— ✗ —
Снег укладывается тонким покрывалом по асфальту, а затем его сгребают к бордюрам, превращая в крохотные сугробы. На шоссе он плавится под шинами, тает в коричневую массу с примесью выхлопных газов. Печальное зрелище, в то время как сверху выглядывает солнце, заливая город мягкой позолотой, однако даже это не останавливает Юнги от опостылевших размышлений, волнений, планов и стратегий. Они все осыпаются с каждой новой добавленной деталью, точно как и листва с до ужаса тощих деревьев, которые тронешь — рухнут пеплом. Взорвать бы все эти их конторы вместе с собой. Испепелить в щепки, не давая им и возможности осуществлять задуманное, однако это лишь породит другие. Вредоносный катастрофический круг. Мин сжимает руль с периодичностью в пару секунд, беглым взглядом окидывает скопление автомобилей перед мостом и давит на педаль газа. Старается концентрироваться на сёстрах, оставленных в неведении с деньгами и учёбой в Тэгу, но уже без матери, однако получается только проклинать отца, себя и ненавидеть весь свет вместе с этой идиотской обеденной пробкой. Перекрёсток с каждым зелёным цветом светофора мало-помалу расчищается: машины разъезжаются по сторонам, а черепаший ход заставляет кусать губы. Хочется вдавить педаль газа в пол и въехать капотом в зад заниженной тачки, чтобы нервозность с грохотом мнущихся запчастей тоже скомкалась в бесполезный мусор. Волосы лезут в глаза. Юнги рывком ладони убирает их назад, но они всё равно падают на лицо, вызывая раздражённый выдох. Тело, как натянутая струна, кажется, скоро лопнет. Мин бьёт кулаком по рулю, губя в себе желание приложиться об него лбом, и разблокировывает телефон, глядя на пустой экран. Лишь время смотрит на него в ответ. Нужно выключить мобильный. Погасить экран и отбросить на соседнее кресло, но пальцы не слушаются — и Юнги уже перечитывает последнее отправленное Чимину сообщение, после которого следует лишь недельная тишина. Словно он здесь что-то найдёт, словно он что-то здесь оставлял. Мин приказывает себе не думать о том, что этот непробиваемый парень наконец-таки прислушался и вернулся в собственную жизнь, окончательно разграничив их миры. Давно пора было уже всё закачивать. Это правильно. Правильно. На аватарке Пака стоит один из его присланных котов, и Мин рассматривает его с неким теплом, пока сзади не начинают сигналить. Резко вдавив педаль газа, Юнги уже почти разрешает себе не останавливаться и врезаться в водилу спереди, но вдруг слышит рёв мотора с левой стороны. Автоматически поворачивается в сторону звука. Этот мотоцикл очень похож на тот, фото которого висит у него в диалогах. Юнги щурится, пронзая человека глазами, а тот вдруг выкручивает ручку — по округе раздаётся очередной рёв — поднимает визор и вглядывается сам. Ладони встряхивает точно так же, как и каждый раз, стоит на горизонте замаячить знакомой перекрашенной макушке. Юнги резко отворачивается в неверии, позабыв о тонированных окнах машины. Что он забыл тут средь бела дня? Разве Чимин не в школе? Мин вздыхает: сегодня воскресенье. К чёрту дни, это не Пак, а в машине не Юнги. Нет. Они просто разъедутся по своим делам — и поставят точку. Точку, Пак Чимин, не чёртову запятую. Чимин, как ни в чём не бывало, машет ему ладонью, и Мин глубоко вздыхает, проклиная себя за то, что взял личный автомобиль, с которым Пак слишком хорошо знаком. Юнги не опускает оконное стекло, взмаливается, чтобы этот зелёный уже включился наконец, дав уехать и заверить себя в том, что рядом с ним не младший на своём мотоцикле, который так боялся даже смотреть в сторону байков. Не человек, раз за разом всё продолжающий доказывать Юнги о победе над страхами, о свершении невозможного — и в рёбрах дерёт, дерёт, дерёт до скулящего сумасшествия. Парень на мотоцикле становится одной ногой на землю и снимает шлем. Юнги смотрит на бедлам из чёрных и уже смывшихся оранжевых прядей и вновь вздыхает: его никогда не слушают. Мин всё ещё не планирует покидать своё укрытие, однако сзади опять сигналят, зелёный свет уже загорелся, а Чимин всё ещё стоит одной ногой на земле со шлемом в руках. Нацепив медицинскую маску и удерживая кнопку на двери, Юнги опускает стекло. — Ты хоть ПДД выучил? — бросает громкое и кивает на пустое пространство их полос. — Не останавливай движение! Чимин усмехается с ужасно победным выражением лица: — Я специально. Он кладёт шлем перед собой, выкручивает ручку и двигается на байке вперёд. Фыркнув, Юнги подъезжает ближе к остальным машинам. Раздражающий шум города неожиданно перестаёт выводить из себя, и Мин бесится уже по той причине, что контролировать свои эмоции после их пробуждения невозможно. Из-за этого парня всё полетело в тартарары, проехалось по всем кругам ада и написало свою собственную Божественную комедию. А теперь тот восседает на мотоцикле, который сотворил чуть ли не голыми руками, улыбается так ярко, что хочется то ли зажмуриться, то ли позволить глазам сгореть в качестве сакральной жертвы. Юнги ненавидит то, что всё его нутро перечёркивает каждый принцип, каждое решение и каждый постулат, которые Мин вбивал себе всё это время, стоит Паку просто появиться с этими сверкающими глазами, лоснящимся уютом и ощущением дома. Кулаки врезаются в руль. Ещё пару сигналов светофора — и он сможет убраться отсюда, не нарушая собственные слова. Пальцы сжимают обивку. Юнги прикрывает глаза, возвращая сметённые принципы на место, пытается надеть на своё лицо привычную маску, но его снова сбивают: Чимин светится. Мин не может оторваться от этой радости, которой пропиталось чужое лицо, пусть и с синяками под глазами, пусть и с царапиной на носу. Цыканье вырывается из уст против воли, потому что Пак никогда не умеет следить за собой, опять во что-то ввязался и опять куда-то влез. Его хвостик на голове растрепался до жути, и хочется его перевязать. На шее под курткой чёрные матовые разводы, и Юнги уже вспоминает, где в салоне валяются салфетки. Мин не понимает, что это за трепещущее, вязкое и противное ощущение в районе