же прерываются твёрдой речью директора, велящего им всем подняться в его кабинет. Напоследок Пак успевает окинуть взглядом просторный класс и заметить с десяток голов, чьи взгляды направлены прямо ему в спину. Для полноты картины не хватает раскрытых ртов и тычков пальцами. Он уверен: всей школе уже известно о «его» проступке, сплетни уже распущены по всем уголкам, но Пак лишь извиняется перед учителем и аккуратно закрывает дверь класса под тихий шёпот: «Пак Чимин и эти хулиганы?». Через несколько минут захлопывается уже дверь в такой знакомый кабинет, и Чимин облюбовывает место на кресле около высокого растения, лишь бы не сидеть бок о бок с этими ублюдками. Последние выглядят скованно, хотя и стараются показать себя дерзкими — выглядят, как младшеклассники, которые пьют и матерятся, если быть честным, — и считают себя не при делах. — Перейдём сразу к делу, — быстро проговаривает директор и складывает руки на столе, проходясь взглядом по двум небрежно одетым в помятую школьную форму фигурам. — Думаю, вы наслышаны об инциденте, произошедшей этой ночью. Вы имеете к этому какое-нибудь отношение? Какую, чёрт возьми, реакцию хочет видеть директор, спрашивая об этом напрямую? — Что? Нет, конечно, — отвечают два парня почти в унисон, и Чимин не может не заметить взгляды, полные ненависти и направленные прямо на него. И он не может не ответить. — Я думаю, именно вы — виновники этого инцидента, взявшие у меня мою же тетрадь, чтобы-… Его мгновенно перебивают: — Что за бред? — Ты что вообще несёшь? — Мы из-за этого придурка здесь оказались? — Молодые люди, успокойтесь, — стальным голосом рявкает директор, тут же приводя атмосферу в порядок. — И как же ты это докажешь, а, Пак Чимин? Напыщенная дерзость и грубость доводят Пака до белого каления. Он, демонстративно облокачиваясь на подлокотник кресла, тяжёлым взглядом прибивает сидящих к их местам, заставляя вылупленными глазами смотреть лишь на него. Стоит сказать Мин Юнги спасибо за этот пробирающий до костей взгляд, которым Чимин умело пользуется. — Легко, — говорит он и решает выложить все карты в один ход, плевать на последствия. — Именно вы — те, кто пристали ко мне на велосипедной парковке позавчера, сразу после занятий. У меня не было с собой рюкзака, лишь тетрадь с ручкой и телефон, это могут подтвердить мои одноклассники. — Бред. — Так как я был на больничном и некому было забирать мой велосипед, мне пришлось идти за ним к нашему охраннику. И после того, как я успешно его взял, я начал пересекать парковку, где вы в количестве трёх человек, вместе со своим предводителем, которого сегодня нет в школе, начали агрессивно вести себя в мою сторону. Мне пришлось вернуться в школу, нет, буквально выдрать себя из ваших рук, чтобы вернуться через некоторое время, чтобы забрать свои вещи: разорванное вами пальто, ключи и разбитый телефон, — не прекращая говорить, Чимин достаёт из кармана мобильный и демонстрирует огромные трещины. — Я не заметил, что пропала моя тетрадь, потому что всё, чего мне хотелось, — это добраться до дома. — Почему вы никому не сообщили? — негодует Чхве Чонван, перебирая в руках ручку. — Такое происходит чуть ли не каждую неделю, тем более, никто не любит стукачей. Да и вы недавно сказали, что взаимоотношения с другими учениками — это наша личная ответственность. Чимин раздражённо пожимает плечами и не обращает внимания на оскорбления, летящие в его адрес от двух парней, ведущих себя точно дети, которые в следующее мгновение заявляют: — И чем ты это докажешь? Разбитым экраном телефона? Плаксивыми словами? Видеокамерами на парковке, которые не работают? Не будь придурком. Хотя… это у тебя в крови. Вот оно. Это их прокол. — Откуда вы это знаете? — тут же заостряет внимание Чимин на чужих словах, в одно мгновение слетевших с языка. — Откуда вы знаете, что видеокамеры на парковке не работают? — Во-первых, никто не распространялся о том, что на парковочной площадке для велосипедов есть видеокамеры, — присоединяется директор. — Во-вторых, на этой неделе они действительно не работают из-за перебоев в электрическом щитке. — Слухи быстро расползаются по школе, — цедит один из учеников и дёргает головой в сторону, складывая руки на груди и отворачиваясь. — Да, они летят со скоростью света, уже все заметили маленькие коробочки в разных углах парковки, но никто не может узнать об их работе, кроме охранника. Я правильно понимаю? — обращается Пак к директору, что утвердительно качает головой и хмурит брови. — Допустим, — начинает он, — мы разберёмся с этим чуть позже, — возмущённо выдыхает, стараясь держать себя в руках. — Но это не отменяет того факта, что неизвестно, действительно ли они являются виновниками инцидента сегодняшней ночью. — Что? — Даже выдержке Пака приходит конец. — Я не сказал вам об агрессии с их стороны, потому что не знал, что в итоге всё придёт к этому: к попытке выставить меня виновником подстроенного этими двоими и ещё одним инцидента! — Да что ты несёшь? — вклинивается названный, чуть ли не вскакивая с дивана. — Больно ты нам нужен! С ними бесполезно о чём либо говорить — это Чимин ещё понял