Переворот экспромтом

      Выхватить пистолет нет сил.       — Я не собираюсь терпеть на себе каждую твою драку, — долетает со стороны острым копьём, добивая расщепляющееся сознание. Чужой голос, словно облачённый в доспехи, проверенные временем, продолжает свою атаку, целясь в еле стоящего на ногах Чимина, звуча как из-под толщи воды.

SYML — The War

      Впившись пальцами в истерзанные руки, Чимин оттягивает разодранную ткань куртки и не чувствует под ногами опоры: кажется, что летит куда-то в стену, но на деле твёрдо стоит на земле. Тело, сердце, сознание будто бы разделились на три неравноправные баррикады, стремясь притянуть к себе внимание Пака, который хочет только дотронуться до пустоты и облачить себя в неё, скрываясь в убийственном мраке.       Он распахивает губы, но из горла не рвётся ни звука.       Пока ощущение чужой злости истончается, перекликаясь еле видимым шлейфом с темнотой, Чимин спасающимся бегством сознанием вспоминает о необходимости скорее добраться домой. Ведь там волнующийся, брошенный им Чонгук, у которого у самого проблем не оберёшься, так еще и друг услужливо заставляет беспокоиться, сталкиваясь в подворотне с мудаками и разряженным телефоном. Однако ноги, налитые вольфрамом, не слушаются, ноющие от боли руки тоже: завывают каждой косточкой, пробивая на задушенный крик и Чимина.       Чернота подворотни тянется когтистыми лапами к нему, забитому, покалеченному и еле цепляющемуся за происходящее, которое скалит зубы и, кажется, сейчас вопьётся в сонную артерию. Кровь хлынет, затопит каждый тёмный уголок, и Чимин захлебнётся в ней, раздавленный реальностью.       Руки колотятся. Заледеневшие пальцы тянутся к лицу, чтобы избавиться от панического наваждения, но зависают в сантиметре от чужой водолазки. Юнги что-то говорит. Щурясь, Пак видит его искусанные губы, переводит ничего не понимающий взгляд на кобуру с оружием. И чувствует, как пространство сужается, дыша враждебностью прямо в лицо.       Воздух разрывает грудную клетку, паника наступает, и Чимин убивается в каждом вздохе, пытаясь бороться, пытаясь привести себя в порядок, как можно быстрее оказываясь в собственном доме. Он закрывает глаза, но чернота всё ещё выклёвывает их грозными воронами — созданиями ночи. Они освещают переулок своими малахитовыми глазами-бусинками, пьянят тонущего в страхе парня и игнорируют второго, который хватает Чимина за плечи и хорошенько встряхивает. Пак игнорирует его тоже, крепко смыкает глаза и делает шаг в сторону, мотая головой, не слышит ни единого слова, видя в мерцающих перед взором пятнах лужи собственной крови.       Вязкая, бурая, она течёт по локтям, прячась за плотно сомкнутыми веками, прячась во всепоглощающей тьме, что нещадно атакует Чимина так, как когда-то атаковала и Юнги.       И Мин видит её, сбежавшую в чужое сердце. Ощущает каждой клеточкой кожи и противится непрошеным воспоминаниям, сужает глаза и сжимает ладони в кулаки до белёсых костяшек. Он злится. Злится на парня, что заставляет одним своим видом делать это, злится на его непробиваемую сущность, каждый раз влезающую в адское пекло. Злится на того, кто прямо сейчас заставляет метку на лопатках обливаться пылающей магмой и плавить кости. Злится на Чимина, который заставляет убивающие мысли возвращаться в сознание, разрывая его на клочки; который сгибается пополам и кажется олицетворением Юнги из прошлого, позволяя утонуть в мерзких воспоминаниях.       Эта чёртова система подсунула Мину того, кого он меньше всего бы хотел видеть в своей разломанной жизни: парня, напоминающего о несмирении и о бесполезной борьбе с самой судьбой, с самим миром. Чимина, пробуждающего давно затихшую в бессилии душу Юнги восстать против всего. С голыми руками, с еле трепыхающейся надеждой и только с огнём в глазах, в сознании и в сердце, давно разодранном на мелкие лоскуты.       