груди, откуда оно взялось и что от него хочет. Оно тянет кости наружу, выкручивает наизнанку и не даёт покоя до тех пор, пока Чимин вновь не поворачивается к автомобилю, не падает на руль мотоцикла локтями. Восседает горделиво на своём чёрном Кавасаки и сканирует Мина на предмет реакции — тот только вздыхает. Даёт то, чего от него так ждут. — Отличная работа. Прищур глаз исчезает. Чимин вновь победно улыбается: так правдиво, режет без ножа. Счастьем заражает, забирает колкие фразы, сквозь пальцы пропускает тоску, обнажает притворство, превращает грязь зимы в нечто очаровательное. Превращает Юнги в себя. — Я не сомневался в тебе, — вырывается у Мина, и он вглядывается в сияние глаз, в непотухающий восторг. Только ради этого он готов исчезнуть, лишь бы не тушить, лишь бы сберечь. Пак кивает, продолжая любоваться своим творением, а Юнги лишь сжимает кулаки, прося себя оторваться от этого олицетворения борьбы, страха и смелости, победы и проигрыша — от самого Чимина. Загорается зелёный. Заворожённый, Мин ловит смазанный горизонт и, сменив передачи, резко газует, больше не выдерживая и секунды рядом с этим человеком. Невозможно, мысленно твердит он, пока морозный ветер терзает щёки. Он дал себе обещание. Он дал обещание Чимину. Автомобиль выскакивает на мостовую, лавируя между редким транспортом. Нарастающий позади рёв не даёт расслабиться — Мин смотрит в боковое зеркало, но, заметив знакомую фигуру в шлеме, цыкает и уходит вправо, прижимаясь к боку дороги. Обгоняет двухэтажный туристический автобус и одновременно взмаливается тому, что Чимин бросит глупую затею погони и не будет рисковать, виляя между машинами. Пак тут же пропадает из виду за грузовиком. Снижая скорость и хаотично бросая взгляды в боковые зеркала, Мин в беспокойстве кусает губы и надеется, что младший никуда не вписался и всё-таки сдался. Он возвращает взор к лобовому стеклу — и в одно мгновение сдаётся сам, когда впереди замечает спину Чимина. Даже не поворачиваясь, Пак двумя пальцами указывает ему сворачивать налево и ускоряется, съезжая с моста в сторону огромной парковки торгового центра. И Чимин ещё что-то говорил о невыносимости. Юнги зарывается одной рукой в волосы и шипит. Собственные когда-то сдохшие эмоции ещё больше донимают, жжением расползаются по телу, поэтому Мин в одну секунду перекраивает планы о побеге и даже набирается выражений, чтобы наконец закончить всё раз и навсегда, но, припарковавшись, нечаянно роняет их все. Потому что Чимин, выключив двигатель и сняв шлем, подставляет лицо под лучи холодного солнца и вдруг бежит навстречу. Мин врастает в мокрый от снега асфальт. Следит за движущейся к нему фигурой, что стягивает перчатки и засовывает их в карманы куртки; дышит живо, выпускает из порозовевших губ клубы пара и восклицает: — Я выиграл! И вновь сбивает. С мыслей, с ног, с уравновешенности, и рёбра предательски откликаются на боль. «Да, — думает Юнги, — ты выиграл», а в ответ произносит совершенно иное, слабое, потому что хочется сказать не то, и вымученное, ведь о другом он запрещает себе говорить: — У нас даже не было гонки. — А ты что, не почувствовал мои сигналы по миндальной связи соулмейтов? — задирает руки кверху и подносит указательные пальцы к вискам. Юнги хмурится, ослышавшись. — Какой связи?... — Миндальной, — выдыхает Пак и суёт руки в карманы, топчась на месте: его штаны определённо не приспособлены для скоростной езды. — Это ментальная, только миндальная. Ты что, не знаешь этот мем? Юнги опять хмурится, уже не помня, что хотел сказать перед хаотичным вбросом младшего, и трёт переносицу пальцами. — Чимин, — тон голоса становится стальным, не терпящим возражений. — Что ты делаешь в этой части города? — Раскатываюсь. Юнги пронзает Чимина глазами на односложный ответ, в то время как Пак стягивает резинку со своего гнезда на голове, зажимает её между зубов и убирает чёлку, оголяя синяк у линии роста волос. — Это что? — чеканит Мин и кивает на синеву, с которой Пак лишь хихикает, за что получает леденящий взгляд. — Во что опять ввязался? — Да ни во что, — слова корёжатся из-за резинки, и Пак убирает её, аккуратно завязывая маленький хвостик и выпуская чёлку. — В мастерской поскользнулся на масле и влетел в топливный бак лбом, чуть не поседел, потому что ещё немного — и проколол бы себе глаз торчащей деталью. — Юнги вздыхает, чем вызывает у Чимина очередную улыбку. — Видишь, и без тебя справляюсь со своим убийством… так что не вини себя. Мин ничего не отвечает. Прислоняется спиной к двери автомобиля, закрывает рукой лицо и умоляюще выдыхает чужое имя. Пак не реагирует, а через несколько секунд ухватывает момент и переводит тему: — Поделюсь с тобой секретом: я езжу без прав. — Он прислоняется к машине рядом с Юнги, как тот вдруг влепляет себе по лбу ладонью. — У тебя новости одна лучше другой, это какой-то кошмар. Чимин хитро улыбается, словно что-то затеяв, и немного наклоняется вперёд. — Я просто хочу сказать, что ты — это не конец света. Был, конечно, но сейчас нет. Я сам себе конец света. — Чимин, — качает головой и поворачивается к Паку, который вглядывается своими уставшими, покрасневшими глазами в чужие. — Перестань. Ты знаешь, к чему всё идёт, и я не собираюсь это обсуждать. — Это ты перестань. — Мимо ушей. — Хочешь, расскажу тебе хорошие новости? Я, вот, в срочном порядке догнал все пропуски по учёбе и написал корейский с литературой на максимальный балл. Планирую сдать математику и остальные тесты точно так же и продвинуться по рейтингу назло всем тем, кто думал, что раз меня сместили, то я уже не вернусь. А вот и нет, я сам себя сместил и сам себя верну. Мой друг, кстати, тоже не отстаёт. Мы много занимались в библиотеке. Ему до ужаса нравится химия с математикой, но химиком-инженером я его вот вообще не вижу. Может, ему больше технологом подойдёт?... — Это тот твой друг, которого ты уже как-то упоминал? — Юнги расслабляется под мелодичность чужого голоса, зная, что его обладателя уже не заткнуть, да и не хочется терять последнюю