Переворот экспромтом

      Открывая глаза в необъятной теплоте и темноте, окружённый далёкими звуками оживлённого города, Чимин пытается прогнать сон, который через мгновение сменяет подозрительная лёгкость в грудной клетке. Когда он наконец-таки выпутывается из одеяла, то понимает, что чужой голос зовёт его, пытаясь разбудить, и Пак, протягивая что-то нечленораздельное, потирает глаза, пытаясь привыкнуть к яркому свету.       Небо, ещё не затронутое расписными лепестками рассвета, окрашено в мягкий фиолетовый оттенок, погружая мир и его обитателей в нечто волшебное, во что хочется верить так же сильно, как и в новую жизнь. Оглядываясь по сторонам и замечая забравшегося на диван Юнги с кружкой кофе в руках, Чимин выдыхает и пытается собрать распавшиеся события в кучу. Получается это за секунду, и он уже готовится к очередной сердечной атаке, пускающей острые шипы в каждой клеточке тела, но вдруг поворачивается к окну в попытке убежать и успокаивается, созерцая сиреневые облака.       Это точно сон. Точно нечто ирреальное, что выходит за любые рамки, потому что Юнги говорит поднимать свой зад с его кровати, в то время как мозг старается проанализировать эту ночь, а небо кажется восьмым чудом света. Отказываясь верить, Чимин выползает из теплоты и бредёт к своему рюкзаку, пытаясь одной рукой уложить взрыв на голове, достаёт торчащий из кармана телефон и поглядывает на Мина, на вечно уставшем лице которого отражение неба притягивает взгляд.       — Мне нужно уехать, — говорит Юнги и поднимается, быстрым шагом заворачивая за спину Пака и доходя до раковины.       — Понял.       Перебинтованная ладонь гипнотизирует, но Чимин тут же отводит от неё взгляд и засовывает почему-то выключенный телефон в боковой карман штанов, делая шаг навстречу. Он наблюдает за чужой спиной, разглядывает блестящую в нежно-фиолетовом оттенке столешницу и дожидается, пока старший развернётся, чтобы осторожно протянуть:       — Я воспользуюсь твоей ванной?       И получить фырканье в ответ:       — Шуруй.       Чимин медлит секунду, замирает, всматриваясь в тёмные глаза напротив, а потом вдруг мелко улыбается, совсем незаметно, лишь на секунду позволяет уголкам губ приподняться. Потому что стена в чужом взгляде вновь возвышается своей могущественностью, вновь выстроена — крепкая, величественная, — словно башня-крепость, не пропускающая никого вперёд. Даёт понять, что Мин выстроил её, чтобы защитить себя, смог не сломаться, смог восстановить раскрошившиеся осколки. И Чимин проваливает все свои попытки оставить лёгкую улыбку незамеченной, резко разворачивается и бредёт в направлении коридора, высматривая на своём пути дверь. И всё ещё не может сдержаться, когда гладь металлической ручки холодит кожу, когда щелчок и автоматический свет в ванной слепит глаза, пропуская в комнату, отделанную чёрным искусственным мрамором с тёплыми вкраплениями охры. Его улыбка контрастирует на фоне белого потолка и тёмного покрытия в точности, как и явное ощущение отсутствия между ним и Юнги тех острых лезвий. Вспоминая тихое постукивание капель дождя о подоконник этой ночью, вспоминая искренние слова, кажущиеся иллюзиями, Чимин давит в себе выдох облегчения и топает к зеркалу.       Он отчасти рад, что его отражение своим убитым видом сейчас пугает больше, чем убийственный взгляд Мина, и не может осознать отсутствие тяжести в сердце. Видя блеск в опухших глазах и отчасти стыдясь своей расписанности, Пак дёргает ручку крана и прохладной водой брызгает себе на лицо, чтобы сначала прийти в себя, а потом навести порядок на лице.       Долго возиться не приходится, и Чимин наконец-таки выравнивается: несколько мокрых прядей спадают на лоб, ресницы слипаются, а синяк на челюсти и царапины на лбу придают некий боевой шарм. Он прыскает в локоть от редкого смеха, цепляет серое полотенце и промакивает лицо, стараясь не зацепить подбитую губу.       А когда выходит из ванной, то неожиданно осознаёт, что всё произошедшее и происходящее — реальность. Непредсказуемая, парадоксальная реальность, которая заползает острыми клинками внутривенно и окутывает страхом. Однако Чимин рассматривает прислонившегося о высокий стул Юнги, его чёрную куртку, тёмно-розовые проблески облаков в окне и чувствует, что сердце не колотится. Ладони не трясутся, чужие слова вскрыли грудную клетку, а теперь звучат далёкими отголосками в сознании, будто растапливая настороженность. И даже окутывающий со всех сторон мрак не кажется пугающим чудовищем, когда они вдвоём выходят на уже знакомую лестничную клетку и когда Мин хватает за локоть, чтобы Пак не убился в темноте. Пока звуки шагов раздаются металлическими ударами по лестнице, Чимин отказывается закапываться в анализ происходящего и просто вдыхает утренний воздух, еле отодвинув тяжеленную дверь.       Не хочется ломать голову над извечными вопросами, судорожно проматывать плёнку воспоминаний и разбирать всё по полочкам. Хочется лишь вдохнуть чистую зарю и постоять несколько секунд, освободившись от всякого понимания того, что вчера он переступил всякие грани здравого рассудка.       Он не жалеет, когда тихий писк разблокированной машины в тёмном углу доносится до ушей. Он не волнуется, прикрывая глаза и холодя свои лёгкие, а потом оборачиваясь и разглядывая изморозь на редкой траве. Вымокшие картонные коробки подгоняются ветром у подворотен, а провода опасно свисают прямо над головой, и Чимин делает шаг в сторону заведённой машины, в которой Мин всё никак не может справиться с ремнём безопасности.       В салоне ещё холоднее, чем на улице, и Чимин тянется к панели, включая печку на максимум и ловя на себе быстрый взгляд старшего. Неожиданно приятная тишина обвивает их, и Чимин старается не разрушать её, как можно тише пристёгиваясь и вжимаясь в сидение в попытке его согреть. Он рассматривает уже привычный салон и окна, цепляет клочки воспоминаний: раненый Юнги, ночной город и ветер в лицо; рассвет, широкие просторы пригорода и по-философски глупые речи. Отчего-то, на удивление, отдающие теплом в сердце, где каждая клеточка упивается лёгкостью и морозным воздухом.       Чимин настолько погружается в свои мысли, что не замечает медленный ход автомобиля, однако через несколько минут длинная автотрасса открывает свои виды недавно проснувшемуся сознанию и навевает чувство дежавю. Так, что Пак не может не приоткрыть окно и не подставить лицо редким лучам, которые выбиваются своими жёлтыми красками из общей уже светло-розовой картины. Сейчас полотно неба заслуженно можно назвать Небесами, а протянутые клубки облаков — ступеньками к чему-то высокому и недостижимому для обычных обитателей земли. Собирая все свои познания о мифологии в кучу, Чимин не может отнести эту по-величественному мягкую картину ни к одной из легенд, поэтому пропускает ход ценных минут сквозь пальцы, оперевшись затылком о сидение и прикрыв глаза от быстро сменяющих друг друга лучей. Пропускает момент, когда Юнги ёрзает сбоку и словно напоминает расслабившемуся Чимину о своём присутствии; пропускает тихий скрежет песка под шинами тормозящего автомобиля, чтобы в следующее мгновение повернуть голову налево и поднять брови в немом вопросе.       — Заправка, — объясняет Юнги и глушит мотор, ловким движением отстегивая ремень безопасности.       — Ты же, вроде, недавно заправлял машину, — тянет Чимин и, полный вопросов, усаживается ровно в ожидании ответов.       — Машину-то я заправил, теперь моя очередь.       В непонимании хмурясь, Пак наблюдает за чужой фигурой, выбирающейся из машины: торчащие от ветра во все стороны волосы, маска, закрывающая пол-лица, и отточенные движения. Замечая ворох эмоций со стороны младшего, Юнги, уже выбравшийся из салона, облокачивается одной рукой на дверь и вновь заглядывает внутрь:       — Кофе, — резюмирует он. — На заправках самый вкусный кофе.       Секунда уходит на то, чтобы мигом переварить сказанное, и Чимин, пожав плечами, неожиданно для самого себя объявляет:       — Никогда не пробовал кофе на заправках.       И открывает дверь со своей стороны, захлопывая её.       — Погоди секунду, — вдруг говорит Мин и исчезает внутри салона. Он тянется к задним сидениям, пару мгновений выискивает что-то и следом высовывается с курткой в руке. Ключи позвякивают в другой, и Юнги обходит иномарку, двигаясь в сторону Пака, который уже тянет: «Господи, сколько их у тебя». На что Мин не реагирует, протягивает вещь к чужим ладоням и на отрицательный жест лишь фыркает, указывая на чужую побелевшую кожу:       — Бери, пока предлагают.       — Мне и так нормально.       — Как хочешь.       Юнги пожимает плечами и разблокировывает двери машины, чтобы закинуть её обратно. Чувствуя неприятные покалывания от кончиков пальцев до самых локтей, Пак мечется меж двух огней, бегая то взглядом то к куртке, то к своей лёгкой одежде. Он видит, как Мин открывает дверь, и уже представляет себя, жалеющего об упущенной возможности подстраховаться, однако язык решает за него:       — Я передумал, давай сюда.       Честно, Пак совсем немного побаивается, что в его сторону пошлют усмешку или какой нибудь подкол, но он быстро вспоминает: суть заключается в том, что сейчас куртку ему через капот перебрасывает не обычный человек. Совсем не обычный человек из тех, которые со всех сторон окружают друг друга в повседневной жизни. Чимин ведь оказался в другой жизни, будто потусторонней, пугающей своей тьмой и неизвестностью. И если думать в ней рационально, то можно сойти с ума, лишиться рассудка — он уже это понял.       Поэтому, хватая чужую вещь, он идет вслед за Юнги и на ходу надевает её. Песчинки хрустят под ногами и разносятся ветром по парковочным местам, а чужой запах буквально оглушает. Манжеты на резинке плотно прилегают к запястьям, и сама куртка кажется на несколько размеров больше необходимого, но волнует Чимина совершенно не это.       Запах.       Ассоциации бурным потоком захлестывают сознание, которое впервые столкнулось в реальности с тем, что так долго представляло. Чимин приказывает себе не дышать, откинуть голову чуть назад, но буквально через мгновение сдаётся. И вдыхает, оказываясь в раскинувшихся просторах туманного леса, где правит тишина и мрачная неизвестность. Где горы возвышаются над лесными обитателями, где утренняя заря просачивается сквозь каждую травинку и капли на ней впитывают редкие солнечные всплески. Где так безлюдно и спокойно, где так сильно хочется затеряться, что Чимин в панике распахивает глаза и ускоряется раза в три, практически переходя на бег.       В этом лесу тепло.       Колокольчик на двери магазина приветливо окликает вошедших, а еле слышно гудящая техника прячет в себе сбитое дыхание Пака, который туда практически залетает. Плечи будто бы жжёт, и хочется сбросить с себя чужую вещь в точности, как и эти дурацкие, глупые мысли, которые постоянно сбивают с толку. Чимин на автомате бредёт мимо аккуратных столиков, чуть не задевает стул бедром и останавливается около начала длинных витрин. Он пытается перевести дыхание, пока слышит шаги сзади, но вдруг замирает, почти носом утыкаясь в изобилие готовой и упакованной еды за стеклом. Разнообразные сэндвичи, бургеры, овощные салаты, готовые блюда из риса — выбирай все, что захочешь, однако цены все-таки покусают тебя и твой кошелек. Пак успевает расстроиться, но вовремя вспоминает про вынутые из кошелька купюры и выдыхает, позволяя разнообразию захватить дух.       Еда на заправочной станции в шестом часу утра во время поездки с человеком, которого боялся больше всего. За эти недели произошло больше, чем за все годы его жизни, поэтому Чимин плюёт на всё и выбирает сэндвич с ветчиной и сыром, «твикс» и «киткат», а еще не может отказаться от самого большого «милки вэя» — за чужие деньги захочется все подряд, — но вовремя останавливается.       Оборачиваясь, Чимин замечает зависшего между двух кофейных аппаратов Юнги и подходит к нему, оставляя девушку на кассе с открытым чеком. Его слова о кофе вертятся в голове, а обилие непонятных бутылок вытянутой формы завораживает. На каждой из них этикетка с изображением то ванилина, то фундука, то мяты, и глаза действительно разбегаются.       Скрестивший на груди руки Мин реагирует на подошедшего парня и кивает в сторону кассы:       — Оплачивают на кассе, забирают здесь. Возьми стаканчик по размеру, — объясняет и кивком головы указывает чуть выше, на стаканчики всевозможных цветов и, слава богам, только трех размеров, — поставь его в аппарат и выбери на экране нужное.       — А это что? Как я понимаю, сиропы? В кофе?       Кивок головы свидетельствует о положительном варианте ответа, но Чимин одним вопросом не ограничивается:       — Платные?       — К установленной стоимости кофе.       — Понял.       Внушающего размера кофемашины предстают во всей своей красе, позволяя пробежаться глазами по ассортименту, пока рука тянется за средним стаканчиком. Пак хватает его и оккупирует один аппарат, зависая ладонью около надписи с капучино и наблюдая, как Мин выбирает американо и уже ожидает под равномерное гудение. Следом Чимин отрывается от разглядывания чужого силуэта и касается пальцем экрана, выбирая за следующий объект наблюдения большое окно. И пропадает там на несколько длинных минут, разворачивается к кассе, окружённый мыслями, перед этим не забыв добавить в кофе мятный сироп и заметить, что Юнги берёт то же самое.       Рассортировав сладкие батончики по карманам чужой куртки, Чимин благодарит девушку за кассой и наблюдает, как Мин вынимает из джинсов помятые купюры и несколько монет и оплачивает свой кофе. Чимин ловит момент, когда старший только успевает развернуться, и кивает в сторону выхода, предлагая посидеть на улице, на что Юнги лишь пожимает плечами и следует за Паком.       Там стало теплее и намного шумнее: машины, проезжающие мимо, всё чаще и чаще мелькают по левую руку, а высокие кустарниковые деревья больше не раскачиваются от утреннего ветра. На небе же ренессанс входит в свою кульминацию, интерпретируя конец шестнадцатого века на своём полотне, ещё живописнее завивая облака.       