Чимина хочется сломать, чтобы он сдался, наконец поняв, насколько бессмысленны его действия, жажда справедливости и лучшей жизни. Он всего лишь подросток, ввязавшийся в то, чего его не касалось, вызванный бороться с тем, с чем он никогда не сможет. Юнги ждёт, что этот пацан упадёт с секунды на секунду, зайдётся в крике и наконец-таки сломается, как сломался когда-то и Мин.       Воспоминания падают на голову с такой силой, что Юнги прибивает к земле самого. И сердце начинает свой безудержный вой, заходясь с вновь проснувшимися эмоциями в ансамбле. Он помнит, настолько убийственно было каждый раз отлетать к стене под нескончаемые удары. Он до сих пор чувствует то, как адски больно кричать, когда никто не слышит, срывая голосовые связки и разбивая костяшки о железный пол.       Чимин же не произносит ни слова, хотя Мин видит, как рвётся наружу этот душераздирающий вопль. И хочется прекратить всё это, чтобы закончить его бессмысленную борьбу, его мучения. Юнги видит в нем себя: борющегося, сопротивляющегося и решившего взять хотя бы долю жизни в свои руки. В голове воет демоническая часть человеческой души дать Паку возможность закончить все это, не идти по стопам Мина, чтобы не понять, каково это: остаться в полном одиночестве и приобрести лишь одно пристанище — бесконечную боль. Не понять, что будет, если не подчиняться, если восстать против того, что сможет тебя уничтожить. Что будет, если поступить так, как поступил Юнги, вовремя не опустив руки.       Однако Чимин держится. Его кулаки сжимаются, согнутые колени разгибаются, позволяя ему выровняться и не падать в забвение, всё ещё судорожно шепча одну-единственную цель. И это заставляет Мина ненавидеть всё вокруг себя. Он знает, что никто не сможет устоять перед такими сложностями, все в конце концов сдадутся и бросят бессмысленную борьбу.       Но Чимин бьёт в стену кулаком, облокачиваясь на неё, и всем своим видом говорит, что нет. Чимин напоминает о том, что это такое — сражаться даже тогда, когда всё потеряно, когда в ладонях неслышно воют оставшиеся клочки души. Только Чимин задыхается и не может произнести ни слова.       Один итог: все сдаются.       К чёрту это всё.       Два шага — и лицо Пака оказывается в считанных сантиметрах от Мина, который обхватывает ладонями чужую голову и прерывает слабые попытки вырваться.       — Чимин, посмотри на меня, — чеканит он, аккуратно отодвигая растрёпанную чёлку. Светлые волосы касаются грязной стены, очерняясь. — Чимин, открой глаза и посмотри на меня!       Страшась резкого тона, названный вырывает себя из опутывающих цепей дьявольской паники и размыкает веки. Расфокусированный взгляд сталкивается с чужим, серьёзным и горящим так, что глаза распахиваются сильнее, а слух выныривает из-под вакуумной толщи.       — Вдыхай ровно четыре секунды, — отчеканивает Мин и наблюдает, как испуг в чужих глазах от осознания того, кто находится так близко, затапливает радужку. — Чимин-а, — смягчается, — пожалуйста, вдыхай ровно четыре секунды.       Названный кивает головой, но теряет ход времени.       — Раз, — помогает Юнги, ослабляя хватку на чужом лице. — Два, — уже тише. — Три, — шепчет. — Четыре. Задержи дыхание.       Пак хмурит брови, пока его взгляд немного проясняется.       — Не дыши. Семь секунд. Давай. Один, — говорит Юнги и больше не слышит безумных вдохов и выдохов. Грудная клетка Чимина замирает в одном положении, когда Пак всматривается в чернильный взгляд рядом и не видит в нём и капли опасности. Лишь уверенность и искру помощи — как причину довериться. — Два, — с интервалом ровно в секунду произносит и будто гипнотизирует, передавая чужим замёрзшим щекам своё тепло. — Три.       