возможность. — А у меня больше вас и нет друзей, — смеётся Чимин и смотрит себе под ноги, поправляя свой капюшон. — Хотя есть хороший знакомый, мы с ним в клубе познакомились. — Там обычно обитает неприятный контингент. — Я был не один, так что этот парень показался мне адекватным и оправдал мои ожидания. — Юнги кивает, но с неким недоверием. — Знаю, знаю, буду осторожен. Кстати, а у тебя какой предмет в школе был любимым? — Иностранный. Преподавали японский и английский, но учительница по английскому однажды сломала ногу и так и не вернулась. — О! У меня тоже английский, только не японский, а китайский. Французский я взял по наитию, а оно вон как вышло. — Юнги не скрывает крошечной улыбки из-за чужой лучезарности. — А другого преподавателя не нашли? — Нет. Мы жили в не шибко приятном райончике. Такие цивилизованные одноэтажные домики среди бывших трущоб на границе с Кёнсаном. Их, наверное, до сих пор на многоквартирники не заменили. — Погоди, так ты из Тэгу? — Можно и так сказать. — Чимин моргает и считывает лицо Мина так, будто уже знает, какое выражение находится под всеми масками, в которые Юнги облачился. — В центре был пару раз за всю свою жизнь. После того как вынужденно переехал в Сеул, даже не возвращался, так что я не совсем из Тэгу. Теперь кивает Пак, засматриваясь на череду многоэтажных домов впереди и снующих по стоянке людей. Одна семья катит доверху набитую продуктами тележку, где восседает их ребёнок, и своей громкостью сбивает с мыслей. — А я из Пусана. Мы тоже вынужденно переехали в Сеул, и вот недавно впервые за несколько лет возвращался в родной город. Повисает пауза, наполненная одновременно и пониманием, и угнетающим сожалением, поэтому Юнги засовывает руки в карманы и поднимает голову: — Как там с твоей научной работой? — Отказался. Понял, что это мне не надо было. Опять повисает пауза. Юнги не любит их всеми фибрами души, особенно между боссами группировок, когда один другому хочет либо прострелить голову, либо вскрыть черепушку и выудить оттуда чужой план. Однако с Чимином молчать комфортно, с Чимином молчать хочется, а еще наблюдать за выражениями его лица и догадываться, что на самом деле думает этот парень, но каждый раз терпеть поражение. Юнги сдвигает маску с носа и дышит холодом. В голове ненавязчиво всплывают чужие слова, улыбка, мягкость ладони и бег по утреннему полю — всё, что тогда в мгновение переломило стержень изнутри. Так же как мягкие слова, тихие просьбы, теперь громогласно звучащие в сознании, — и нужда отпустить тревогу возрастает в геометрической прогрессии. С этим парнем невозможно быть начеку. Юнги всегда ему проигрывает. — Ты был в этом торговом центре? — выдыхает Мин в безоблачное небо и переводит взор на наручные часы. — Никогда, — тут же выпаливает Пак и оборачивается, выглядывая из-за крыши автомобиля на длинное здание с яркими вывесками брендов и продуктового, больше похожее на серый изуродованный прямоугольник. — А что, хочешь разведать ценовую обстановку? — Больше хочу забить холодильник. Чимин о чём-то усиленно думает пару секунд, а затем расширяет глаза: — Погоди, я правильно понимаю, что твоя квартира тут где-то поблизости? — И обводит ладонью округу. Мин кивает себе за спину. — Да. Сам не понял, куда заехал? Установи держатель для телефона и используй как навигатор. Чимин с ноткой благодарности кивает, пропуская колкость мимо ушей. — Тогда давай, чего сидим. — Пак отстраняется от машины и направляется в сторону торгового центра, зовя за собой вновь застывшего Юнги, который сражается с мысленным хаосом. Чимин когда-то доказал, что против невозможности можно бороться, и настал момент сделать это. Два шага вперёд — и Мин, сжав кулаки, останавливается. Пак оборачивается, останавливаясь тоже. — Нет, — чеканит Юнги. Младший возвращается обратно и смотрит уставшими глазами на вновь покрывшегося льдом Мина, который вдруг понимает, что его маски больше на Чимине не работают. — Давай без твоей шарманки о безопасности, — уже сам наполняет голос твёрдостью. — Это действительно опасно, Чимин. Перед тобой дверь к жизни до меня, куда ты так желал вернуться. И теперь ты можешь. Подавители нужно принимать мне, а не тебе. Если что-то выйдет из-под контроля, с меткой я разберусь. Стискивая челюсти, Пак бесстрашно впивается глазами в чужие, перебирает в голове слова и точно не желает сдаваться, показывая всю свою непоколебимость и решительность. Юнги лишь выдыхает от поднимающегося раздражения на самого себя. — Я не хочу, — припечатывает младший и шагает вперёд, терзает рукав куртки пальцами, заметно нервничая, но не отступая. Делает тихий глубокий вдох и выдох. — Я уже говорил, что обладателей метки — два. Мы несём ответственность за это вместе. — С плеч одного из них мы уже сняли ответственность, — заметив, как дёрнулся вверх уголок чужих губ, Юнги продолжает: — Чимин, не спорь. Ты знаешь ситуацию. Вернись к своей прошлой рациональности и подумай о своём будущем. — Моё будущее — это моё настоящее, я могу не дожить до завтра даже просто потому, что расшибусь об столб на своём мотоцикле. Ты у меня его тоже заберешь? — с дерзостью чеканит Пак и ждёт чужого ответа. Не выдержав молчания, щурится: — А ты ведь раньше тоже не хотел расходиться. — Лишь для того, чтобы не мучаться от боли из-за метки и решить всё быстро. Но оно вылилось в эту эпопею, — специально сортирует слова Юнги, на что Чимин только сглатывает, принимая на себя удар, но всё равно не бросает попыток спорить. От возмущения двигаясь ближе, Мин еле сдерживается, чтобы не встряхнуть его за грудки. — И я говорю не об этом! Не уходи в философствование, вернись на землю. — Я уже крепко на ней стою. Юнги вздыхает, потирая переносицу. — Это не может продолжаться вечно, — медлит, перекатывая на языке каждое слово. — Если те, на кого я работаю, узнают о твоём существовании, это конец. — Но до сих пор же ведь не узнали? — Ты представляешь, сколько на это уходит? — чуть не рычит, срываясь в сторону машины. — Разговор окончен. — Я не хочу больше жалеть