на той злосчастной парковке. Поэтому он поворачивается к директору и не может уже сдержать всей обречённости: — Да вы только посмотрите, как они агрессивно себя ведут! Их сознание пытается вытащить их из этой ситуации, делая их нервными, быстро соображающими и не соглашающимися ни на что. Они резко реагируют, ведут себя остро, допускают колкости, что сразу говорит о том, что они что-то скрывают! — Ты-… — начинает кто-то, но директор одним грубым возгласом заставляет всех заткнуться и сесть обратно на свои места, поджав хвосты. Лишь Чимин не подчиняется требовательному взгляду: полный надежды, он подходит ближе, выравнивает спину и кладёт раскрытую ладонь на сердце, делая жест, с которым они, стоя в актовом зале, клялись бережно относиться к учёбе и к окружающим при вступлении в старшие классы. Чимин видит удивление, наполняющее чужие глаза, и произносит: — Я прошу вас поверить тому, кто всего себя посвятил учёбе и олимпиадам, конференциям и выступлениям за честь школы. Я прошу вас дать возможность предоставить вам все необходимые доказательства и не выносить поспешное решение, от которого будет зависеть моё дальнейшее обучение в университете.— ✗ —
На небе ни видно ни луча дающего надежду солнца, ведь оно испепелило её своим светом и позволило серым клубящимся тучам затянуть тёмное небо. Чимин даже не предпринимает никаких попыток вжаться в недостаточно тёплый бомбер, лишь стоит, задрав голову, и чувствует, как последняя капля чего-то человеческого вытекает из этого мира. Последняя, чистая, такая кристально-прозрачная, она очерняется чужими словами и чужими устрашающими желаниями, которые стучат в голове на повторе и не дают свободно выдохнуть. Леденящий тело и душу ветер замораживает каждую клеточку кожи, пока Чимин понимает одну-простую истину: всем плевать на всё, кроме их собственных задниц. Никто не захочет разбираться в очередной школьной потасовке, никто не захочет копаться в чужих проблемах, если из них можно получить выгоду. И никакие громкие слова и заслуги не помогут тебе, ведь ты, на самом-то деле, — пустой звук, не значащий для некоторых ничего. Всего лишь крутящаяся по кругу шестерёнка, которая вдруг выпала из общего механизма и укатилась под стол, застряв между половицами. И часовщик не может выковырять её ни отверткой, ни другими инструментами, а когда всё-таки сможет это сделать, то она укатится в ещё одну или пустится в собственное путешествие. Зачем такая шестерёнка, если можно просто-напросто взять новую и потребовать с кого-нибудь денег за её потерю? В каком-то смысле, Чимин и есть эта шестерёнка, вышедшая из общего движения, сбившаяся с пути, до которой никому нет дела. Никто не задумывается о чувствах этой шестерёнки, ведь есть ещё тысячи таких же. И всё было бы хорошо, если бы это были просто шестерёнки, а не люди. Всё было бы хорошо, если бы это было просто выдуманной историей, а не метафорой. Все слова из уст директора были пусты: никто не стал разбираться. Чимин сделал всё возможное, чтобы доказать свою догадку, нашёл одноклассников, с неохотой подтвердивших, что в тот день у него не было рюкзака, а некоторые видели его даже идущим с Чонгуком в сторону велосипедной парковки. Но теперь Чимин стоит здесь, на этой пустующей детской площадке, окружённый деревьями городского парка и еле удравший от двоих придурков, решивших вновь помериться силами. Ведь никто не стал разбираться, и даже искренние просьбы были как об землю горох: бесполезны. Чимину — половина стоимости оконной рамы; другая половина и обязательное посещение школьного психолога следующие два месяца — тем придуркам. Вины на Чимине нет, а деньги разделили поровну. Ведь всегда огребает тот, кто имеет хоть какое-то чувство справедливости, кому хоть как-то небезразличны другие люди. Но никому из тех, кому должно быть дело, его нет до каких-то подростков, вновь что-то не поделивших. До Пака были десятки таких страдальцев и будут ещё сотни, которые не смогут изменить ничего, кроме самих себя. И даже если это и кажется хорошим решением, Чимин не намерен изменяться и изменять себе, своим мыслям и осознанию этого мира, который вновь и вновь окунает его в грязь. Только ты видишь проблеск в этой вязкой тьме и наполняешься надеждой, что выход совсем близко, — как вдруг уже не чувствуешь земли под ногами, летящий в мрачную неизвестность. И всё, что остаётся, — это засунуть своё несмирение подальше и продолжать проваливаться сквозь половицы, изменить себя, изменить своё отношение. Резко разворачиваясь, Чимин сплёвывает и широкими шагами направляется в другую неизвестность, только уже выбранную им. Всегда были, есть и будут вечно выскальзывающие из рук шестерёнки, не хотящие подчиняться общим правилам. А он будет неправильной шестерёнкой, которая найдёт своё собственное направление, и не нужны её никакие спусковые механизмы, чтобы быть свободной. Свободной и беспомощной. Он всматривается в затянувшееся тучами небо, вдыхает воздух, предзнаменующий появление на земле первых холодных капель, и задаётся вопросом, почему так много свободных людей, должных быть счастливыми, несчастны. Они шестерёнки, нашедшие