Смотря только в глаза Юнги и больше не обращая ни на что внимания, Чимин не успевает заметить, как проходят все семь секунд, и вот Мин уже перемещает свои горячие ладони на плечи, диктует выдыхать целых восемь, но всё ещё глядит не отрываясь. Пак отсчитывает каждую секунду про себя, судорожно выдыхает и следом медленно поднимает ноющую от боли руку, слабо обхватывая чужое запястье. Перед глазами тёмные пятна то шустро прыгают, но неспешно плывут, но всё-таки позволяют рассмотреть лицо Юнги рядом, родинку на носу и одну такую же — на щеке.       Пальцы не решаются сжать запястье, поэтому просто дотрагиваются, согреваясь от контраста с тёплой кожей. Юнги сам как печка, как искрящийся костёр, который пытается затушить зимняя вьюга, однако он разгорается ещё больше и согревает пространство вокруг себя. И Пак не замечает, как подходит к нему вплотную, вытягивая ладони. Тепло.       Восприятие реальности возвращается, оттаивает вместе с замёрзшим от страха и пронизывающего холода Чимином, который осторожно отстраняется от стены и выравнивается. Чужое тепло пропадает так же быстро, как и Пак пропадает в реальности, пытаясь установить в голове какую-никакую иерархию и вернуть воспоминания на законное место. Прислушиваясь к себе, он понимает, что все чувства отключились, уступая притуплённому восприятию: хочется только увидеть Чонгука в безопасности и пересечь порог дома.       — Подбросишь? Такси уже… не вызовешь… — Неожиданно оборачиваясь и стараясь не хмуриться из-за подступающей к горлу тошноты, Чимин проезжается смазанным взглядом по силуэту Мина и нащупывает в кармане телефон. Хмурится, уплывающим сознанием надеясь, что он целый.       — Уже не боишься? — Интонация в голосе остаётся неразборчивым набором слогов, чей смысл только наполовину долетает до оборачивающегося Пака.       — Сейчас мне абсолютно плевать, кто ты и чем занимаешься, — еле цедит в попытке не горбиться. Головокружение набрасывается беспощадным цербером, отчего приходится резко развернуться и сделать пару шагов к желтоватому свету фар. — Мне важны лишь две вещи: у тебя есть транспорт и ты умеешь водить.       — Я не об этом.       Вновь непробиваемая бесстрастность без капельки объяснений. Замечая этот резкий переход, Чимин лишь пожимает плечами и отпускает и так бесполезные попытки ухватить клочки ускользающего разума.       Грубые подошвы шаркают по земле, вырывая из толстой пелены, отчего Чимин мгновенно поворачивает голову и замечает рядом с собой подошедшего Мина. На секунду они замирают в этой тишине, ставшей усладой, плечом плечу и тепло к теплу, раздосадованные и уставшие, желающие лишь вдавить педаль газа в пол и исчезнуть за горизонтом. Последний через несколько часов окрасится первыми красками рассвета, и хочется ускорить ход времени, но сейчас только густая ночь продолжает свое путешествие к утру.       Чимин абсолютно не замечает, как тенью скользит в свете фар и еле открывает заднюю дверь, буквально заваливаясь на сидения и дыша через раз. Не сразу понимает, что машина Юнги оказывается в два раза больше, салон — светлее, а сидения — роскошнее. Какая-та шутка так и погибает, неозвученная, на языке, а разгорячённое тело разламывает на две части. И он съезжает по кожаным креслам ниже, щурясь и не слыша вокруг себя ни хлопка водительской двери, ни ключей в зажигании, ни чужого вопроса.       — Что? — Выныривает как из-под толщи вязкой жидкости.       — Тебя до больницы?       — До дома.       Язык еле двигается, однако Пак силится разлепить один глаз и прошипеть нечто нечленораздельное из-за боли в рёбрах, где на старые ушибы наложились новые. Веки приходится удерживать силой, чтобы в следующее мгновение столкнуться с чужой разворошенной копной волос и жёстким взглядом. Высматривая там немой вопрос о своём идиотизме, Чимин повторяет ответ ещё раз и садится уже ровно, пытаясь аккуратно положить руки на колени.       