И Чимин поднимает голову ввысь, замечает несколько парящих птиц, которые тут же скрываются вдалеке, укрытые солнечными лучами. Подставляя лицо свету, Пак поворачивается к присаживающемуся рядом Юнги и облокачивается на спинку промёрзлой деревянной скамейки. И больше не хочется ничего: не хочется возвращаться в город, не хочется сталкиваться с неприятелями, которые будут поджидать у каждого угла и не угла.       Ресницы подрагивают от яркого солнца, а кофе приятно обжигает кончик языка, но не приносит боли, и Чимину кажется, что мятный сироп определённо самый лучший из существующих, хоть он другие даже и не пробовал. И не попробует больше, наверное. Поэтому он просто запоминает невыносимо приятный кофейный аромат и вкус, каждый блик на желтеющих листьях редких деревьев за заправкой, не может перестать крутиться и глазами хватать всё в поле зрения: чужой переполовиненный стаканчик, бледные ладони и куртку, которая больше Мина раза в два, его профиль, сокрытый маской, и уставшие глаза, которые смотрят вдаль. Чимин не понимает, куда именно; честно признаться, он практически ничего не понимает: что сейчас происходит, что произошло и что ему делать в принципе, однако в груди покоится нечто, что больше не завывает сиреной и принимает реальность той, какая она и есть.       — Помнишь, — начинает Юнги, — ты говорил о подавителях боли от связи соулмейтов? — Переводит взгляд на Пака, который мелко кивает. — Есть новейшие разработки, я связался с представителями, чтобы узнать, когда они поступят в продажу.       — Сколько стоят? — тут же задаёт вопрос Чимин и сжимает пальцами стаканчик в руках, боясь узнать об их стоимости, ведь они ещё даже не поступили в оборот.       — Больше, чем ты можешь себе представить, но с этим проблем не будет.       — Я могу представить себе такие цены, о которых люди боятся даже заикаться.       — Ты понял, что я образно, — произносит Юнги и трёт переносицу, над чем-то раздумывая. — Я могу достать их на днях.       Пак просто пожимает плечами:       — Тогда, если это возможно, можешь просто оставить свой номер, чтобы потом связаться со мной.       И сталкивается с чужим безэмоциональным взглядом, с этой крепкой стеной, которая больше не устрашает и не пугает своими масштабами. Считывая с его лица согласие, Чимин достаёт из кармана мобильный телефон и включает его, чтобы через секунду он практически выпрыгивал из рук от вибрации из-за кучи сообщений. Уведомления сыпятся на протяжении минуты из-за автоматически включённого интернета, и Пак несколькими движениями выключает его, открывая контактную книгу. Протягивает телефон Юнги и через пару секунд наблюдает, как тот быстро набирает номер и передаёт мобильный обратно.       Смотря на кнопку сохранения, Чимин медлит секунду, не зная, как подписать его номер, и просто нажимает клавишу вызова, тут же сбрасывая: с подписями он разберётся позже, а сейчас есть дела поважнее.       — Спасибо.       С языка слова слетают легко, не принося неприятных ощущений, и Чимин даже осмеливается вновь заглянуть старшему в глаза.       — Не за что благодарить.       — Есть за что.       Слыша рядом цыканье, Чимин ухмыляется незаметно и засовывает телефон обратно, сминая в кармане оставшиеся деньги. Он вспоминает про батончики и сэндвич и спешит выложить всё это себе на колени, чтобы зависнуть на несколько секунд и вновь поддаться одной глупой идее.       Мысленно обругав себя несколько раз, Чимин окликает старшего локтем в бок и, ловя вопросительный взгляд, кивает на купленное добро.       — Что будешь?       — Я не буду.       — Я спрашиваю не «будешь ли ты», а «что ты будешь», — парирует ответную реплику Пак и наблюдает за тем, как черного цвета волосы напротив встрёпываются лёгким дуновением ветра.       — Обмен за куртку?       — Считай и так, — хмыкает Чимин и в который раз пожимает плечами, наблюдая, как у него забирают «киткат».       Взглядом прощаясь с белым шоколадом, Паку хочется усмехнуться, но он давит в себе это желание и с отчего-то спокойной душой принимается за сэндвич, засунув оставшиеся батончики по карманам. Вдалеке продолжают гудеть и проноситься мимо автомобили, чьи звуки долетают лишь еле слышными нарушениями тишины, которая уже не кажется приятной, не касается сознания, словно шёлк, и не приносит чувства спокойствия. Чимин не может усесться, ёрзает, штурмует мозг на любую тему, лишь бы что-нибудь сказать, и вдруг выхватывает взглядом подъезжающий к станции мотоцикл.       Дрожь проходится от кончиков пальцев и до самого сердца, однако Пак быстро блокирует все воспоминания, которые только может, и теперь уже становится жизненно-необходимым сказать хотя бы что-нибудь.       — Знаешь, я вот раньше сходил с ума по «баунти», пока не потратил все карманные деньги на целую коробку и чуть не умер от передозировки сладкого кокоса. Про «чуть не умер» — это я образно, конечно. Но, как бы ни была сильна к ним моя любовь, теперь я их видеть не могу.       Он выбрасывает упаковку от сэндвича и уничтожает уже «милки вэй», слушая лишь шелест листьев вдалеке, и не может не провожать взглядом мотоцикл девушки, которая паркуется около одной из бензоколонок и кладёт шлем на багажник. Однако неожиданно чужой голос отвлекает, притягивает к себе:       — Со мной такое никогда не работало. Правда, для проверки предоставился всего один раз, и то с консервированной кукурузой.       — Консервированная кукуруза? — тут же реагирует Чимин и разворачивается в неверии, в то время как его губы затрагивает улыбка.       — Да, ты имеешь что-то против? — шутит Юнги, наблюдая за удивлённым младшим, который тоже в шутку поднимает ладони к верху и мотает головой из стороны в сторону.       — Ты что, вообще и мысли не было, — тихо смеётся, из-под прикрытых век наблюдая за расслабившимся Мином. — Консервированная кукуруза. Вау. Да ты редкий фанат!       — Абсолютно так, — дёргает подбородком Юнги и аккуратно отодвигает маску вниз, делая несколько глотков кофе и вскрывая батончик, пока в груди Чимина что-то искрит. — Ты вообще её пробовал? Она лучше всей еды на свете вместе взятой.       — Конечно пробовал. Но у меня такая фигня с шоколадом. Сколько бы я его ни ел, даже если уже и тошнило, то спустя время я всё равно тянусь к нему, как наркоман. Мне говорили, что это ненормально, но кого я слушал, — отмахивается Пак и затихает, вновь беспокойным взглядом рассматривая припаркованный мотоцикл.       Он чувствует, как на него смотрят, и еле отрывается от причинения боли самому себе. Нечто изнутри пускает по венам горький яд, который парализует каждую клеточку тела, однако Чимин всё равно оборачивается и нечаянно показывает эту слабость, когда сталкивается со взглядом напротив. Ощущает, как Юнги мгновенно её подмечает и внимательным взглядом следит за состоянием Чимина, который как на ладони. Каждое изменение, каждое чувство будто бы по порядку раскладываются перед взором искрящимися схемами и диаграммами и чаруют своей бесконечностью сменяющихся эмоций.       