свой путь, но сломавшиеся под гнётом других шестерёнок, потому что они одни, а других — семь миллиардов. И семь миллиардов капель на небе, которые упадут в следующие часы, скрывая за своим потоком солнце, скрывая в себе тишину обычно живого города. Полностью опустошённый Чимин — это всего лишь шестерёнка, ржавеющая, маленькая, ищущая, где спрятаться, у которой нет пристанища. Лишь лежащий в кармане телефон и засевшее в груди разочарование, а на ладонях — весь раскинувшийся мир, в котором нет желания находиться. Ну, и рюкзак. И даже он сам не знает, сколько времени проходит до тех пор, пока он не забегает в первую попавшуюся на пути дверь, застанный врасплох моросящим дождём. Он понимает, что поступил правильно, только тогда, когда приходит в себя, стоя около высоких окон, уходящих формой арки под потолок, и наблюдает за перевоплощением крохотных капель в настоящий ливень. Приятная музыка застилает сознание, которое проясняется, стоит глазам зацепить длинную барную стойку и сотни блеском отливающих бокалов, висящих над ней, стоящих на стеллажах вместе с элитным алкоголем. Кресла цвета глубокого аквамаринового, металлические столики около винтажных окон, плакаты и кустарниковые растения — всё это навевает приятные воспоминания. Ноги несут его вглубь, в тепло, и он, не отдавая себе отчёта в действиях, присаживается за одно из кресел, на автомате забирает меню из рук официантки и забывает улыбнуться. Мыслей в голове будто тысячи, но одновременно кажется, что ни одной. Злость, захватившая каждую клеточку тела, перевоплотилась в парализующее разочарование. Всё произошедшее смешалось: будто вышедший из себя художник одним резким движением кисти смешал все краски на палитре и превратил их в противно-коричневый, тёмный, словно грязь. Прошлое болью перекликается с настоящим, и эта мешанина устремляется в будущее, пожирая его в несколько прикусов. Чимин встряхивает головой, прогоняя непонятные образы, и смотрит сквозь названия блюд, чёрным по бежевому напечатанных на бумаге. Фокус возвращается, и взгляд упирается в высокие цены, которые, на удивление, не заставляют раскрыть рот, потому что у него в рюкзаке сто тысяч вон и слова Намджуна: «Не пей больше». Телефон в кармане вибрирует, когда на экране всплывает двадцатое сообщение от Чонгука после эмоционально рассказа ситуации ему по телефону. Мобильный матери был вне зоны действия, что означало её загруженность на работе, и Чимин не стал больше тревожить её, решившись отдаться на растерзание пустынного тайфуна, поселившегося в сердце. Болезненные воспоминания наравне с мыслями устраивают в сознании полную анархию, от которой хочется спрятаться где-нибудь в укромном, тёплом и затемнённом месте. Скрыться от дождя, от простреливающей все нервные окончания боли, от прошлого, от настоящего. Чимин смотрит на дождевую стену за окном и отдалённо понимает, что ему будто в собственной жизни нет места. Она была фальшивкой до встречи с Юнги, а потом перевернулась с ног на голову, вытрясая из Пака всю душу. Потом те ублюдки, осознание происходящего, тотальное переосмысление. Чонгук, Намджун, Тэхён — люди, вдохнувшие в него вкус настоящего, поделившиеся своими мыслями и временем, чтобы Чимин оказался здесь: в этом хипстерском заведении, прожигая взглядом плакат на стене. Опустошённый и оставшийся валяться в грязи вместе со своей справедливостью в руке, которой не терпится замениться на белый флажок. Ладони захлопывают меню, и по всему помещению раздаётся скрип металлических ножек о плиточное покрытие, когда Пак поднимается с места и направляется прямо к главному выходу. Наполните его хоть чем-нибудь, кроме боли и несмирения. Ледяные капли неприятно жгут лицо, когда Чимин сопротивляется ветру и наклоняет зонт вперёд. Гудение далёких машин, спешащие по своим делам люди, мигающие огни светофоров — от всего этого Пак уходит подальше, бредя по широкому тротуару и всматриваясь в витиеватые узоры плит под ногами. Его вдруг прошибает осознанием вечера в городском парке, когда он нёс подстреленного Юнги на спине, и он отчего-то поддаётся тем эмоциям — страху, панике, попыткам сосредоточиться, — жадно ухватываясь за каждую. Все летят мимо, отбрасывая его в тёмную подворотню, где они встретились впервые: Юнги — с новой жертвой, а Чимин — практически со смертью. Свет высоких фонарей жёлтыми разводами стекает дождевой водой к ногам, пока капли стучат по зонту, наигрывая собственную мелодию. У Пака в голове тоже своя: надрывная, с резкими переходами с верхних нот на нижние, вместе с видеорядом воспоминаний, от которых метка почему-то начинает гореть. Или от холода, продувшего парня насквозь? Неизвестно. И неизвестно, сколько шагов делает Чимин в раскинувшихся каменных джунглях, чувствуя себя крошечным пустынным муравьём, нечаянно забредшим не в своё место обитания. Неизвестно, сколько проходит времени, прежде чем небо прекращает свои шумные рыдания и парень оказывается среди низких домов около ночного супермаркета. Возможно, дело близится к ночи, но Чимину плевать. Куда он идёт, бродя в поисках своего места? Чёрт знает, но он движется к заправке, что