о свершённом, — летит в спину. — Поэтому не глупи. Держись за свою жизнь и живи ей, пока она у тебя есть. Юнги беспокоит не только это. Юнги беспокоит всё и сразу, начиная от собственной живучести. Он просто хочет поступить логично и правильно. Хоть когда-то — правильно, и лишить ставшего близким человека трагических последствий, чего не получилось с собственной семьёй. Ладонь грубо дёргает за ручку автомобильной двери и почему-то не желает её отпускать. Собственное отражение в окне доводит до неугасаемой злости и презрения к самому себе, отчего Юнги встряхивает головой, как вдруг Чимин с размаху захлопывает всем телом щёлкнувшую дверь машины. В одно мгновение сорвавшись с места и за секунду оказавшись у лица Мина, Пак бесстрашно впивается в него взглядом, а кулаком — в молнию куртки. — Тогда какого чёрта ты запрещаешь жить себе?! — гремит Чимин и встряхивает старшего. Дёрнувшись, Юнги опаляется о чужие чувства, что переваливают через край: Пак и не думает их удерживать. — Лицемер. Чимин всаживает лезвие в самое нутро, которое вдруг начинает трепыхаться и сопротивляться. На чужую смелость хочется ответить собственной, выдрать руку, перехватить ладонь младшего и выволочь его на всеобщее обозрение, лишь чтобы показать, какие последствия могут быть, но Чимин смотрит — и распаляет. Знает, что прав, и это выводит Мина из себя. Ещё немного — и сдерживаться станет невыносимо. Юнги запрещает себе открыть рот, гасит костёр, вытаскивает лезвие и останавливает кровь, но теперь Пак двумя руками хватает его за шиворот. Стискивая челюсти, Юнги касается чужих запястий и пытается аккуратно отнять их от себя. Вцепившиеся пальцы не разжимаются, и вместо этого Мин пытается открыть дверь, но она тут же со звоном захлопывается. — Хотя бы раз подумай сердцем, а не головой! — Да чёрт бы тебя побрал! — впервые рявкает Мин и замечает уже знакомый победный огонёк напротив, который выводит из себя ещё больше. — Законы твоей жизни не работают в моей, да как же ты не понимаешь?! Ты знаешь, что такое хотеть жить и не иметь ни малейшей на это возможности, а? И всё из-за одной ошибки! Сколько борьбы скрыто за тем, прежде чем я смирился хотя бы для того, чтобы выжить? Ты думаешь, я просто так пожертвовал всем этим? А сколько людей поубивали бы друг друга, лишь бы обменять своё существование на твоё! О какой жизни ты вообще говоришь? Потеряв свою на несколько недель, вдруг преисполнился в познании? Я не могу думать чёртовым сердцем! Я не могу позволить себе даже заикнуться об этом! Одно послабление — и все выстроенное рухнет к чёртовой матери за считанные мгновения! Так хочешь, чтобы и тебя зацепило? — Сопротивляясь головокружению, Юнги дышит сбито, понимает, что слишком крепко впивается в чужие запястья, и убирает подрагивающие ладони. — Однажды это уже произошло, результат ты знаешь. Тебе хватит. — Во-первых, эта жизнь — моя. И ей распоряжаюсь я. Бросаю ли я её на произвол, восстанавливаю, опять гублю или чиню — моё дело. То же касается и тебя. А во-вторых, вот именно, что результат я знаю, — голос надламывается на последнем слове, и Юнги понимает, что напугал младшего, однако тот превращает страх в топливо и не успокаивается: — И без него я бы не был собой. — В будущих результатах меня не будет, — говорит Юнги, намекая на других, хищных до выгоды и жадных до моральных и физических убийств людей, но Пак опускает голову и уводит ответ в совсем другое русло. — Вот именно. Эти слова бьют под дых и выкручивают наизнанку так, что Юнги делает шаг назад и закрывает глаза, чтобы не сломаться ещё раз. — Чимин, хватит. — И в стремлении отсечь последнее добавляет: — Ты говоришь об идеальном, такое в этом мире невозможно. Твои речи бесполезны. Они не работают ни на мою жизнь, ни на меня. Пак медленно отнимает руки от воротника, пока Юнги разглядывает чужую макушку и думает, что Чимин наконец-таки сдался в своём безрассудстве, как тот вдруг выравнивается и усмехается. Сердце тянет до жути, обволакивая чужой болью. — Знаешь, а весь твой вид буквально кричит об обратном, — дерзит и вдруг становится рядом. — Всё, мы уже распугали достаточно народу, чтобы теперь бояться вместе идти в торговый. Так что успокойся и погнали, — говорит Пак и обхватывает ладонь Мина своей так, как будто этот жест стал уже настолько привычным, что его можно проделывать даже после доведения до нервного срыва. Мгновенно выбираясь из ступора, Юнги с силой тянет младшего назад, от чего тот чуть не падает на землю, но продолжает идти вперёд. Вот упёртый до невозможности. Пак всегда это делает — смело шагает вперёд. Но больше не сможет, если сзади будет такой, как Мин. — Чимин! Не притворяйся, что не понимаешь, что я имел в виду! — уже не сдерживается, распускает их ладони, но Пак хватает Юнги за рукав и волочит его дальше. — Когда ты начнёшь слышать меня, тогда я начну слышать тебя! — Чимин! Если я сейчас потяну во всю силу, ты завалишься! — Ну так тяни! — летит громкое в ответ, и Пак оборачивается. — Ругайся! Ну приземлюсь я на пятую точку, ну и что? Думаешь, я не потащу тебя за собой? Смотря на это оголтелое чудо, что не сдерживает улыбки, Юнги смыкает зубы и не может подобрать ни единого слова, чтобы прекратить весь этот театр, в котором его сценарий опять дочиста перекроили. Чимин только и хочет того, чтобы Юнги сорвался, запрещав себе это долгие годы, чтобы повысил голос ещё сильнее. И план Пака удаётся, ведь Мин уже забыл про то, что они среди бела дня находятся на парковке и кричат друг на друга как последние идиоты, уже не останавливается и изо всех сил дёргает Чимина на себя. Чужая вредность доводит до белого каления, а Пак ещё и смеётся, проезжаясь по асфальту штанами и вцепляясь в Юнги так, что тот почти летит следом. — То есть сначала ты вопил и ревел только от одного моего присутствия, а теперь что? — пыхтит Мин, пытаясь отодрать от себя чужие руки. Чимин сопротивляется, смеясь, тянет парня на себя и пытается то ли встать, то ли заставить уже Юнги проехаться ногами по асфальту. — Хочешь уложить