Проходит несколько секунд, прежде чем дверь со стороны Юнги вновь открывается, теперь вызывая немой вопрос уже у Чимина, который следит за скользящим к багажнику силуэтом и вскоре пытается высмотреть в чужих руках что-то знакомое.       Определённо что-то знакомое. Грудь распирает желанием рассмеяться и закрыть глаза рукой, иронично улыбаясь.       Аптечка. Эта треклятая аптечка из верхнего шкафчика на кухне у Юнги.       — Просто, пожалуйста, подбрось меня до дома, там я уж как-нибудь сам разберусь, — еле слышно шепчет Пак и даже не пытается продолжать свои жалкие попытки пойти в атаку на резкое:       — Ты несёшь ответственность не только за себя. — И Юнги поворачивается, тянется к заднему сидению, чтобы положить небольшой чемоданчик рядом с Чимином. — Там мазь и бинты.       С его губ так просто слетают глубокие слова, от которых Пака прибивает к месту, обязывая отдать все свои силы на то, чтобы прийти в себя. Физическая боль яркими вспышками царствует будто бы где-то в чужеродной невесомости, вдалеке от Чимина, разглядывающего парня рядом.       — А… у тебя есть зарядное для телефона?       — Нет.       Чимин всматривается в яркий свет салона, старается дать глазам привыкнуть и наконец-таки заметить плохо скрываемую дрожь чужих рук. На собственных плечах — титанический груз, в голове — нарастающий гул и шипение, от чего он пытается избавиться, стягивая с себя куртку и осторожно закатывая рукава толстовки. Ненароком рассматривает развернувшегося к лобовому стеклу Мина. Так же нечаянно пересекается с ним взглядами в верхнем зеркале, следом созерцает кровяные разводы на своих пальцах и сбитые костяшки, прислушиваясь к вспышкам боли. Будто длинные и тонкие змеи, они поражают каждый нерв в мышцах и каждый сосуд, вливая в горячую кровь свой смертельный яд.       Восприятие ситуации сужается лишь до собственных рук, на которых нет живого места: каждый участок кожи покрыт фиолетовыми хаотичными разводами, словно безымянный художник агрессивно разломал палитру на части. И грязные иссиня-чёрные кляксы яростно выплеснулись на Чимина, так и застывшего склонив голову в попытке успокоить бурю, начисто стирающую берега внутри себя.       Хочется злиться. Он смотрит на свои покалеченные руки, которые вскоре заживут, и понимает, что покалеченное сердце, возможно, не заживёт никогда. И от этих надоевших доводов хочется приложиться об стену ещё и головой, чтобы выбить последний дух, чтобы больше ничего и никогда не видеть, не чувствовать и не слышать. Стадо убийственных мыслей орудуют внутри сознания не хуже высококлассного пулемёта.       Шорох одежды Пак списывает на собственную неусидчивость, потому что рядом валяется чужая куртка. А аккуратные касания и вовсе не замечает до тех пор, пока не становится то ли ещё больнее, то ли холоднее. Пак мотает головой вместо того, чтобы мотать руками, которые раньше повисли в воздухе, а теперь покоятся в чужих ладонях, да так и замирает, загипнотизированно наблюдая за неторопливыми движениями Мина.       И весь взбушевавшийся ураган внутри сходит на нет. Во взгляде напротив в очередной раз эфемерная поддержка и желание поскорее со всем покончить. Это абсолютное спокойствие словно обволакивает, заставляет зачарованно рассматривать человека рядом и воспалённым мозгом понимать, что сейчас он кажется невероятно живым. Тёплым, терпеливым, серьёзным и всегда завлекающим своим спокойствием, что разливается даже под суматошные мысли о том, что этот человек — Юнги.       И отчего-то сейчас абсолютно плевать, ведь от потенциального убийцы помощи больше, чем от школьных товарищей, несколько минут назад хотевших разодрать Чимина в клочья.       Этот мир поражает.       Чужой мир поражает тоже.       