мигает ему ценами на бензин с противоположной стороны дороги, и перебегает дорогу, попадая в каждую лужу на пешеходном переходе. Капли с зонта холодят руки, стоит Чимину отряхнуть его и окинуть взглядом неоновую вывеску у паба в американском стиле. На двери висят несколько табличек со светодиодными лампами, зачаровывают взгляд распахивающего дверь и продрогшего насквозь Пака, который следует к барной стойке из тёмного дерева. Переливы акустической гитары завораживают, а живая музыка вливается через уши и движется по кровотоку, завладевая восприятием: мужчина сидит на высоком стуле перед микрофоном и наигрывает кантри, освещаемый синим светом прожекторов. Расписанные стены на удивление не давят на глаза, и даже бильярд около противоположной стены кажется чем-то неизведанным и заманчивым. Однако Пак проходит в самый угол, забирается на сидение и вешает на спинку стула зонт и рюкзак, с которого струятся капли воды. О чём он думает, заказывая два шота виски? Взрослый? Самостоятельный? Свободный? Нет, просто потерянный и глупый, идущий наперекор чужим просьбам, лишь бы вырваться из этой дрожи, распространяющейся от сердца к ладоням. Он вновь злится. На тех ублюдков, на Юнги, на Намджуна, на самого себя, который пытается что-то неизвестно кому доказать. Хочется наполнить выжравшую его пустоту, остановить её, разрастающуюся с каждой секундой. Хочется глушить чем-нибудь вновь горящую метку, хочется содрать уже заношенный пластырь, лишь бы дать коже и себе подышать. Он устал думать. О правильном и неправильном, о виновниках и жертвах, о прошлом и будущем. Он разрывается между желанием захлебнуться где-нибудь и вырвать собственное сердце. Горло обжигает с первой рюмки, а с четвёртой в голову тихо ударяет, сбивая горизонт с обычного положения. Гитара — резче, светодиоды — ярче, люди — шумнее, а в груди — теплее. Ветер больше не забирается под одежду, наоборот, лёгкое опьянение согревает, отчего хочется ещё и ещё поступать как вредитель, идя наперекор правильным словам Джуна. К чёрту всё. К чёрту. Пятая рюмка, шестая… Чимин сбивается со счёту и решает сменить деятельность, забираясь еле слушающимися пальцами в рюкзак и доставая несколько купюр. Он заказывает картошку фри и острые крылья в кляре, отдалённо понимает, что это надо было сделать с самого начала, а не на голодный желудок. К чёрту. Он поворачивает голову на звук чьего-то голоса, но не успевает уловить его, потому что картинка перед глазами приезжает позже, чем должна. Чимин злится, потому что сознание всё ещё при нём и потому что он ведёт себя, как полный полностью съехавший с катушек подросток-долбоёб, но руки уже не останавливаются. Не слыша себя со стороны, он медленно водит взглядом по чужому лицу, не пойми откуда взявшемуся в поле зрения, и отвечает что-то на вопрос такой же непонятный, как и его хозяин. Всё, что может сказать Пак, — это парень лет двадцати пяти, с чуть отросшими волосами красного цвета и ушами, на которых нет живого места. Всё, что Чимин чувствует, — это лёгкое дежавю. Парень представляется, но Чимин нечаянно пропускает его имя мимо ушей. Переспрашивает и вновь ничего не слышит, будто глядит на новоприбывшего соседа из-под толщи воды и понять не может, что происходит. А что, собственно, происходит? Чимин решает просто вести у себя в голове репортаж в прямом эфире: парень заказывает ему какой-то коктейль, смотрит дружелюбно и что-то говорит о чиминовой одежде, рассказывая что-то про магазины и пододвигая бокал ближе. Чимин смотрит на розовато-жёлтую жидкость расфокусированным взглядом и понимает, что отказываться нельзя, точно так же, как и понижать градус. Сосед кажется доброжелательным, с милой улыбкой, и Чимин рассматривает его ещё раз, выискивая поломки в своём считывающем эмоции с лиц людей аппарате, но ничего не находит. Он знает, что его может развезти в зюзю, нечто изнутри прямо кричит ему об этом, но он доверяется новому знакомому, как и Намджуну совсем недавно. Будь что будет, уже всё просто в печёнках сидит. Коктейль на вкус приторно-сладкий, на что Чимин тут же высказывает свою критику, смеша красноволосого и смеясь в ответ. Пак правда не понимает, о чём идёт речь в разговоре, потому что это кажется монологом, и смотрит на чужие губы в попытке научиться считывать слова как эмоции. Это кажется увлекательным занятием, так что Пак полностью теряет ниточку происходящего и не обращает внимания на горящий от алкоголя пищевод, который словно говорит о нарушенных и Чимином же данных словах. Когда ладонь парня спускается на бедро Пака, последний понимает, что что-то здесь, чёрт возьми, не так. Парень смотрит странно и одновременно нежно, и Чимин с галдящим сердцем будто нечаянно роняет на пол салфетку, которая улетает чёрт знает куда и исчезает из поля зрения. Её потерю Чимин не планировал, но планировал встать со стула и тем самым убрать чужую руку, что удачно получается. Он чувствует, как чужой взгляд прожигает дыры на его бёдрах, и сглатывает неприятный комок в горле, стараясь найти улетевшую пропажу. Мало что получается на еле держащих его ногах и с расплывающимся сознанием, поэтому