на лопатки? Чёрта с два. — Тогда что ты скажешь на это?! — Даже не отдышавшись, Пак подскакивает на ноги и с размаху запрыгивает Юнги на спину, выбивая из него резкий выдох. Мин чуть не оступается, но удерживает равновесие, пока Чимин смыкает руки вокруг его шеи и повисает как панда, вжимаясь щекой в чужую макушку. — Ты совсем спятил? — слышится вымотанное бурчание. — Что, старость? Колени уже не держат? — хмыкает показательно. — Я на это и рассчитывал. Поясница действительно хрустит, отчего Мина чуть клонит вперёд, но Пак вдруг прижимается к его спине крепче и расслабляется, зажмурившись. Молчит так многозначительно, что сердце пропитывается осознанием: то, чего Чимин не может передать словами, он пытается передать действиями. Словно уловив эфемерную нить безмолвной просьбы, Юнги тут же подхватывает младшего под колени и подкидывает его чуть выше, одновременно пытаясь не утонуть в ощущении чужого тела. Уже не чужого — знакомого, которое раньше чуралось даже шагу ближе ступить. Юнги изо всех сил сжимает зубы, боясь поддаться, потому что его разрывает от тепла со спины — с места, куда никому не дозволено даже приближаться. — Всё? — мягко вопрошает он. Далёкий стук пластиковых колёс тележек разряжает ситуацию. — Успокоился? Качание головы и шуршание ткани. — А ты? — Как видишь, — выдыхает Юнги и прикрывает глаза. Чувство, словно к его виску приставили холодный кольт, не отпускает. — Слезай. Чимин не двигается, и Мину бы поблагодарить его, потому что каждое действие Пака — это спуск курка в русской рулетке, но он вопросительно поворачивает голову к младшему. Пак будто бы набирается твёрдости и — Юнги не зря готовится к контрольному выстрелу — прислоняется лбом к чужому затылку. — Я не слезу, пока ты не скажешь, что прекратишь свои глупости. От шеи Мина веет жаром, а от одежды — еле слышным терпким запахом цитрусов, свежестью туманного леса, и Чимин понимает, что отказывается слезать с Юнги вне зависимости от его ответа. Он как печка, у которой только и хочется делать что греться. Мин же фыркает и дёргает плечом —и мгновенно получает по макушке ладонью. Успевает только удивлённо вдохнуть: — Это ты прекращай свои глупости. Сейчас вообще отпущу тебя — и слетишь. — Не отпустишь. — Отпущу. — Нет. Шум автомобилей позади возвращает в реальность. Люди снуют вдалеке, сливаясь в небольшие толпы; рассекают парковку машины. Снег скоро скроет её, как зима скроет ход времени. В этот раз Пак не радуется победе в препираниях, до хруста ткани сжимает её в кулаке и снова прислоняется щекой к чернильным волосам, в мягкость которых ему хочется зарыться носом. И выдыхает тихое: — Не отпускай меня. Юнги плотно сжимает веки. По переживающему и подавленному тону голоса он распознаёт настоящий смысл только что высказанной фразы вне диалога и правда пытается с ним бороться. Штрихует его знанием последствий, маскирует под боязнь за жизнь его обладателя, шлифует целесообразностью и уже готовится выставлять готовый продукт напоказ, но Чимин его опережает: — Ты всегда так: либо одно, либо другое, а третьему шанса не даёшь. — Третьему не дано существовать. — Хватит меня перебивать. — Даже не пробуй, — шёпотом предупреждает Мин, чувствуя, что ещё немного — и больше не сможет вести эти разбирательские беседы, когда уже всё давно решено. Чужое искреннее присутствие и тепло выдерживать невыносимо. — Даже не пробуй, Чимин. — Когда я общаюсь с тобой, я не вижу в тебе того, кого видишь в себе ты. И, кажется, никогда не видел. Даже в самом начале, ещё на той крыше. Я убежал, потому что… испугался именно этого? Не того, что ты занимаешься такой работой… а потому, что ты оказался искренним. Каким-то… неподдельным. — Чимин. — Я правда думал сказать тебе, что и мне нужны таблетки, чтобы встретиться, потому что ты решил исчезнуть, — чуть повышает голос младший, чувствуя, как Юнги вдруг выравнивается, в три шага достигает автомобиля и разворачивается спиной к капоту, чтобы дать Чимину слезть. Стали в чужих ладонях, расцепляющих собственные, невозможно сопротивляться. Пак приземляется на холодную поверхность и широко раскрытыми глазами смотрит на повернувшегося к нему старшего, в глазах которого царит ужасающая своими масштабами неразбериха из эмоций. Пальцы помимо воли впиваются в Минову куртку. — Потому что так будет лучше, — дробит Юнги чуть ли не по слогам, как будто объясняет это в последний раз. Чимин смотрит на него снизу вверх и еле находит в себе силы стоять до последнего. — Нет. Юнги впервые выдыхает так громко и эмоционально, что Пака прошибает табуном мурашек. — Я не хочу, чтобы ты повторял мою жизнь, ты понимаешь или нет? Я не хочу, чтобы ты постоянно думал о скрытности. Я не хочу, чтобы ты жил с оглядкой на меня. — А теперь послушай, что будет лучше по моему мнению. Я не прошу тебя о государственном перевороте, знаешь? Вечно ты обо всём думаешь глобально. Я просто хочу продолжать говорить с тобой, обо всём и ни о чём. Хочу шутить свои дебильные шутки и привычно видеть, как ты закатываешь глаза. Хочу опять смотреть на небо, потому что только с тобой оно такое значимое, хочу заходить в диалоги и знать, что дождусь от тебя ответа. — Я не могу этого делать. — Ты уже это делал, дурацкий ты дурак! Глаза Юнги так смешно расширяются в неверии от услышанного посреди серьёзного разговора, отчего Пак немного расслабляется и уже увереннее продолжает: — Никто не оградит меня от неприятностей: я сам по себе одна огромная неприятность, как и этот мир в целом. — Разводит руками, подгибая под себя ногу. — Я услышал тебя. Ты боишься, что про меня узнают — и пострадаем мы оба, но, чёрт, продолжать так жить, отказывая себе во всём из-за страха что-то потерять? Это как постричься: боишься, что тебе не пойдёт, а потом радуешься новой причёске. — Ты серьёзно только что сравнил жизнь с причёской. — Ну не ворчи. И вообще, прическа всегда успеет отрасти. Давай договоримся? Как только надо мной или над тобой нависнет опасность, обсуждаем это и решаем, что делать. А до тех пор всё в порядке. — Она