Мальчишка рядом кажется способным переломиться с громким хрустом буквально за секунду, но не позволяет себе этого, держится, как может, и скрывает своё состояние всеми силами.       — У тебя раньше был мотоцикл?       Чимин смотрит отчасти растерянно, не может вырваться из прострации, однако насильно выдёргивает себя оттуда и тут же качает головой, потом мотает ею в стороны и забирается одной рукой в волосы, пытаясь сконцентрироваться. Дыхание редкое, сбивчивое, которое не спешит восстанавливаться точно так же, как и Пак причинять себе боль уже в который раз этим убийственным осознанием.       Кивает и сжимает пальцы.       — Это связано с тем, о чём я говорил вчера. Или сегодня, сколько было времени?.. Чёрт, неважно.       Ожидая мощную волну, которая будет грозиться вновь снести осколки трещащего по швам парня, Чимин прикрывает глаза, однако через секунду не чувствует того удушающего давления по всему телу, не ощущает той замогильной скорби, охватывавшей душу. И начинает прощупывать почву. Медленно, неторопливо, слово за словом вслепую приближаясь к границе болевого порога. Сколько до него ещё? Неизвестно и объято страхом. Но Пак не собирается останавливаться, решая раз и навсегда покончить со всеми своими ужасами: неспешно рассказывает про смерть близкого человека и своего хобби, прислушивается к ощущениям и ищет неизвестно что в глазах Юнги. Их переносит словно в ночь, и Мин кажется кем-то чужим и одновременно тем, кто точно поймёт, отчего Чимин хватается за это видение и не прерывает свои предложения, льющиеся из губ так легко, не забивая камнями горло.       Нечто мелькает между их душами, мечется из стороны в сторону, когда Пак сбивается с мысли и вглядывается внутрь себя, осознавая, что именно мелькает в холоде рассвета. Оно кажется невозможным рядом с этим человеком.       Понимание.       Они из абсолютно двух различных миров, противопоставленных друг другу, враждующих друг с другом и сталкивающимися в единое лишь в непрекращающейся войне.       Размеренность и адреналин, стабильность и парадоксы, спокойствие и опасность, однако одно на двоих понимание. Оно секунда за секундой крепчает, питается ценным временем и постепенно захватывает контроль над всей ясностью сознания, позволяя мыслям беспрерывно прорезать воздух.       — …и мы все от чего-то бежим, вечно хотим начать новую жизнь в побеге. Но как сбежать от того, что мы любим, если оно может нас убить? — тихо проговаривает Пак и с размаху выбрасывает стаканчик в мусорное ведро. — Если бы мой отец не был бы так привержен своему хобби, он бы не погиб. Не погиб бы.       Чимин знает, отчётливо осознаёт, что не должен рассказывать это всё, потому что опасность двадцать четыре на семь дышит в затылок рядом с Юнги, потому что у него самого проблем с Эверест вместе с несколькими сотнями мёртвых тел на его вершине.       Однако вновь: вновь это отчаяние, изнутри разрастающееся смертельными силками, вновь эта горечь на кончике языка и безграничная тоска в глубине глаз. Она плещется там в своём океане, топит и грозится штормом стереть с лица земли любые континенты, отчего уже который год сердце разрывает желание освободиться от всего этого.       Чимин бы сказал, что Мину это надо, как чёрту — мелкий и ничтожный грешник; поклялся бы, что его присутствие здесь — ирреальность, а сам он на самом деле вырубился в какой-то подворотне, накачанный наркотиками, и уже больше не очнётся.       Горло стискивает.       — Думаешь, твой отец жалел бы о моментах, проведённых за занятием того, что он так любил? — неожиданно выпаливает Юнги и не отводит глаз от подобравшего под себя ноги мальчишки, мотающего головой в стороны с искрящимся в глазах вопросом: «Зачем ты это делаешь? Ты должен оттолкнуть меня, как сделал это я, чёрт возьми!». — Ты сам сказал, что он передал эту любовь тебе, дал такие яркие воспоминания, когда вы вместе занимались любимым делом, передал тебе этот огонь в глазах. Он оставил после себя эту страсть, которую передал тебе. — Голос Мина ровный, с проблесками искренности и рассуждения, и Чимин почему-то прислушивается, хмурит брови и кусает нижнюю губу, раздирая её до крови. — Такие люди оставляют после себя больше, чем просто наследство. Такие люди не поддаются страху. Не боятся принимать тяжёлые решения, становятся с правдой на равных. И самое главное, что они не боятся научить этому кого-нибудь. И твой отец научил этому тебя, чтобы сейчас ты использовал эти воспоминания, которые он оставил тебе.       Скрывшееся за облаками солнце вновь выглядывает и полосует лучами лицо напротив, попадает в глаза. Чимин не щурится, замерев, не реагирует на мощный поток ветра и не перестаёт неверяще всматриваться в глаза Юнги, что избавляется от стаканчика и засовывает руки в карманы, рассматривая даль.       А Пак пытается переварить всё сказанное, которое словно собирается по кусочкам в совсем иную картину и предстаёт под другим углом, отчего он опускает взгляд на деревянные доски скамьи и не может прийти в себя. Впивается пальцами в поверхность, приказывает сердцу замолчать и хочет удавить в себе эти мгновения слабости, но они вдруг сами исчезают. Истончаются последней дымкой отчаянности и забирают с собой тот океан тоски, который не вписывается в новую картину.       — У тебя точно нет диплома по психологии? — только и находит, что пошутить, Чимин и еле поднимает голову, слыша отрицательный ответ. Внутри нечто устраивает полнейший кавардак и анархию, носится по каждой клеточке тела, отчего отчаянная улыбка заползает на лицо, которую Чимин тут же скрывает рукавом куртки. Поднимает глаза и всё ещё клянётся этому посветлевшему небесному покрывалу, что всё это чёртова ирреальность. — Блять, — со смешком произносит он и поднимается со скамьи, машинально застёгивает карманы куртки резким движением и ждёт, пока Мин тоже поднимется.       Разговор окончен, но Чимин не перестаёт смотреть на чужую фигуру, бредущую к припаркованной иномарке. Не прекращает задаваться неожиданным вопросом, кто на самом деле этот человек. Кто Юнги такой? Что на самом деле скрывает в себе этот силуэт, объятый мраком? Что же пришлось ему перетерпеть, чтобы слиться с темнотой и выстроить в себе эту могущественную стену? Почему от его слов так и веет мощью осознания?       Однако сейчас Чимин может лишь бросить последний взгляд на скамью и поспешить к автомобилю, чтобы уже в нём снять куртку и обматерить ремень безопасности, который начисто отказывается застёгиваться, а потом вновь открыть окно и захлебнуться свежим воздухом. Созерцая пролетающие мимо пейзажи, Пак всё равно поддаётся тоске, потому что, какими бы переворачивающими сознание ни были слова, волшебного способа оправиться не существует. Есть лишь длинный, ухабистый и извилистый путь, с горами ошибок и препятствий, болью и стенаниями. Он напоминает себе об этом уже в который раз, и пора бы уже привыкнуть.       