он бросает пару фраз, что отлучится в уборную, и мгновенно стартует с места, пытаясь по пути ничего не снести. Прохлада прокуренного сортира отрезвляет, и Чимин впивается руками в раковину, всматриваясь в уже видную на губах ссадину. Восприятие затуплено, но он всеми силами прорывается через барьер алкоголя и наконец признаёт свой открытый дебилизм, стараясь найти выход из этой ситуации. Делает шаг назад, к кабинкам с отлупившейся зелёной краской, мотает головой в стороны в поисках окна, которого не находится, как и идеи, что он бы с ним делал вообще. Стоит забрать вещи и уйти? Да, так и нужно сделать. Чимин отрывается спиной от поверхности, как вдруг хлопок двери прерывает гудение вентиляции. Мгновенно реагируя, Пак замечает красную шевелюру, но не успевает сделать даже и взмаха рукой, как его отрывают от дверцы и протискивают в кабинку, лишая возможности сбежать. Сердце падает на пол, заходясь в безумном осознании. — Что ты!.. — восклицает Пак, только крепкая хватка на бёдрах не даёт продолжить, выбивая из него лишь мат. Происходящее кажется нереальным, словно в каком-то замедленном сне с вереницей вспышек и звуков. Руки не слушаются, и хочется закричать от этого понимания. А от чужих незаконных прикосновений — не то, что блевать, но и врезать хорошенько. В своей голове Чимин уже давно ответил ударом в челюсть этому парню, но реальность оказывается жестокой, стоит ему ярко прочувствовать чужое упирающееся колено между ног. Он матерится, старается оттолкнуть от себя жилистое тело, но слабость в теле напоминает об одной действительно ужасной ошибке за всю его жизнь. Вот, что действительно страшно. Он хотел найти свободу, а забрёл в клетку, к которой нет ключей. Безрассудство ни к чему не приводит. Как отмотать время? Как повернуть его вспять и успеть вынестись из этого паба раз и навсегда?! Как заставить этого парня отреагировать на громкие просьбы остановиться? Он не отреагирует, вдруг осознаёт Чимин и хочет заорать. Он делает это и мгновенно оказывается заткнутым чужой ладонью, которую он тут же кусает, но её не убирают. Он сжимает зубы сильнее, до крови, отбивается всеми доступными силами, но лишь обмякает в чужих руках, готовясь зарыдать. Шея горит от чужих губ, оставляющих мокрые дорожки, и Паку кажется, что его сейчас стошнит. Пальцы этого ублюдка забираются под блузу и касаются разгорячённой спины, от чего хочется взвыть. Он чувствует ставший в горле комок и слёзы — в уголках глаз. Он ничего не может сделать, только барахтаться и срывать голос, стараясь докричаться хоть до кого-нибудь. Страшно. В чужих расширенных зрачках ни капли осознанности, а дружелюбная улыбка сменяется хитрым оскалом. Ужас захватывает грудную клетку. Чимин не может дышать.— ✗ —
Amber Run — I Found
Пронизывающий до костей ветер превращает и так бледные ладони в льдинку без единого намёка на кровообращение. Они даже не краснеют, всё ещё держат заправочный пистолет, в то время как Юнги отсчитывает в голове ход уже второй минуты и смотрит на индикатор влитого в бензобак бензина. Вслушиваясь в звуки редко проезжающих машин и гудящее оборудование на заправочной станции, он облокачивается о дверь автомобиля и поднимает голову к небу, стараясь найти там хоть одну звёздочку. Огни ночного города мешают увидеть в чернильном полотне даже лениво ползущие облака, распространяя запах резиновых шин и пончиков из круглосуточного магазинчика рядом. Ладони впервые дрожат. Вдыхая на четыре секунды, задерживая дыхание на семь и делая длинный выдох на восемь, Мин концентрируется на горловине и абстрагируется от анархии, так давно не воцарявшейся в его давно затухшем сердце и ясном сознании. Умея идеально контролировать свои эмоции, сейчас Юнги не может сдержаться, вперившись пустым взглядом в даль шоссе. Всё валится из рук. Счётчик останавливается, оповещая о двух литрах бензина, влитого в бак, и Мин вешает шланг обратно, засовывает руки в карманы, поправив отчего-то мешающую медицинскую маску. Он отдаётся отголоскам безмолвной ночи, лёгкому перезвону качающихся деревьев, шелесту кустарников, погрузившихся в темень, и фальшивое спокойствие заполняет его сердце, на что он хмурится и поджимает губы. Словно пытаясь расшифровать нечто важное, он упирается глазами в асфальт и пытается понять причину своего беспокойства, как вдруг ответ молниеносно вырисовывается на его спине. Под лопатками горит. Буквально молясь, чтобы это жжение не переросло в выкручивающую и дробящую кости боль, он открывает дверь машины, но вдруг замирает, прислушиваясь к ощущениям. Бёдра обдаёт, словно пламенем, а от собственной шеи сейчас будто бы пойдёт дым. «Что это, чёрт возьми, такое? Во что опять влез этот мелкий?» — рычит у себя в голове и вновь хочет дёрнуть дверь машины, но ему опять не дают этого сделать. Он чувствует чьи-то прикосновения, разносящиеся вспышками боли по коже. Сосредотачиваясь и не давая себе войти в оцепеняющее замешательство, Юнги поддаётся этим ощущениям и быстро соображает, пока далёкое чувство повторяющейся реальности набрасывается с удвоенной силой. И он не может заставить своё обычно подчиняющееся сердце