может нависнуть так, что никто даже пискнуть не успеет. Чимин цыкает. — Она пока не добралась ни до меня, ни до тебя! Ты её слишком переоцениваешь. Массируя виски, Юнги вздыхает. Смотрит до ужаса вымотанно, и Пак силится выцепить в его взоре ответ, которым служит отсутствие сопротивления. Улавливая момент, Чимин вдруг тянет старшего на себя и, нисколько не остерегаясь, прижимается щекой к чужим волосам. Руки поддерживающе смыкаются на спине. И третий раз за всю жизнь Юнги с хрустом ломает. Мин действительно забывает о том, кем его сделала жизнь. О высказанных в сердцах словах младшего, о собственных рациональных; о хаосе и парадоксах. Впервые жить хочется, даже и утопая в этом убийственном чувстве уюта со знанием того, что в конечном итоге он достигнет дна. Впервые в жизни плевать. Впервые в жизни он согласен с Чимином, ведь теперь Мин уверен, что сможет его защитить. Любой ценой. Пак, будто ощущая это, немного отстраняется с еле слышным выдохом и только сильнее сжимает ладонями ткань чужой куртки. Сердце жмёт до какой-то иррациональной боли. — Иди ты к чёрту, — ворчит Юнги и резво выбирается из негаданных объятий. Мин опять проигрывает, потому что мозг слишком слаб, а тело отказывается сопротивляться: руки нащупывают ключи от машины, чтобы заблокировать её, а ноги шагают сами и несут его в сторону торгового центра, оставляя позади этого идиота. Юнги, если честно, не лучше. И он не хочет становиться лучше. Хотя бы ещё один день. Один вечер. Один час. Солнце слепит глаза, не греет, облачившись в зимнее одеяние, а Чимин спрыгивает с капота, бегом нагоняет старшего, хихикает победно сзади — и, возможно, это второй самый приятный звук во всём мире после фортепиано. Страх заставляет кости трещать, а взгляд — бросаться к небу в поисках поддержки, когда одна, настоящая, гордо вышагивает рядом, забрав себе последние ошмётки сил. Схватившись за конечную мысль, Юнги резко останавливает младшего и чеканит: — Если когда-нибудь появится хотя бы крошечный намёк на опасность, ты тут же делаешь вид, что не знаешь меня и никогда не встречал. Никаких «нет» и прочего. Ты не споришь и делаешь так, как скажу я. Чувствуя, что получасовые разборки наконец-таки принесли результат, Чимин кивает, а сам мысленно вспоминает о том, что на каждое правило обычно случается по двадцать исключений. Однако если сейчас Юнги хотя бы немного сбросит свои оковы и расслабится, ощущая себя обычным человеком, то Пак соглашается уже по умолчанию. — Скажи это вслух, — не унимается Мин. — Как будто я тут просто так с тобой спорил, — фыркает Чимин и показывает на торговый центр. — Мы так и до ночи туда не доберёмся. — А заметив чересчур недовольный взгляд, вскидывает руки: — Понял я. Никаких «нет» и прочего. Откинув волосы со лба, Юнги хмуро натягивает свою медицинскую маску выше и достаёт из кармана ещё одну. Вынимает её из упаковки, запихнув пластик в карман, расправляет ушки и подходит к младшему. Пак только хочет протянуть ладонь, как Мин быстро убирает чужие волосы, цепляя маску сначала за одно ухо, а потом за второе. Плавность движений резонирует с настойчивостью в чужих глазах, пока Чимин созерцает их и не позволяет себе глубоко уходить в размышления, зная, что они ни к чему не приведут. Располгая маску удобнее, он назначает этот день свободным от любых забот. Внутри бетонная коробка светится гирляндами, мишурой и наряженной изящной елью, которая с круговой площади первого этажа тянется до пятого, а вокруг — десятки покупателей, сверкающие витрины, еле слышная музыка. Задрав голову, Чимин ступает ближе к старшему, пока тот, не оглядываясь, идёт направо, незаметно вливаясь в поток людей. Пак не поспевает, плетётся сзади, вертясь вокруг своей оси, и не упускает взглядов Юнги, который изредка проверяет, на месте ли Чимин. На узких эскалаторах они становятся рядом, однако Пак рассматривает броские новогодние украшения, в отличие от чёрного пятна в виде Мина, и выравнивается в спокойствии, позволяя шуму и мгновению унести его разум. Забравшись практически на самый последний этаж, под стеклянную геометрическую крышу, Юнги останавливается около огромного павильона с кожаными изделиями. В то время как Пак зависает на витринах с портфелями и винтажными сумками, Мин, словно уже зная, за чем пришёл, берёт с одной из полок блокнот для записей, обшитый тёмно-коричневой кожей. Дёргает за маленькую закладочку, перепроверяет его на повреждения — Чимин из-за стеллажа наблюдает, как смешно тот хмурится. — Вот это у тебя, конечно, вкус. Я свои тетради в супермаркете за «две по цене одной» покупаю. С зелёной обложкой такие, — шутит и следит за реакцией напротив. Юнги, не вылезая из своих мыслей, кивает и повторно оценивает бежевые страницы. Решив оставить его в покое, Пак оценивающим взглядом окидывает убранство магазина и шагает к самому интересному — кассе, где лежат портмоне и кошельки по специальной цене, а рядом — небольшие брелоки. Чимин смеётся с одного в виде маленького чемоданчика, крутит стеллаж, пробегаясь глазами по неоригинальным прямоугольникам кожи с гравировкой всяких брендов и марок машин, и присаживается на корточки: всё самое интересное всегда в самом низу. Здесь есть целая ферма: не сильно приятного вида мордочка свинки, сама свинка, маленький слоник и корова, у которой двигается хвост. Божья коровка, панда, брелоки в форме инициалов и даже кинжала. Перья, звёздочки, летучая мышь, обхватывающая ключи — но потом его взгляд сталкивается с брелоками в середине. Чимин тут же выравнивается, сгибается и выуживает брелок в форме гитары, заворожённо крутя его между пальцев. Мгновенно рыская в поисках ценника, Пак облегчённо выдыхает, потому что тот оказывается не заоблачным, и вдруг натыкается на крошечную фотокамеру в коричневых и жёлтых цветах. Взгляд цепляется за эту эстетику и не хочет двигаться дальше. Скачет с уже слишком дорогого ценника то на брелок, то обратно. Если он совершит эту покупку, то она точно будет одной из тех самых неразумных трат. В конечном итоге он