Ладони тянутся к мобильному телефону, и глаза упираются в обои, с которыми связаны устрашающие воспоминания. Чимин кидает редкий взгляд на Мина и вдруг осознаёт, что ехать с ним в одной машине непонятно в какое место — не страшно. Безумие какое-то. Полное безумие, которое не терпит анализа, из-за лишнего движения угрожая отгрызть по локоть руку и свести с ума. Громкие слова вгрызаются в память и, хотя должны были перевернуть в голове всё верх ногами, наводят в ней порядок, расставляя весомые аргументы с фактами по местам, доказывая собственную глупость.       Грустно усмехаясь, Чимин включает интернет в попытке сбежать от размышлений и уже готовится к тысячам сообщений и пропущенных звонков, но ситуация оказывается менее плачевной: всего лишь несколько десятков от Чонгука и одно сообщение от матери, которая напоминает, что сегодня у неё заканчивается последний рабочий день. Чон же настрочил о том, что прогулял половину уроков из-за невыносимого шума вокруг случившегося в школе инцидента: она практически вся на ушах только из-за того, что именно Чимин — ученик, у которого самый высокий рейтинг, — попал в эту ситуацию, благодаря которой у многих учеников появился шанс обогнать его, вырвавшись в лучшие.       Пак чувствует, как злость на несправедливость накатывает новыми порциями, и печатает младшему сообщение, что сегодня он не собирается появляться на уроках. Добавляет, что позже объяснит причину, и задумывается насчёт сегодняшнего дня и возвращения в привычную рутину, если её вообще можно будет назвать таковой. Стоит сходить в торговый центр за продуктами и забить холодильник на будущие выходные, а сегодня — в пятницу — как раз действуют самые большие скидки. И также приготовить что-нибудь уставшей после всего случившегося маме, чтобы она больше ничем не забивала голову. Чтобы не сойти с ума, нужно окунуться в будничные заботы и избавиться от этих нескончаемых доводов и мыслей, гудящих на переднем плане в голове.       Выдыхая, Пак оставляет в покое свою бедную губу и вынимает из карманов оставшиеся купюры, засовывая их в рюкзак, в то время как Юнги говорит, что высадит его на окраине города около остановки, потому что самому нужно в совсем другую сторону. Не отрываясь от копания в рюкзаке, Чимин кивает и через несколько десятков быстро промелькнувших мимо минут выбирается из машины.       Звуки города мгновенно атакуют со всех сторон, вытаскивают с нагретого места и принимают в свой бешеный темп, и Чимин медленно осматривается, вдыхая потеплевший воздух. Подставив ладонь под голову, Юнги сжимает руль другой и ждёт, пока Пак закроет за собой дверь, но последний стоит в нерешительности и пытается бороться с явным нежеланием уходить. Хочется в удивлении усмехнуться, уставившись взглядом на серый асфальт, однако осознание того, что Мину надо ехать, бьёт по голове и заставляет двинуться, чтобы закрыть дверь. Нечто крутится под рёбрами, мешает просто взять и захлопнуть дверь без каких-либо слов, отчего Чимин сжимает зубы и пересиливает себя, потому что нельзя. Он наговорил достаточно.       Захлопывает дверь иномарки. Наблюдает, как через секунду она отъезжает и скрепит шинами по асфальту. За ней отдаляется и чужой мир, который Чимин провожает взглядом, а после он оборачивается к уже давно очнувшемуся ото сна городу, частью которого заново предстоит стать.       Вдох и выдох.       Вновь бешеный ритм и бесконечные толпы различных людей, спешащих в разные уголки этого огромного мира. Вновь миллионы хмурых лиц и пыльный воздух, быстротечное время и редкие проблески солнца в окнах многоэтажных зданий, от которых Чимин уже настолько отвык, будто пробыл вне происходящего не ночь, а целый месяц. Однако если ты родился в этом безграничном шуме, то быстро привыкаешь, поэтому Чимин ловко сопротивляется потоку быстрых тел через несколько часов в торговом центре, лавирует между большими тележками и старается держать себя в руках. На улицах города ситуация не менее раздражающая: тысячи людей, тысячи машин и единиц общественного транспорта, а о том, что сейчас происходит в метро, и заикнуться страшно. Обвешавшись пакетами с трёх сторон, Пак пешком добирается до дома через именитые районы, встречает по пути винтажные лавочки и кафетерии, сувенирные магазины с почтовыми открытками и огромными ценами, куда так и хочется заглянуть, но тяжесть в руках не позволяет: он в помещении всё ею разнесёт.       Когда он подбирается к своему дому и с тяжёлым дыханием вставляет ключи в дверной замок, день двигается к обеду и выдыхает в лицо домашний уют, расслабляющий и умиротворяющий. Пак, желая как можно скорее присесть, быстро справляется с перетаскиванием сумок на кухню и закрывает входную дверь, присаживаясь в коридоре. Зеркало, словно подлый предатель, демонстрирует всю красоту гнезда на голове и заставляет покрыться мурашками от резко всколыхнувшихся воспоминаний об обнаружении такой желанной метки, ставшей вскоре ненавистной. Взгляд падает на ковёр, что участвовал в нескольких драматичных сценах, и Чимин просто выдыхает, позволяя усталости занять в организме всё оставшееся место. Упирается взглядом в потолок и отдыхает некоторое время, поднимается и топает на кухню, где новая порция пробудившихся частичек памяти атакует так нещадно, что хочется защищаться от неё уже хотя бы дверцей холодильника.       Атмосфера родного дома возвращает Чимина в своё детство: тот небольшой райончик, где они жили вместе с бабушкой и отцом, те извилистые улочки и лёгкий морской бриз каменистого побережья. Хочется вновь пробежаться по широкому пляжу, раскинув руки как маленький ребёнок, и погрузиться в счастливые и беззаботные мгновения детства, однако его вновь возвращает в пустой, но тёплый дом. Желание сделать его ещё теплее завладевает грудной клеткой, и Пак поддаётся ему, вынимая из пакетов необходимые продукты и кладя на обеденный стол телефон, если кто-то будет звонить.       Наконец-таки можно свободно выдохнуть: он дома. Дома, где никто не торопит и не нападает из-за поворотов, где можно закрыть глаза и не бояться оказаться схваченным. Где можно остановить панику хотя бы на некоторое время, прекратить крошить свои мысли из-за будущего и заняться будничными делами.       Во время готовки всё валится из рук: ёмкость с тестом для хоттоков разворачивается прямо на пол, лопатка летает по кухне, как заведённая, пока дрожащие пальцы пытаются справиться с огнём на плите и пастой с кимчи, которая уже перекипает. Настроение откровенно портится, однако Чимин берёт себя в руки и заканчивает возню к шести вечера, наконец-таки вспоминая, каково это: хозяйничать дома, слушая музыку, и тоскливо подпевать некоторым песням на французском, вспоминая про незавершённый доклад.       Осознание учёбы звучит дробящим гонгом в ушах, эхо которого расползается по всем уголкам квартиры, когда Чимин провожает рано закатывающееся за горизонт солнце и гадает, во сколько сегодня придёт мама. Сердце гулко стучит, неспокойное, и Пак продолжает раздумывать над всеми делами с карандашом в ладони, исписывая уже всю салфетку, хотя всё, что сейчас хочется сделать — это выйти на балкон и сесть на подоконник, свесив ноги с высоты. Около пепельницы до сих пор лежат обёртки от пластырей, которые дал ему Юнги, и надо бы их убрать, однако нездоровая апатия перемешивается с титанической усталостью и прибивает к месту. Рассекая взглядом воздух, Чимин всматривается в кроны деревьев, на которых пляшут золотистые блики, и вспоминает, как посреди ночи стоял около этого же самого места, чтобы после чуть ли не вписаться головой в край стола из-за горящей метки.       