заткнуться, а мозг прекратить подбрасывать непонятные обрывки ощущений, жаром выплавляющих кожу. Молниеносно вынимая ключи из кармана чёрной куртки и блокируя двери автомобиля с громким хлопком, Юнги рвано выдыхает и вновь ощущает всепоглощающую боль. Хочется взмолиться хоть кому-нибудь, но это мёртвый этап, уже давно лежащий простреленным, поэтому Мин берёт себя в руки и подавляет очередные вспышки злости на этого Чимина, что вновь влез в неприятности. Он ведь несёт их ещё и Юнги, попытавшегося хоть за несколько чёртовых лет лишиться ядовитых мыслей, отравляющих сознание. Не получилось. Ноги несут куда-то сами, пока Юнги сканирует глазами местность и быстро пересекает шоссе, через несколько секунд бега оказываясь у неизвестного заведения. Вновь и вновь полосуя по спине, нечто подкрадывается по ней ниже, вызывая не то раздражение, не то отвращение, и Мин незаметно проскальзывает в бар, будто бы уже зная, где находится Пак. Эта система соулмейтов иногда пугает больше, чем первое мёртвое тело, тяжёлым мешком упавшее в обзоре снайперского прицела. Это — неконтролируемая вещь, которая может буквально уничтожить изнутри, выжечь жизнь из тела, и то, как беспечно относится к этому мелкий, каждый чёртов раз попадая в неприятности, безумно злит. Вкупе со всем хаосом в настоящем, к которому присоединилось ещё и настоящее этого парня, эта зависимость злит вдвойне, вновь и вновь разрушая выстроенные принципы и установки. Когда Юнги подходит к потрёпанной двери в туалет и улавливает за ней возню, в грудь забирается нечто непонятное. У него нет времени разбираться со своими редкими эмоциями, потому что тревога вопит перед носом, разрывается в просьбах скорее открыть дверь. Юнги слушается, хватаясь за ручку, входит в задымленное помещение и видит две пары ног. Тихий скулёж вдруг прекращается, и гудящий звук вентиляции прерывает громкий удар. Ещё один. И ещё. Делая шаг вперёд, Мин вдруг замирает, потому что в следующее мгновение хлипкая дверь кабинки сносится с петель, а из-за неё вылетает чьё-то тело с красной шевелюрой. Оно ударяется об пол с грохотом и треском древесины и проезжается по плитке, а следом Юнги замечает прислонившегося о вырванный косяк Чимина, что вытирает кровь с губ. Он еле держится на ногах, в то время как его руки пробивает дрожь. Тяжело дыша, Чимин глотает рвущиеся наружу слёзы и скалит зубы, подходит к раковине и вытирает окровавленные костяшки о бумажные полотенца. Разворачиваясь и выжидая, пока картинка сложится воедино, а страх отступит, он пытается сглотнуть гвалт в ушах, но упирается испуганным взглядом в чёрт пойми откуда взявшегося Юнги. Истерика накрывает с головой, и он буквально кричит: — Ты, блять, здесь откуда? Что ты хочешь сделать?! — вопит он и крепко сжимает дрожащие ладони в кулаки, сквозь обжигающие щёки слёзы выхватывая тёмный силуэт. Растрёпанный, напуганный до ужаса и захватившийся паникой вперемешку с ненавистью, он понимает, что ему всё-таки нет места в этом мире, где все хотят его уложить на лопатки. И Юнги, даже впервые выглядящий растерянным Юнги, что преграждает выход из этого адского места, кажется цербером на девятом кругу, вызванным Чимина уничтожить. — Чи… — хочет было сказать Мин, но Пак, озираясь на вырубившегося насильника, заходится в слезах и кричит ещё сильнее: — Не подходи! Не подходи, чёрт возьми! Чимин глазам своим мокрым не может поверить, когда Юнги остаётся стоять на месте и замолкает, кажется спокойным. Кажется тем, кто не причинит вреда, однако ладони уже трясутся, а сердце застилается первобытным ужасом, и его возвращает в тот тёмный переулок, где он посмотрел в глаза смерти. Его бросает в прошлое, в бледные стены больницы и писк поддерживающего жизнь аппарата, что доносился за серыми дверями. Такое чувство, будто Пак сейчас потеряет сознание, до краёв переполненный стрессом и страхом, но он держит себя в руках, вдруг срывается с места и вылетает за дверь. Свист стоит в ушах, когда Чимин несётся к своему рюкзаку и зонту, чуть не переворачивает несколько стульев, уже мчась к выходу. Тьма сгущается в могущественном мраке, что нападает со всех сторон сразу, хочет уничтожить, сожрать, убить, давит на сознание, в котором тёмными вспышками боли проносится вся чиминова жизнь. Всё тело пробивает дрожью и паникой, истерика не отступает, и кажется, что близится очередь панической атаки, но алкоголь и адреналин в крови дают возможность держаться на ногах и поставить цель добраться до дома. Не важно, как. Добраться. Лишь бы добраться. Зажмурив глаза, Чимин сносит какого-то мужчину у главного входа и смотрит зашоренным взглядом на злобно возвышающуюся над ним фигуру. Его тело, его сердце, его голова — всё сейчас взорвётся, как атомная бомба, забирая с собой его жизнь. — Я не слышу извинений, — грубо цедит бородатый байкер, что раза в два больше Пака, мгновенно разворачивающегося к своей цели с абсолютно не воспринимающими реальность глазами. Чужая хватка на плечах ощущается железом. — Я сказал… — Достаточно. Проходит секунда, прежде чем Чимин успевает понять, что хватка с плеч исчезла. Мгновенно прирастая к месту, он даже