Чимин смотрит на мастерски чёткие махинации с собственными ладонями и даже не ощущает режущих лезвий от прикосновений, только вытягивает те сильнее и откидывается на спинку сидений. Цепляется взглядом за лёгкую дрожь, хмурится и наконец-таки изгоняет из своих ушей писк, теперь ловя еле слышный шум ночного ветра за стеклом. Каждое его дуновение будто через двери вымывает осознанность и превращает пустоту внутри в вдруг горькое:       — Тебе очень больно?       Юнги мгновенно поднимает голову и сталкивается с чужим взглядом своим, где Пак на долю секунды замечает некую ошарашенность. Секунда превращается в долгую минуту, в то время как Чимин даже не дёргается и смотрит ровно глаза в глаза, пока Юнги не прекращает перебинтовывать чужие локти, расшифровывая взгляд Пака. Последний позволяет боли — как физической, так и моральной — затопить до краёв радужку, чтобы в следующую секунду стараться не выплеснуть ту наружу, стекающую по щекам, потому что сил уже сжимать зубы и держать ощущение реальности уже нет.       Юнги всё не отвечает, а Пак и не знает, почему ждёт его ответа, только плотно смыкает глаза и чувствует этот огромный валун, летящий на него с высокой горы. За ним поднимается вихрь песка, чьи осколки взмывают в воздух горьким осознанием чужой человечности, и Чимину хочется громко закричать в мольбе, чтобы все его ошибки стёрлись с лица земли.       Юнги ведь тоже человек, как и Чимин, как и все остальные. Видел ли кто-нибудь его в Мине, видит ли сейчас то отчаяние, которое каждый раз топит и топит этого человека, вынужденного быть убийцей? И почему Пак вообще судил Юнги, обвиняя его во всех своих жизненных бедах?       Доставая из кармана нож-бабочку, чьё лезвие сверкает в тёплом свете, Мин беспристрастно тянется им к младшему, чтобы отрезать бинт, пока Чимин смотрит на нож и отчётливо ощущает на себе каждую мысль, каждую догадку.       Никто из них ведь не виноват, никто, кроме системы соулмейтов, так удачно подкинувшей их друг другу, теперь кандалами опутывающей ноги каждого, всучив бонусом необыкновенные сложности. И в то время, пока Юнги рисковал всем, чтобы быть понятым, Чимин бежал от понимания, бросаясь в прутья эгоизма и страха. Однако теперь он осознаёт, что, сколько бы он ни убегал, Юнги всё равно останется его частью, и изменить это невозможно.       Пак разглядывает усталый прищур чужих глаз и ныряет в это горькое тепло, в который раз про себя повторяя, что Юнги — тоже человек, что ему больно, что он ломается и проходит через ещё большие испытания, чем те, на которые без устали жалуется Чимин.       — Через несколько дней подавители боли будут у меня на руках, — всё-таки отвечает Мин и складывает использованный аптечный инвентарь обратно на свои места. Видя кивок со стороны младшего, всучает ему в руки заживляющую мазь и добавляет: — Такими темпами тебе надо этими мазями закупиться.       Чимин не понимает, качнул ли он головой в ответ. Под мерное гудение мотора стремится схватить эту атмосферу между ними, подорвавшуюся лишь одним предложением, но только хватает две куртки рядом. Тянет их на себя и думает, бесконечно много думает: и о Юнги, и о себе, и о Чонгуке так, что мир начинает осыпаться переплетением жизней на землю.       Кажется, эта ночь никогда не закончится, растягиваясь часами с прогрессией в бесконечность. Редкие огни уже спящего города медленно плывут за окном, стоит машине тронуться с места, и падают красно-оранжевыми и голубыми оттенками на тонированные стёкла нового автомобиля.       Укачивает. Словно колышет на волнах безмятежности, окунает в бессознательность, из которой Чимин выныривает раз за разом и пытается отдышаться так, чтобы не дёрнуться и не причинить вред ни себе, ни Юнги. Даже сейчас, сквозь непробиваемые толщи усталости, мощная сила Мина заставляет любого человека не рыпаться и сидеть спокойно, подумав несколько раз, приближаться к нему или нет. Но, кажется, не Чимина, который проигнорировал любые предупреждения об опасности и приблизился на максимальное расстояние, теперь даже не зная, что делать.       