Выдыхает, перебирая пальцами мокрые из-за холодного душа пряди волос, и закрывает глаза. Желание просто заснуть, подложив под голову руки, захватывает, но из него не выходит ничего дельного, поэтому парень просто отворачивается к окну и думает сразу обо всём и ни о чём. Бесплатные минуты проигрывания музыки в приложении давно закончились, и теперь лишь тишина — немой свидетель тяжёлой атмосферы и бесконечного потока мыслей. Сообщения Чонгуку, отправленные с утра, до сих пор висят неотвеченными, и Чимин на автомате вводит на экране пароль, разглядывает время, а потом вновь блокирует. И так несколько раз с периодичностью в минуту, вместе с мыслями о том, чем сейчас занимается Чонгук, готовится ли к следующему концерту или же зависает где-нибудь с Тэхёном.       Вновь водя пальцем по экрану мобильного, Чимин закрывает глаза и проваливается в приятную дремоту прямо до прихода матери и звона ключей в замочной скважине. Она, уставшая, целует Чимина в лоб, спрашивает о сегодняшнем инциденте, получает успокаивающий её ответ и притворяется, что не замечает боевых ранений своего сына. Также благодарит за прекрасные ароматы, витающие в воздухе, и поднимается в спальню, объятую темнотой позднего вечера.       Чимин следует её примеру после того, как ставит всё приготовленное в холодильник, и поднимается в свою комнату, где поцарапанное окно напоминает о хорошем приятеле, ставшим единственным другом. Сердце мелко колотится, когда Чимин садится за письменный стол и разгребает все свои залежи тетрадей и учебников, уже покрытых пылью. Открытая научная работа по китайскому языку лишь отталкивает, как и несколько книг на английском, которые Пак отставляет подальше, в тёмный угол, а сам усаживается ближе к свету настольной лампы и всматривается в тёмное окно.       Теперь руки чешутся сделать хоть что-нибудь, даже несмотря на убранную комнату, и вновь тянутся перекладывать сложенное, нарушая уже устоявшуюся идиллию. Фыркая, Пак понимает, что что-то не то, и хватает мысль о какао и маршмэллоу, но быстро вспоминает, что ни того, ни другого в доме нет. Он ругает себя за забывчивость и за то, что не подумал об этом, и всякое желание немного поработать резко отпадает.       В соседнем доме включается свет на крыльце, через пару секунд гаснет, отчего хочется подыграть этому маленькому световому концерту. Не выдерживая апатии и ошмётков скуки в груди, парень выключает и включает свет, потом повторяет ещё несколько раз и подрывается с места, психуя.       Одиннадцатый час вечера — не очень хорошее время для походов по продуктовым в спальном районе, но всё, что Чимину сейчас нужно, — это тёплые вещи, деньги, заряженный телефон и ключи. Хочется вырваться из этой тягучей атмосферы, забившей комнату подчистую, хочется распахнуть и так распахнутые окна и сделать хоть что-нибудь, что сможет изменить это убийственно апатичное состояние. Не зная, что именно, Пак просто поддаётся внутренним желаниям и натягивает на себя серую толстовку, чёрные кроссовки и такую же кожаную куртку, уже несколько лет пылящуюся в шкафу. Капюшон согревает, а несколько слоёв одежды кажутся самой действенной защитой, и плевать, что сейчас он выглядит как снеговик. Зеркало же в коридоре — предатель — говорит обратное, будто на Чимине тонкие, но тёплые вещи, и он просто пожимает плечами, засовывая в карман телефон.       «Нет, это плохая идея», — диктует он своему отражению и выходит в гостиную, коря себя за то, что поздним вечером он бродит по дому и рискует разбудить маму, которой и без этого стресса хватает. Новое решение прилетает в голову, и, кладя куртку на подлокотник кресла, он прислоняется спиной к стене. Ругает себя за глупые идеи, сложив руки на груди, пока редкий свет фонарей попадает через незавешанное окно в гостиную, вырисовывая на полу витиеватые узоры.       Сознание пестрит лишь пустотой и, кажется, терзает уже себя по новому кругу, потому что мыслей не прибавляется. Остались только старые, противные и грустные вперемешку с мешаниной горьких воспоминаний, от которых невозможно отделаться. Словно заевшая кнопка затвора на плёночном фотоаппарате, который не прекращает щёлкать, — воспоминания накладываются друг на друга и сжёвывают себя до тех пор, пока молчаливую тьму не прерывает тихий стук дверь.       Еле слышимый, будто неожиданный гость неуверенно замер около чужой двери, не знающий, хочет ли он, чтобы его заметили, стук повторяется через несколько секунд и так же неуверенно затихает, когда Чимин подходит к двери. На крыльце автоматический свет даже не отреагировал, поэтому глазок оказывается самым бесполезным приспособлением человечества, а цепочка на двери — полезнейшим, когда Пак медленно открывает дверь.       Удивлённые глаза сталкиваются со взглядом Чимина слишком неожиданно, но последний узнаёт в них знакомые, и сразу же убирает цепочку, отворяя дверь и рассматривая на пороге замершего Чонгука.       В загоревшемся освещении его каштановые волосы неспешно перебирает ветер, и младший не перестаёт нервно кусать нижнюю губу, из которой вот-вот пойдёт кровь. Голова опущена, а бледные руки еле заметно подрагивают, резонируют на фоне его тёмной и мешковатой одежды, полностью скрывающей фигуру.       В двенадцатом часу ночи он стоит на пороге дома Паков и боится поднять голову, словно его плечи придавлены сейчас колоссальным грузом, от которого он не может разогнуться и поднять красные глаза. Видя их, Чимин неуверенно замирает и в который раз настороженно оглядывает своего друга, пока последний выдыхает изо рта клубок пара и произносит:       — Ты… не против прогуляться?..       И поднимает убитые красные глаза на Чимина, из-за чего грудную клетку простреливает неожиданной болью. Удивлённый, еле ориентирующийся, Пак встрёпывает волосы и в неверии оглядывает Чона ещё раз, напоминая себе про мать, про то, что сейчас ночь и что ему влетит от родительницы по первое число. Но Чонгук, сейчас сломленный Чонгук, который ещё с утра был в полном порядке, смотрит отчаянно и так безнадёжно, будто уже готов услышать отказ и уйти. И Паку хочется сказать ему, чтобы шёл домой и не переживал о том, чем бы это ни было, потом хочется предложить ему деньги на такси, однако вовремя понимает, что младшему сейчас нужно совсем не это. Ни деньги, ни скорый проезд до дома.       — Конечно, я только возьму куртку, — грустно улыбаясь, произносит Чимин и без колебаний и идёт в гостиную за предметом одежды, чтобы через пару секунд надеть его и уже закрывать дверь, подгоняемый ветром.       