перестаёт дышать от этого убийственно-ледяного тона, раздавшегося прямо за его спиной. Собрав все свои силы, Пак медленно разворачивается и упирается мокрыми глазами в знакомую спину, обтянутую чёрной курткой. Если бы Чимин мог, он бы поклялся собственной жизнью, что перед ним находится спина самой смерти. Он хочет зажмурить глаза, но не может выйти из оцепенения, предвкушает набрасывающийся на него ужас, но в его груди ничего не происходит. Реальность становится самой собой, и пространство перед глазами светлеет, давая Чимину осознание ситуации. Это не спина смерти, это спина Юнги. И это — хуже. Слышится копошение, в то время как Чимин разглядывает человека перед собой и тут же расширяет глаза, стоит Мину повернуться, а Паку упасть в осознание, что, на самом деле, человек перед ним — серийный убийца. Прекрасно. Его стресс выходит на финишную прямую, которая заканчивается прямо на кладбище. Мгновенно срываясь с места, Пак большими порциями глотает ночной воздух и не прекращает бежать даже тогда, когда ноги подгибаются, уже не выдерживая собственного веса. Чимин бессильно падает наземь, однако не слышит удара, потому что его за мгновение подхватывают чужие ладони, заставляя выровняться. — Отойди, — шепчет, тут же отскочив от Мина, — отойди от меня… В глазах плещется всепоглощающее отчаяние, от которого слёзы струятся к подбородку, а руки безвольно опускаются. Чимин держится. Чимин правда держится, хватается всеми возможными и невозможными силами за своё сознание, за последние крохи смелости, и стоит ровно перед человеком, что является самым главным страхом. Правда, он держится, но рюкзак — нет: выскальзывает из ладоней, глухо бьётся об землю. Зонт в нём, похоже, пострадал. Вкладывая в еле слышный шёпот всю боль, всю ненависть и весь страх, Чимин чувствует, как их подхватывает ветер. Он уносит все бесполезные попытки сражаться далеко-далеко, в глубины чёрного небосвода. И, в то время как Чимин стоит между желанием дать себя, наконец, добить и между желанием держаться до последнего, Юнги делает шаг вперёд. Ещё один. И ещё. А Чимин смотрит на его осторожные движения и абсолютно ничего не понимает, пока холодный ветер высушивает солёные дорожки, заставляя последнюю каплю даже не дойти до подбородка. Он не может больше. Не может. Хочется упасть и умереть прямо здесь, закончить свою полную глупостей и непростительных ошибок жизнь прямо на этой дороге. Между баром, где его чуть не изнасиловали, и между серийным убийцей, который умеет контролировать каждый свой вздох. Что за грёбаный анекдот. Только вот смеяться и не хочется. Чимин вновь чувствует себя будто в чёртовом колесе Сансары, только не перерождаясь, а напарываясь на одни и те же грабли, что ведут к одной и той же ситуации. Циркулирующий по кругу стресс, истерика и страх, когда как казалось, что Пак от него уже избавился. Но не тут-то было, ведь от него и не избавиться никогда. Если бы не алкоголь, он бы не довёл себя до нервного срыва и приближающейся панической атаки. Если бы не алкоголь, он бы потерял сознание ещё несколько минут назад. — Что ты здесь вообще делаешь? — начинает Пак, но не хочет слышать ответ. — Не приходи больше, слышишь? — Подливает он масла в огонь и чувствует, что ещё одно слово — и он не сможет остановиться. — Я доставил неприятности, я знаю, но ничего бы не случилось, — на одном выдохе произносит и начинает задыхаться, вновь полосуя лицо слезами. — Не надо, не приходи больше. Слышишь? Не приближайся! Чимин мгновенно реагирует, когда Юнги делает ещё один шаг, и паникует, когда в глазах напротив не может ничего прочитать. Всё кружится, размытое, сливается в пятна и будто тоже поворачивается спиной к Чимину, который словно теряет зрение на пару мгновений, за которые Юнги оказывается ещё ближе. — Не подходи! Зачем? Зачем ты это делаешь?! — кричит он, не выдерживая. И ломается, резко, с хрустом. — Мне всё время кажется, будто рядом с тобой я на прицеле, и если убьёшь не ты, так кто-то другой… Не приближайся ко мне... «Нет, нет-нет-нет, остановись, — проносится в голове Чимина, — тогда за тебя говорил страх, сейчас — истерика, просто замолчи! Перестань!» Крик эхом разносится по пустой улице, возвращаясь в затуманенное сознание. Чимин мысленно вопит себе остановиться, рвёт голос, чтобы заставить себя заткнуться, потому что понимает, что это неправильно. Он чувствует каждой клеточкой своего тела, будто эти уже когда-то сказанные слова — то, что может убить Мина. Но не может остановиться. — Я не хочу ставить свою жизнь под угрозу, она и так страдает от моих рук! — Пак указывает ладонью на себя и не разбирает ничего в размывающемся каплями происходящем перед глазами. Внутри всё разрывается от очередной ошибки, но Чимин уже сломан, он больше не может держаться — она неизбежна. — Я не хочу участвовать в твоих проблемах. Ты — убийца, Мин Юнги, — шепчет он совсем тихо, боясь, что кто-то посторонний может услышать это. Никто и не слышит этих еле вырывающихся из его рта слов, никто, кроме адресата. До последнего они долетают чёртовым армагеддоном. Чимин в последний раз просит себя остановиться и проигрывает: — Ты мне не нужен. Тут же вскрикивает, когда метка взрывается болью, будто пробудившийся вулкан, начавший своё извержение в каждой клеточке тела. Немного приходя в себя от уходящих резких ощущений, он поднимает голову на абсолютно непроницаемого Юнги и немым вопросом уставляется в его глаза. Соулмейт же чувствует только физическую боль своего соулмейта, а сейчас… Ладони сжимают бомбер так сильно, что, кажется, повреждённая кожа сейчас разорвётся и из неё хлынет кровь, смешиваясь с той, которой истекает сердце. Тошнота подступает к горлу, алкоголь кочует от органа к органу, заставляя сознание уходить всё дальше и дальше и чувствовать лишь одно: желание прекратить совершать ошибки. Он сделал что-то, чего не хотел, но голова не соображает, а метка магмой испепеляет кожу, заставляя опуститься на колени. Будто сама смерть дышит в затылок, и он сгибается пополам, пытаясь разобрать своё отражение в глубокой луже. Приближающиеся шаги повергают в ужас, и Чимин из последних сил держится, чтобы не завыть в предчувствии удара. Юнги точно зол, сейчас он сорвётся, забьёт слова Пака обратно и заставит ими поперхнуться, как делают это все остальные. Он не готов к новым побоям. Он не готов. Когда его хватают за ворот и тянут вверх, Чимину кажется, что он отдаст сейчас душу самому дьяволу, лишь бы это мучение поскорее закончилось. Чужие глаза мелькают в опасной близости, и Пак, еле держась на ногах, сдаётся, закрывая глаза. Руки безвольно повисают по бокам, сухие дорожки на щеках холодит ветер, и они горят, будто уже получили удар. Проходит несколько долгих секунд, прежде чем Чимин открывает опустошённые глаза и в опасной близости видит Мина, всё ещё мёртвой хваткой вцепившегося в чужую одежду. Он разглядывает невероятно бледное лицо, чуть красный от холода нос и избегает того самого убийственного взгляда, который наоборот притягивает, заставляет подчиниться. И Пак больше распахивает ресницы, сталкиваясь с чужими глазами. С чужим мягким взглядом. Сердце гудит в ушах. Юнги смотрит внимательно, невыносимо осторожно и невероятно мягко, и полностью шокированному Чимину хочется позорно разреветься. Когда ледяные ладони перемещаются с горловины на горящие щёки, Чимину хочется схватить их за пальцы и отстранить, но всё, что он может, — это стоять, пытаясь не упасть. Касания невероятно аккуратные, будто успокаивающие, а взгляд напротив — понимающий. Словно Юнги знает, каково это — быть разрушенным и сломленным. Будто Юнги знает, что это такое — вытерпеть все убийственные удары от собственной жизни, в которой люди — лишь игральные карты. Он ведь знает. Он ведь правда знает. Он получил в свой адрес такие слова, но почему не бьёт? Почему смотрит так? — Чимин, — шепчет он опустившему вниз голову Паку, и последний вдруг поднимает затуманенный взгляд окончательно сдавшегося человека. Ему страшно, ему невероятно страшно даже дышать рядом с этим человеком, который вновь вызывает внутри диссонанс своей неожиданной реакцией. — Послушай меня, — продолжает он, из-за чего хочется сделать наоборот и избавиться от касаний, которые теперь тёплые, мягкие, безопасные. — Я обещаю, я уйду, — почти клянётся, искренне, отдавая всего себя. Руки начинают трястись, пока Чимин всматривается в глаза напротив и не знает, что чувствовать, когда не видит там ожидаемой агрессии и злости, лишь спокойствие и тепло. — Но-… Вдруг Пак прерывает Юнги на полуслове, делая шаг вперёд и больше не вынося ничего. Он не хочет слышать продолжение, не хочет больше тратить остатки сил, чтобы просто не упасть. Новая порция слёз подкатывает к горлу, стоит только коснуться трясущимися ладонями чужой куртки, провести ими по холодной ткани и впиться в неё пальцами. Чимин чувствует, как нечто хрустит под рёбрами, и он утыкается лицом в чужое плечо, зажмуривая глаза и крепко прижимаясь. Больше не чувствует ничего, кроме тепла чужого тела и еле слышного стука его сердца, старается не зареветь в голос. Пальцы сжимают ткань ещё крепче, и Чимин ищет убежище в объятиях, должных быть пугающими. Но они становятся безопасными, когда Юнги вдруг обнимает в ответ, крепко, надёжно прижимая к себе. И Пак прячется на чужой груди, глотает слёзы, марая ткань куртки ими и остатками самообладания. Сердце перестаёт колотиться, наконец обретшее пристанище в шумных выдохах, черноте чужих одежд и в чернильных глазах, что кажутся частью тёмного небосвода, раскинувшегося сейчас над спящим городом. Сильный ветер встрёпывает волосы, хочет забраться под одежду, однако его принимает на себя Юнги, защищая от ледяных порывов Чимина, который отчаянно сжимает ткань между пальцев. Пак боится только того, что эти крепкие объятия исчезнут, оставив его, погрязшего в ошибках и непонимании, один на один с ожесточённым миром. Он боится лишь того, что это эфемерная защищённость окажется иллюзорной, и Юнги оторвёт Чимина от себя, всё-таки добивая до конца. Но Юнги не отрывает: кладёт подбородок на светлую макушку и закрывает глаза, позволяя себе снять с эмоций жёсткий контроль и раскрыться в ответ на чужое доверие. А Чимин поставил себе цель добраться до дома и, кажется, выполнил её.