снимает брелок и, прижав его к сердцу, делает один шаг в сторону кассы, чуть не врезаясь в не пойми откуда появившегося Юнги. Мин вместе с консультантом наблюдают за Паком, который смотрит на них в ответ и хмурится, отступая назад. — Пакет пробивать? — спрашивает парень, кивая на увесистый блокнот. Юнги качает головой. Чимин заранее расстёгивает куртку и лезет к себе в карман за деньгами, но, осознав, как это неудобно с товаром в руке, выкладывает два брелока на прилавок. Один в форме гитары со звенящим стуком падает на пол, и Пак, чертыхаясь, поднимает его, но вдруг из штанов вылетает мобильный, проезжаясь по скользкой плитке. Чимин уже видит, как экран покрывается трещинами, но, перевернув телефон, облегчённо выдыхает. Сверху тоже доносится тихий вздох. Младший выравнивается, толкая Юнги локтем в бок, чтобы не ворчал, и не успевает даже положить упавшее обратно, как Мин резко двигает брелоки к кассиру. — Пробейте в один, пожалуйста. Выходя из ступора, Чимин шикает на него и пытается объяснить продавцу собственную схему, но тот смотрит на Мина и, еле заметно пожав плечами, заносит товар в чек Юнги. — Это ты так мстишь? — злобным шёпотом чеканит Пак и ещё раз пихает старшего локтем, но тому будто бы всё равно. — Ты своим копанием снесёшь здесь всё. — Это не аргумент. Мин молчит, а Пак и не собирается спорить, давая тому передышку и делать то, что хочется. Юнги даже не умеет вредничать, из-за чего на лице появляется глупая полуухмылка: Чимин всё равно добился своего и вновь шагает рядом с Мином. Последний даже не смотрит по сторонам, оставляя это на младшего, погружается в себя, засунув руки в карманы, а Чимин пригревает в руке брелоки, хотя кажется, что собственное сердце. Они переходят во вторую часть здания, которая оказывается менее многолюдной, более белоснежной и величественной. Вдалеке бегают дети около зоны с символом Нового Года, подростки облюбовали имитацию концертной сцены с настоящими барабанами и электрогитарами в бардовых тонах. Широкий мост между двумя сторонами павильонов перетекает в раскидистую зелёную зону со скамеечками, перила украшены золотистой мишурой. А в самом центре, под тёплым светом гирлянд, стоит чарующий белый рояль. Его крышка откинута, клавиатура сияет, маня к себе уже подбегающего к музыкальному инструменту Чимина. Оглядываясь по сторонам, он видит, что на него не смотрит больше одной пар глаз, и нажимает на белую клавишу. Как хотелось бы нажать сразу на несколько, искусно перебрать их в гармоничном переливе и почувствовать себя за пределами материального мира, превратившись в незначимое всё и великое ничего. Когда его окликают, Пак понимает, что застрял, очарованный, на одном месте, но даже не шелохнётся. Слышит позади шаги, шорох одежды — и вот рядом уже стоит Юнги, требовательно кивающий ему в сторону эскалаторов. — В интернете так много видео с пианино в торговых центрах, а здесь никто не играет, — печально произносит младший и касается клавиатуры так невесомо, что ни одна нота не наполняется звучанием. — Может, оно еще не настроено. — Мин оглядывается в поисках табличек о запрете игры, но не находит ни одной, как и ограждений. — Жаль, — вздыхает Пак. — Всегда играют то «Пиратов Карибского моря», то четырнадцатую сонату Бетховена. — Мне кажется, ты единственный, кто не называет её «Лунной». Чимин смеётся и всё бросает взгляды на инструмент, так желая посвятить ему минуты своей жизни, но не имея возможности этого сделать. Поэтому топчется на месте и не силится уходить, только любоваться и растягивать диалог: — Почему её вообще прозвали Лунной? Он задаёт вопрос риторически, однако почему-то кажется, что Юнги знает ответ на него, как знает людей, мир и как каждой мелочи дарит разумное предположение. — После смерти Бетховена один критик сравнил первую часть сонаты с «лунным светом над каким-то там озером» а затем этот эпитет за ней и закрепился. Не помню название, то ли на букву «Ф», то ли «Х». Но оно находится в Швейцарии. Считается, кстати, местом её рождения. — Ты не запомнил название, но запомнил, где это озеро и что это за озеро, — удивлённо выдыхает Чимин и меняет объект своего восхищения. — Названия не так важны, как понимание самой сути, — задумчиво бросает и вдруг щёлкает пальцами: — Погоди, может, Люцернское? — Честно, я вообще без понятия, — бормочет Пак и достаёт из кармана телефон, включая интернет и забираясь в гугл. Юнги ступает ближе, заглядывая за его плечо. — Фирвальдштетское. — Юнги согласно мычит. — В Швейцарии. Ты был прав, его второе название — Люцернское. — Чимин убирает мобильный, не скрывая чистоты своего изумления. — Откуда ты знаешь столько подробностей? — Мелкие интересные факты запоминаются лучше всего. Обладая похожим увлечением, Чимин задумывается над тем, может ли и он похвастаться чем-то кроме заунывных предложений из учебников, и с горечью ощущает пустоту в мозгу. — Откуда ты их берёшь? — Отовсюду, — Юнги пожимает плечами.— Когда я сталкиваюсь с тем, чего я не знаю, мне хочется в этом разобраться. Чимин щурится. — Человек Да Винчи какой-то, — выдыхает и всматривается в глаза старшего, замечая, что он ещё ни разу не посмотрел на рояль. А значит, либо Мин не находит в нём ничего удивительного, либо… — Может, ты, случаем, и на пианино играть умеешь? Скучает. Юнги замолкает. Чимин видит, как изменяется чужой взгляд, утопая сначала в тоске, а потом — в нежности; как Мин ворошит плёнку воспоминаний, затем забавно морщит нос и будто бы борется с самим собой: отвечать правду или соврать. У него никогда не было привычки лгать. Юнги кивает. — Прежде, — повышает голос старший, обращая на себя внимание вмиг загоревшихся глаз, — чем ты попросишь что-нибудь сыграть, я сразу говорю, что нет. — Здесь нет людей. — Я не об этом, — привычно отрезает Мин, но уже намного, намного мягче, словно хочет, чтобы эта тема не утопала в других разговорах. Чимин понимает это и тут же подхватывает: — А о чём? — как можно спокойнее и теплее. Юнги крепко сжимает кулаки. Хочется бросить эту беседу, выйти