Ночь легко укрывает своей прохладой, а Чонгуку, всё ещё стоящему с опущенной головой, ложится на плечи двойным грузом. Дрожащими руками убирая ключи туда же, куда и ранее телефон, Чимин беспокойно разворачивается к младшему и мгновенно замирает, рассматривая на его лице расцветающий синяк. Скула раскрашена в наливающийся фиолетовым синий, убивая в Паке любое спокойствие. И Чон видит направление чужого взгляда, закрывает лицо рукой, с запястья которой съезжает толстовка и оголяет кожу, где красными пятнами вырисовываются следы от пальцев.       Сердце простреливает волнением и тревожностью, отчего Пак резко хватает младшего за плечи, аккуратно скользит ладонями за ворот толстовки и немо распахивает губы, когда видит тёмный ушиб на шее. Чон шипит сквозь зубы, шепчет нечто о том, что всё обработал, просит уже разъярённого Чимина не волноваться и впивается пальцами в чужие, сцепляя ладони вместе. Отвратительный комок встаёт в горле, как и тысяча слов, тревожно выстраивающихся во фразы, но изо рта не вырывается и звука, когда Чонгук просто прислоняется к чужому плечу и просит постоять так. В объятиях единственного друга и тусклого света, он убирает чужую руку со свой шеи и растягивает убийственное молчание на длинные минуты, которые кажутся целыми днями.       И Чимин не выдерживает, со всей аккуратностью сжимает ладонь Чона и тянет его за собой, вышагивая в темноте улиц. Они отдаляются от дома, переплетают пальцы крепче, и сердца обоих стучат так гулко, так сумасшедше, готовые взорваться в любой момент так же, как Чимин — от непонимания и ярой тревоги, а Чонгук — от сломленности. Не замедляясь ни на секунду, Пак тащит младшего в неизвестную сторону и исполняет его желание, пытаясь проветрить себе голову и не сорваться от шока. Миллиарды вопросов резко обрушиваются на Чимина, словно шторм, и каждая его капля взрывается в сознании атомной бомбой. Они проходят мимо парка, мимо школы, проносятся около высоких каменных ограждений и уже через полчаса бредут по берегу реки, всё ещё держась за руки.       Ветер отрезвляет ворох мыслей, вбивается в лёгкие так, что хочется их выкашлять вместе с раздирающими грудную клетку вопросами, но Чимин держится. Держится, ради Чонгука подавляет в себе атомный взрыв эмоций и ждёт, когда слова появятся у того на кончике языка. Пак не давит, лишь ладонь выдаёт всё его волнение вместе с ошеломлённым взглядом и сбитым дыханием. Шум реки перекрикивает немые вопли внутри, и Чимин чувствует, как его слабо тянут сзади за куртку, как шепчут «можно?» и прислоняются лбом к затылку. Он не может терпеть, он взрывается, как и младший, что выдыхает тихо через несколько секунд:       — Не помогает. Прогулка.       Так слабо, так отчаянно, и его голос разносится в тишине спящего города, редких фонарей на подобии причала. Чимин впивается взглядом в железные перила, в отражение луны в воде, и не выдерживает:       — Что случилось?       Он получает в ответ тишину, наполненную отчаянием, и еле держит себя в руках, ещё раз шёпотом пытаясь коснуться чужого сознания:       — Чонгук-и, что случилось?       Ноль внимания.       — Чонгук.       Чимин разворачивается, расцепляет их ладони и ловит сбитое дыхание напротив, ушедший в себя взгляд, пытается разглядеть этот груз на плечах. В памяти всплывает кроличья улыбка младшего, его искрящиеся глаза и вечно горящее искренностью сердце, которое сейчас походит на бедную копию убитой в хлам и брошенной игрушки. И собственное заволакивается кровавыми ошмётками.       — Это отец... оставил синяки?..       Дёрганый кивок.       — Ты ушёл из дома?       Опять кивок. Чимин сжимает зубы: какой бы ни была причина, ещё ни разу младший не сбегал среди ночи. Или же Пак просто не знает? Как давно он ушёл и почему пошёл к именно к Чимину?       — Из-за твоей учёбы? И музыки?       — Да, — тихо протягивает Чонгук, от интонации которого у Пака чуть не отказывает сердце. Этот маленький, беспомощный выдох убивает. В его руках сейчас чужое тело и чужое сердце, открытое, израненное, доверчиво спрятавшееся между их телами. Чонгук прячется там же, скрывается носом в плече Пака и цепляется пальцами за куртку, сжимая их так крепко, так яростно и так отчаянно. Неважно, почему он не пошёл к своему парню, почему пришёл среди ночи, потому что сейчас он жмётся именно к Чимину, ищет пристанища у единственного друга и сбито дышит. И Пак его даст, чего бы это ему ни стоило. — Но… Я…       Чимин не может понять, то ли Чон успокаивается, то ли убивает себя ещё больше, и Пак крепко его обнимает, прикрывает ресницы и дарит всю свою защиту. Всю, которая осталась, всю, что может дать и его убитое в хлам сердце.       Младший начинает первым, ощутив всё напряжение Пака:       — Ничего… страшного, я просто… Извини, что я так поздно заявился, — шепчет он около чужой шеи. — Ещё никогда я не видел своего отца таким разъярённым. Он разнёс всю мою комнату, когда я сказал, что не собираюсь отказываться от музыки. Он… он как с катушек слетел, просто сошёл с ума. Если бы в гараже была моя установка, я не представляю, что бы с ней было… Я еле успел сбежать, еле вырвался, потому что драться с… Блять... Блять!       Ладони Чона трясутся, и сам он колотится от поглотивших его эмоций, от холода, и Чимин ещё крепче стискивает его в объятиях, защищает от ветра, как можно быстрее переваривая сказанное и подбирая слова. Младший же, вдохнув и выдохнув, не останавливается:       — Это невозможно. Невозможно с ними жить, когда они просрали собственную жизнь и хотят захватить себе ещё и мою. Я не понимаю, просто не понимаю, у меня в школе нет никакого авторитета, но они всё равно кичатся о нём. И о своих задницах, как будто их жизни полностью зависят от моей. Они хотят приходить на работу и хвастаться коллегам их сыном, что он больше преуспел, чем чужие дети, а я… я не хочу. Это убивает, это так убивает, когда ты не можешь заниматься тем, к чему лежит сердце. Почему обязательно учёба? Почему все ставят в приоритет её, если, даже если я получу вышку, могу не получить работу? Просто просру половину жизни, как сделали они. Им все мало, всё, блять, мало. Бьют, пытаясь вправить мозги, разрушают то, что мне дорого. А я… Я просто… Я просто хочу хотя бы на ничтожный шаг приблизиться к своей маленькой мечте.       — Знаешь, на самом деле, возможно, они просто пытаются позаботиться о тебе.       — Откровенно хуёвая забота. Если они хотят, чтобы я учился на своих ошибках, на своих, тогда почему контролируют меня и не дают их делать? Какого чёрта? Я не понимаю. Я просто, блять, не понимаю.       Из Чонгука льётся водопад невысказанных слов и испепеляющих его чувств, убийственного непринятия, отчего он трясётся в чужих руках от злости и одновременно от той безнадёжности, которая терзает его уже который год. Чимин всматривается в наполненное болью лицо и сам обливается ею, пропитывается и держится ради родного человека, чего бы ни стоило.       — Я понимаю это. Правда, понимаю, — начинает Пак, — но смотри. Давай посмотрим на это с их стороны. Они хотят тебе обеспеченного будущего, потому что боятся за тебя, что ты останешься в проигрыше. Да, они думают, что знают лучше, потому что опыта у них больше, а ещё больше проблем и забот. У каждого родителя на плечах тяжёлая ноша, и они нечасто могут понять нас, детей. Просто потому что устают, загруженные заботами, просто хотят нам лучшего, а выходит так, как выходит. Знаешь, я часто смотрю на свою маму, как она пропадает неделями на работе, чтобы мы ни в чём не нуждались, а когда приходит, то просто падает от усталости.       