Изредка бросая взгляд в зеркало на лобовом стекле, Юнги тоже не знает, что делать с этим мальчишкой и водоворотом живописной боли, которая находит своё пристанище внутри. Крепко сцепив зубы, Мин вдавливает педаль газа в пол и пытается рассмотреть в ярких кляксах светофоры на длинном шоссе, уходящем вдаль. Всё больше и больше машин встречаются по пути, всё больше ночных сов-мотоциклистов на полной скорости объезжают иномарки и игнорируют правила дорожного движения. По-привычному из глубин каменных джунглей доносится вой полицейской сирены, но, стоит завернуть в жилой район, удаляется так же быстро, как и возник.       Всё так привычно, кроме заснувшего Пака на заднем сидении. Его нахмуренные брови заставляют и Мина нахмуриться в ответ, объезжая торговые центры и жилые многоэтажки через тёмные дворы, чтобы через пару минут вырваться к небольшим постройкам.       Ощущая, как грудную клетку сводит чужой болью, Юнги с осторожностью поглядывает на Чимина, спрятавшегося под курткой, и думает, что схватит любую возможность, чтобы больше не терроризировать этого старшеклассника, у которого вся жизнь впереди.       И чтобы не хвататься за призрачную веру в то, что борьба против всего мира может принести хоть какие-нибудь результаты.       Дорога стекается в одно чёрное пятно высоких деревьев, из-за теней которых приходится включить ближний свет, пока Чимин бормочет что-то во сне и дёргается, мгновенно просыпаясь и оказываясь в практически кромешной темноте. Только фары горят дальним светом, окутывают знакомую местность, отчего Пак аккуратно выпрямляется и тихо выдыхает, секунда за секундой приходя в себя.       — Почти приехали, — тихо оповещает Юнги и выкручивает руль вправо.       — Останови на следующем повороте, — просит в ответ Чимин и решает не нарушать воцарившуюся тишину и отсутствие напряжённости, беззвучно стаскивая куртку с себя.       Не прекращающий свою работу мозг всё пытается придумать легенду для Чонгука о том, куда его друг запропастился. Ни одна идея не идёт на ум, отчего внутри разгорается желание взять кисти в руки и дорисовывать дорогу, чтобы дать себе достаточно времени, чтобы собрать себя по кусочкам так быстро, как это сделал Мин. Последний ведёт машину одной рукой, облокотившись локтем о дверь и забравшись пальцами к себе в волосы, пока Чимин согревается от выполненной просьбы и глубоко в горле прячет едкий страх увидеть Чонгука.       Автомобиль послушно затихает под неловкие копошения Пака, который цепко хватается за ручку двери и смотрит на своё отражение во включившемся свете салона. От собственного вида противное предвкушение тонкой леской разрезает внутренние органы, и Чимин тянет еле сгибающиеся ладони к своей шевелюре, оттирает кровь с губ и с кончика носа, а потом натягивает рукава почти на пальцы, чтобы скрыть бинты.       В голове будто тысячи ядерных ракет взрываются на одном и том же месте, своей ультразвуковой волной сотрясая черепную коробку. История о похождениях ещё не выдумана, а в импровизации Чимин сейчас будет как на сцене Большого театра: глупо и неправдоподобно. Но, несмотря на пугающее настоящее, продолжающее врываться в сознание, Чимин открывает дверь машины, а потом вдруг понимает, что слабость в ногах не позволяет даже сдвинуться с места.       — Ну, приехали, — разочарованно тянет он и гулко выдыхает, отталкиваясь от сидений двумя руками. — Минуточку.       Буквально выпинывая себя из чужой машины, Чимин теряет ощущение всего, кроме асфальта и горизонта, и еле видно дёргается, когда в двух метрах от себя слышит хлопок двери с тихими шагами.       — Ты хотя бы идти можешь? — Юнги материализовывается буквально перед носом, выбивая из Чимина отчаянно саркастичное:       — Предлагаешь меня на ручки, как принцесску? Конечно, могу. Я же сказал: минуточку, — сосредоточившись на своих ногах, Пак продолжает вести свой монолог, потому что из адреса Мина не прилетает ничего. — Если я помру от побоев, запомни меня как того, кто любил иностранные языки больше жизни.       — Ты знаешь, что лингвисты и переводчики — бессмертные существа? — вдруг задаёт вопрос Юнги и прерывает чужую горечь на кончике языка, в любой момент готовый не дать его обладателю рухнуть на асфальт. — Они терпят столько человеческой тупости, что сама смерть хотела бы уступить им своё рабочее место, чтобы наконец-таки дать отвести душу.       Звёзды на небе, заглушённые мерцанием городских огней, выстраиваются в ряд, чтобы Чимин наконец-таки смог сделать шаг и не дыша тут же ступить ещё несколько. Кулак так и просится ввысь от этой маленькой победы, а Чимин так и рвётся уже наконец покончить с этой нескончаемой ночью. Но вдруг останавливается.       Поворачивает голову, осознавая, что сейчас находится с Юнги плечом к плечу уже в третий раз. Мин стоит ровно как ни в чём не бывало и отпугивает своей бесстрастной аурой даже тени деревьев, в то время как Чимин еле ползёт. Волнение за Чонгука и нечто скребущееся изнутри разрывают на части, заставляют замереть и прочувствовать, что всё произошедшее так и останется в этой ужасной ночи. Когда Пак всё ближе оказывался к дому, тем сильнее она истончалась, а теперь её эфемерные крохи цепляются за Чимина силуэтом Мина, которого он через минуту оставит позади.       Но Чимин не сдвигается с места, поднимая голову и заглядывая в чужие глаза, вспоминая о том, как боялся их, устрашающих и нечеловеческих. В собственных сейчас плещутся нетерпение с беспокойством на пару, заставляют раскрыть рот, однако не произнести ни звука, и тут же захлопнуть его.       Они оба тонут в абстракции водопада эмоций и изнурения.       — Знаешь, — вдруг разрезает звук далёких машин Пак и мгновенно теряется, больше не ведая, что в груди теплелось желание выпалить. Вынырнуть из-под толщи воспоминаний невыносимо тяжело, но он силится разломать словесный барьер так, будто момент будет упущен, будто эта ночь ускользнёт и оставит после себя дробящее чувство. Страх опутывает колючей проволокой, сжимается у шеи. — Знаешь… Я помню только то, что тебе сказал тогда… Сказал по вине боязни за собственную жизнь, — хмурится, подбирая слова, наконец понимая, что за ощущение и что за слова вертелись у него внутри. — Я не хочу оправдываться или типа того… — Приближается к Мину как можно аккуратнее и почти касается его плеча своим, шепча тихое: — Но ты не убийца. Ты вынужден быть им. Но ты не он.       Натянувшиеся до предела нервы разрываются под ребром, простреливают его, отчего Чимин резко делает шаг вперёд и прячет дрожь, переплетая свои ладони. Останавливается из-за оставшихся в душе камней, из-за чувства, что разговор ещё не окончен, так же, как останавливается ход времени, превращая реальность в какое-то жестокое сновидение.       — Ты не тронул меня, хотя мог облегчить себе жизнь. Мог бы сегодня проигнорировать моё сообщение и не вмешиваться. Но… — вдох. Сердце колотится. — Я обвинил тебя во всех бедах, даже не подумав, что у меня вообще нет такого права. Выставил себя побитым крольчонком, ага. Чёртова система соулмейтов!..       Ладони сжимаются в кулаки, и Чимин разворачивается, пытаясь не испестряться бесполезной злостью, но ему даже не приходится прибегать к первой попытке, ведь взгляд напротив лишает дара речи.       В нём нет той стены бесстрастности, будто бы Пак нашёл обходной путь беспрепятственно заглянуть за неё, сталкиваясь с раскрывшимся буквально на секунду, но обнажившимся нутром Юнги. И теперь из Чимина вылетают последние остатки мыслей. Однако в плане соулмейтства им даже не надо пытаться что-то сказать, потому что они понимают друг друга без слов: у них ничего не получится.       — Спасибо, — произносит Пак, смотря старшему прямо в глаза. Уверенность в собственных раздумьях наконец-таки хотя бы немного, но появляется, позволяя Чимину кивнуть головой, уже чётче произнося: — Когда лекарства окажутся на руках, скинь сообщение.       Эта ночь бесследно не исчезнет — теперь Пак понимает это. Сердце завывает в глотке так, что он поспешно разворачивается и бредёт в направлении своего дома, оставляя Юнги на холодном воздухе окружённым сотнями теней. Резь от ударов простреливает грудную клетку, отчего Пак не чувствует жжения метки и уже чужой боли, разрастающейся по хаотичному шрифту букв.       Эта война окончена, оглашая наступление другой, более кровопролитной и масштабной, в которой если и будут выжившие, так только наблюдатели.       Юнги же смотрит на еле ковыляющую в отдалении фигуру, пока пространство взрывается своей ирреальностью и окунается в тысячи цветов, оттенков. Необыкновенно яркие, они заставляют зажмуриться и поддаться этим крошечным взрывам изнутри, что прибивают способность дышать к горлу.       Тело движется на автомате, а ладони распахивают дверь автомобиля, тут же захлопывают, погружая салон в непроглядный мрак. Одна из них тянется к потолку, чтобы включить свет, но Мин приходит в себя и убирает её, смотря вперёд, хотя кажется, словно в никуда.       Огни фонарей в далёком пространстве сливаются в одно призрачное пламя, потухшее несколько долгих лет назад. Ядовитый дым от тлеющей древесины забивает лёгкие и не даёт возможности отдышаться, атакуя давно забытые воспоминания о детстве и о недалёком прошлом, которое могло бы быть, не начни Юнги запирать себя в азартных играх.       И слова, высказанные Чимином, полностью отпирают засовы уничтоженных чувств и эмоций, заставляя всему естеству вопить, а ладоням цепляться за грудную клетку. Уже в который раз этого парня хочется обматерить так, чтобы он больше не имел смелости выпаливать свои мысли, кидать их на передовую, как бомбу, и прятаться в окопе.       Мина бросает то в холод, то в жар, однако он просто отсчитывает секунды у себя в голове и дышит им в такт, разгораясь злостью на себя за то, что какого-то чёрта продолжает поддаваться. После единственной, но роковой ошибки никакая борьба ни к чему не приведёт точно так же, как и силы не сдаваться, потому что из-за этого Юнги уже потерял всё, что могло его удержать в этом мире.       Но по какой-то неизвестной причине он всё ещё жив, продолжая собирать на свою душу ещё больше грехов, не позволяя поднести дуло к собственному виску.       Почему?       Каждая клеточка тела вновь взвывает огнём, а после окутывается смертельным холодом, и Юнги тянется на заднее сидение за курткой, отдаёт несколько секунд, чтобы надеть её. По-детски наивно пытается спрятаться в этой чёрной ткани, бесследно исчезнуть в темноте, как исчез на пороге своего дома Чимин, где его встретил некий парень, буквально кинувшийся Паку на шею, от чего боль прошлась по всем внутренностям. Однако эта ночь бесследно не исчезнет, вырывая Юнги из убийственных мыслей чем-то твёрдым в кармане.       Быстро расстёгивая его молнию, Мин неожиданно выуживает шоколадный батончик и фокусирует на нём взгляд, включая верхний свет. Шелестящая упаковка режет слух, а большая надпись «твикс» прорезает память другим воспоминанием так, что запах кофе на заправочной станции вдруг бьёт в нос.       Уголки губ начинают дрожать, стоит Юнги прокрутить сладость в ладони ещё раз, в то время как Чимин, уже перешагнувший порог родного дома, достаёт из кармана отключенный телефон и удивляется, когда на пол выпадает небольшая лента пластырей. Со зверушками.