из нее, переступив себя, но сильнее всего хочется бросить всё. Чимин взял на себя определение смелости, а теперь делится им, и освобождает, и поднимает. Чем выше, тем больнее падать, но раз на Юнги за сегодня не осталось ни одного живого места, то пусть. Пусть. Он отключает голову. Не отвечает, огибает младшего, садится на банкетку и, зажмурившись, пытается заставить себя одним резким движением положить пальцы на клавиатуру, но ничего не выходит. Грубо и быстро не получается — а значит, не получится никак. Он опять проиграл. — Эй… — голос Чимина помогает приоткрыть глаза. Горизонт разъезжается, пятнится, и даже если Мин не может коснуться клавиш, то что уж говорить об игре. Полный терпкого разочарования, Юнги впивается этим взглядом в Пака, но тот вдруг улыбается и не избегает зрительного контакта. Вот всегда он так, горько сознаёт Мин и не сопротивляется. Всегда превращает злость — в успокоение, пепел — в искры. Понимает без слов, действует безмолвно, протягивая внутреннюю сторону своей ладони под застывшую чужую, и аккуратно подносит её к клавишам. Всё ближе, ближе, и ближе, пока она не касается холодной клавиатуры. Когда Чимин невесомо начинает убирать свою руку, Юнги стискивает челюсти и зажмуривается. Тело напрягается до предела, отвергая то, что раньше связывало его с самим собой. Он специально отказался от этого. Ему не позволено возвращаться. Мин открывает глаза, чтобы сказать об этом Паку, но тот смотрит так успокаивающе, что все слова кажутся бесцельными, а решения — бессмысленными. Чимин сужает настоящее до единственного момента, избавляет от воспоминаний о прошлом, размышлений о будущем — и вот уже пальцы Юнги лежат на клавишах. Он сам смотрит на Чимина так, будто тот сможет уберечь его от катастрофических последствий, и нажимает первое трезвучие. Глухое. Слабое. Теперь Мин смотрит на инструмент перед собой. Кладёт на него вторую руку и резко, только чтобы не остановиться и не сдать назад, заставляет аккорд зазвучать. И еще один. И ещё. Он не замечает, как нутро, изголодавшееся по ощущению родного дома, за секунды пытается насытиться, зная, что больше не разрешат. Уши закладывает. Юнги почти ничего не слышит, но по восхищённому лицу рядом понимает, что играет что-то связное. Нервы пробивает резкой болью — ноты смазываются, но он продолжает играть, пока мелодия не затихает. А затем её хочется возродить вновь. Он убирает руки от рояля, оглядываясь в поиске лишних глаз, но только парочка школьников наблюдают за ними со скамейки. — Что тебе сыграть? — голос сам не свой. Мин откашливается, понимая, что Чимин тоже не совсем соображает, где сейчас находится. — Что-нибудь… Новогоднее.Carol of the Bells — Mykola Leontovych.mp3
В памяти мгновенно всплывают ноты произведения, но задача синхронизировать пальцы с воспоминаниями кажется непосильной. Однако Юнги пробует пару нот, по которым Чимин узнает мелодию и уже чуть ли не подпрыгивает на месте. Вдох и выдох. Это произведение всегда навевало о чём-то великом, одновременно сакральном и особенном, словно искорки от бенгальских огней, словно кружащие по воздуху снежинки в новогоднюю ночь. Отправляло в другой мир у звёзд, возвращало по сугробам домой. Хочется закрыть глаза, но сами мышцы не помнят нот. Хочется исчезнуть в песне, но вдохновлённое чудо под боком возвращает к истокам. Пора задействовать другие октавы. Мелодия врывается торжеством так, что даже мальчишки на скамейке вытягивают головы, наблюдая за рождением эмоций, за созиданием чувств. Тошнота подкатывает к горлу, отчего Юнги всё-таки зажмуривается, прокусывает щёку изнутри, чтобы отвлечься, и продолжает. Чимин вспоминает себя на концерте Чонгука. Понимает, что если его музыка — освобождающая, то музыка Юнги — разоблачающая. Она не даёт спрятаться, не даёт убежать, только созидать творения и творить себя. Понимать себя. Принимать. Чимин не жалеет, что однажды повстречался с Юнги, что остановил его на парковке; не жалеет, что незаметно держит телефон и снимает нечто совершенно бесценное. Тридцать секунд — и Юнги замедляет ход мелодии, силится не оборвать её и доигрывает первую часть до конца. А когда в бессилии склоняется к клавиатуре — сбоку раздаются одиночные аплодисменты. Сердце выкручивает от взгляда, полного восхищения; не боязни, ненависти, агрессии и гнева — а восхищения, громогласного, яркого, бурного восторга. Глубина ваккуума уходит. Мин сохраняет в себе это мгновение, запирая на несколько тысяч замков и засовов, чтобы даже самому не достать, не испортить. «Что ты делаешь со мной». Юнги еле отрывает глаза от парня, теперь наблюдая за своими подрагивающими ладонями и понимая, что дорога побега ведёт лишь к разрушению. Но остановиться можно. На пару мгновений, запечатлеть их в подрагивающих ресницах, в мерцающих гирляндах, в солнечном свете за огромными окнами, в тепле чужих глаз и в яркости их обладателя. Можно ведь? — Я был прав, — еле слышно произносит Пак и не заканчивает фразу, а у Юнги нет сил завершать её мысленно. Он борется с ужасающими всплесками из прошлого, которые набрасываются на эфемерное воздушное умиротворение с жаждой растерзать, и побеждает. Всё неумолимо меняется, пора это признать, как бы ни хотелось застрять в стабильности, созерцать один и тот же антрацитовый пейзаж и прокручивать в груди одну и ту же эмоцию. В Чимине бурлит жизнь, к которой так сложно возвращаться. С Чимином видна смена поры года, луна встречается с солнцем, млеет в красках горизонт. С Чимином поход по торговому центру становится восьмым чудом света. Пак проносится мимо вещей, даже не замечая, как вдыхает в них существование, как сотворяет из них искусство. Такие люди не идут вперёд — они бросаются туда и ведут за собой остальных. Юнги стоит на эскалаторе, спускаясь на минусовой этаж, чтобы зайти в один из тех громадных супермаркетов, и смотрит младшему в спину. Рёбра нещадно выламывает от всё звонче и звонче одолевающего понимания. И сопротивляться действительно кажется такой глупостью. От эгоизма давно не осталось и следа.