Он вспоминает сегодняшний вечер и пытается угомонить громкий стук сердца в ушах.       — Ты учишься, ты оправдываешь её надежды, а я, я не могу! Не моё это, я терпеть всё это ненавижу, потому что кажется, что трачу жизнь на бесполезную херню, — яростно произносит младший и вырывается из объятий, кусая губы и раз за разом окунаясь в непринятие. Смотрит прямо в глаза.       — Ничего не бесполезно, знаешь? Бесполезно только ничего не делать.       — Жизнь не резиновая. Каждому страшно, потому что в любой момент, понимаешь, в любой момент всё может закончиться! — Чон жестикулирует руками и делает несколько шагов назад, не выносит больше стоять на месте. — Вдруг завтра меня собьёт машина, а я проторчал за уроками весь вечер, хотя мог отдать себя любимому делу?       — Да, но фишка в том, что ты дожидаешься завтра, а она тебя не сбивает. И ты мог делать уроки, а сегодня отдавать себя музыке, — улыбается мягко Чимин и продолжает: — Я иногда думаю, что мы ненавидим учёбу только потому, что нас заставляют учиться. Я, вот, например, когда составляю планы и трек-листы, никогда их не выполняю. Вот почему-то будто принципиально. — Он пожимает плечами, ловя напротив внимательный взгляд. — И я насильно заставляю себя, злюсь, вновь заставляю, а в итоге просто всё из рук валится. И даже если мне в один момент нравилось заниматься чем-то, в другой момент я могу просто возненавидеть это. Понимаешь, — на выдохе произносит и поднимает голову наверх, всматриваясь в ночной небосвод, где чернильные облака на тёмно-синем полотне ложатся мазками грубых пятен. — Я думаю, наша ошибка в том, что мы позволяем другим влиять на то, что нам нравится, хотя вообще должны забирать из этого приятные эмоции.       По лицу Чонгука проходится удивление, а следом понимание захватывает его, затапливая искрящиеся в темноте глаза. Он потерянно асфальт прожигает взглядом, проходится им по перилам и разворачивается в сторону, где бежит река, где лунные блики рассекают её гладь, успокаивая.       — Я знаю твой взгляд на уроках химии и математики, — нежно смеётся Чимин, стараясь расслабить младшего. — Особенно у доски, когда у тебя единственного получается решить то, что ни у кого не вышло, как бы они ни старались. Внутренне ты знаешь, что тебе нравится учёба, что ты на самом деле далеко с ней пойдёшь, но из-за этого давления со стороны родителей ты будто наперекор им отрицаешь это. — Чонгук нехотя кивает, дёргая головой. — Это чертовски сложно, но… постарайся не реагировать, не давать своему сердцу соединять их слова о том, что ты должен делать, с тем, что ты делаешь.       — Да это невозможно, — фыркает младший, усмехаясь, и сводит брови к переносице, на самом деле задумываясь.       — Мы для того и подростки, чтобы тянуться к невозможному.       Чимин легко смеётся, разглядывая виражи на небе до самого головокружения, а потом медленные движения Чона, шуршащего ногами по асфальту и ходящего из стороны в сторону.       — И делать невозможное, наверное, — уже тише отвечает Чонгук. — Получать по пятое число ото всех и всё равно тянуться к своим ничтожным и невозможным мечтам. — Он смеётся как-то горько и мелко дышит, заметно расслабляясь, словно его аргументы кончились, а теперь настало время для молчаливых раздумий.       В то время как Чимин рассматривает его беспокойное лицо в профиль, Чон подходит к каменному выступу, забирается на него и перебирается сквозь перила. Поглядывает на Пака, что тоже перелезает через них и садится на выступающий камень, пока Чонгук копирует его: тоже садится, лишь касается своим плечом чужого и жмётся ближе к теплу от пронизывающего ветра.       — Уже конец осени, — шепчет младший и наполняет лёгкие ночным воздухом, где в темноте витает дымка свободы, даёт надежду на то, что всё происходящее ночью с рассветом исчезнет. — Меланхолия, все дела.       — Ага, — поддакивает Чимин и кивает на яркую луну, что выглянула из-за плотного облачного покрывала и осыпала своим холодным свечением спокойную гладь. Кажется, будто мириады крошечных бриллиантов плавают на поверхности воды и гаснут лишь тогда, когда тёмные облака вновь заволакивают небосвод. Спящий город, тишина и далёкий гул сверчков.       Почему-то все их долгие разговоры всегда заканчиваются философскими речами под взором невидимых звёзд.       Чонгук не прекращает ёрзать и мотать головой, бегает глазами по округе, а Чимин видит каждое его движение, мельчайший знак, который говорит о том, что в его сердце сидит что-то ещё. Оккупировав территорию, нечто вертится изнутри, заставляя вертеться и младшего, отчего он кусает губы, слизывает с них кровь и с каждой секундой всё глубже уходит в себя. Он перебирает рукав толстовки, куда засунул ладони, чтобы погреться, уже не сдерживается и дёргает ногой под беспокойным взглядом Чимина, что готов в любую секунду вскочить и сделать всё, о чём попросит младший.       Нервы натягиваются первой струной на гитарном грифе, цепляются за лад и выкручиваются колкой на максимум, издавая еле слышный писк. Напряжение растёт, струна натягивается сильнее, становится похожей на острое лезвие и секунда на секунду лопнет, отскакивая в глаз. Миллиметр за миллиметром.       — Блять, всё равно всплывёт, — рычит Чонгук, и Чимин слышит, как струна разлетается две две части, а звук от неё как от реактивного самолёта, что немедленно стихает, оставляя после себя конденсационный след тишины. — Не могу больше. Не сегодня. Не с тобой.       — О чём ты?..       Подрываясь на ноги и скидывая со спины рюкзак, Чонгук дышит через раз, вдруг хватается безумно дрожащими ладонями за низ толстовки. Забирается пальцами под майку, тянет ткань наверх и, кажется, сейчас разломится надвое, и из трещины потекут слёзы, смешанные с кровью и болью.       И ломается, когда первая слеза катится по бледным щекам, а вторая следует за первой, вырываясь наружу отчаянием и ужасом. Чимин вскакивает рядом, не знает, как помочь, что Чонгук хочет показать, почему еле удерживает себя на ногах? Лишь слёзы катятся по его лицу, собираются у подбородка, и Пак ловит чужую свободную ладонь, вновь переплетая дрожащие пальцы.       И замирает, стоит Чону глубоко вдохнуть и задрать рубашку до самого плеча, оголив рёбра и ярко-красную, словно шрам, надпись.       Сердце уносится к центру земли, и сцепленные ладони пробивает крупной дрожью. Тишина становится самым громким звуком, эхом полосующим сознание.       Метка, словно оголившийся шрам, тянется еле заметной красной надписью по ребру и заставляет задержать дыхание до темноты в глазах. Чонгук делает шаг назад, еле стоит на ногах и в следующее мгновение сгибается напополам от тошноты и душащей его боли. Но Чимин успевает заметить плавный, мелкий округлый почерк и ошеломляющее: «Чхве Джером».