Впервые за это время Чимин осознанно смотрит на своё отражение в ванной, переводит взгляд на щурящегося рядом в поисках упавшей линзы Юнги и понимает, что они двое, в общем-то, внешне мало чем отличаются, разве что только оттенком синяков. В зеркале отросшие светлые корни торчат так вызывающе, что впору прямо сейчас запихнуть голову в раковину и насыпать сверху отбеливателя — или просто по-человечески сходить в салон. Хотя термин «по-человечески» уже как несколько дней перестал описывать Чимина, предпочитающего тому «хаос» и «Мин Юнги», который вместо Пака склонился над раковиной.
— Чего завис? — вытряхивает он младшего из мыслей. — Я тебя для чего позвал?
Чимин вздыхает, садясь на корточки и рассматривая тёмную плитку ванной. Хоть глаз выколи, а найти прозрачный материал сантиметр на сантиметр не получится.
— Да нет её здесь, смирись уже. Она ушла так же, как мои нервные клетки, — тянет Пак нараспев, подсвечивая телефоном пространство под шкафами. Включённый фонарик капитулирует в беспомощности. — Ей уже конец!
— Чёрта с два, они новые, я их только открыл.
— А вот меньше ворчать на меня надо, меньше бы и руки тряслись. — С деланно недовольным выражением лица Чимин поднимает голову, чтобы Юнги его точно увидел, но тот как назло без очков. Пак хмурится на него в попытке определить, насколько плохо тот видит. Дальнозоркость или близорукость?
Чимин вздыхает: под спущенными рукавами свитера чешется кожа, отблески света на полу доводят до ряби в глазах.
— Чтоб ты так за себя держался, как за них.
В ответ Юнги фыркает, ещё раз осматривает свою рубашку на предмет потери и тоже садится на корточки, дополняя и так забавную картину.
— Я вижу только пакет порошка, — оповещает Чимин.
— А ты не на порошок смотри.
Пак поворачивается к нему, отключившись от поисков. Разглядывает мелкие морщинки в уголках глаз, которые хочется смахнуть пальцем, как упавшую ресничку, и пожинать плоды недоумённых взглядов. А потом вздыхает и выключает фонарик.
— И какой у тебя рекорд по времени поиска ускакавших линз?
Юнги цыкает, но всё же отвечает:
— Минут… пятнадцать.
— И ты предлагаешь столько времени сидеть в таком положении? Твои колени не выдержат. — Не успевает Пак договорить, как тут же получает еле слышным шлепком ладони уже по своему колену.
— Именно поэтому я и позвал тебя, чтобы время сократилось в два раза.
Еле сдерживая ухмылку, Чимин по-актёрски взмахивает руками, упиваясь картиной дезориентированного Юнги и втихомолку желая, чтобы эта линза никогда не нашлась.
— У меня там на кухне уже точно кипит, — добавляет Пак.
— А ты ведь так не любишь сдаваться. И что? Уже всё? Никаких бессмысленных потугов? — наконец вспыхивает Мин, и уже было снова запрятанные эмоции вновь показываются наружу. На этот раз Чимин ни за что не упустит их. Он даже не реагирует на колкость, лишь улыбается хитро и продолжает:
— Спалю тебе квартиру, вот весело будет.
Да, антипригарная сковорода, найденная новёхонькой в кухонном шкафу, действительно пребывает на плите вместе с кастрюлей, но только сгореть и выкипеть там мало что может: Пак просто идёт ва-банк, разрешив себе ещё немного позабавиться.
Юнги не шелохнётся.
— Ладно, я придумал. Надень вторую линзу и закрой глаз, чтобы не мешать видеть другому. Так наша скорость поисков увеличится в три раза, — шутит Чимин, как вдруг Юнги поднимает одну бровь и действительно встаёт, похоже, расценив план хорошим.
Чимин смеётся так громко, что приходится плюхнуться на плитку и заслонить руками лицо. А стоит глянуть сквозь пальцы на Мина, который закрывает ладонью один глаз и выглядит так, будто ему не хватает только корабля, он смеётся ещё сильнее.
— Неужели настолько смешно?
— Очень, — Пак давится воздухом и продолжает валяться на полу. — Ты переклав… переквалифицировался в пирата.
На самом деле Чимин растягивает это полотно реальности, где нет кровавых разводов, глухих выстрелов и кошмарного эхо, уходящего под своды бетонного потолка, как можно сильнее. Вытягивать из Мина эмоции, заставлять его позабыть о времени, возвращать к обычной повседневности и стычкам… нравится.
Юнги с ярко слышным в тоне напряжением вздыхает: капельница ещё не восстановила организм полностью, но хотя бы подняла его на ноги, однако это не мешает Чимину продолжать валять дурака и заодно отвлекать Мина от найденной линзы. Как только он её обнаружит — всё, личное представление закончится, актёры сотрут свои розовые щёки, замарают их жизненной бледностью, понизят насыщенность чувств.
И Пак хватается за идею — очередную, хитрую, спонтанную: не мешкая, подхватывает линзу двумя пальцами и поднимается на ноги. Юнги тут же шагает навстречу и, всё ещё закрыв глаз одной рукой, пытается перенять найдёныша, однако Чимин неожиданно отступает назад.
Мин вздыхает снова.
— Что опять придумал?
— Ещё не придумал, — честно делится Пак. — Но просто так не отдам.
— Так у тебя же там что-то кипело, — пробует Юнги, но Чимин, понабравшись с чужого примера, всё умело игнорирует.
Цыкнув, Мин делает ещё один шаг вперёд, до тех пор пока Чимин не утыкается в настенную сушилку для одежды, откуда на него жалобно смотрит постиранная толстовка. С разводами. Мин тоже смотрит на неё, только с еле проглядываемым недовольством: видимо, хочет постирать по-человечески. Но «по-человечески», как Чимин уже понял, с ним не пройдёт.
Хмыкнув, Пак аккуратно отводит руку наверх, надеясь, что их разница в какие-то три-четыре сантиметра роста не сыграет решающей роли.
Юнги сдаётся больше из-за усталости:
— Давай ты отдашь сейчас, а придумаешь потом?
— Давай, — хватается за возможность Пак. — Будешь должен мне желание.
Юнги закатывает глаза.
— Серьёзно?
— Да.
— Нет.
— У тебя нет выбора.
Прежде чем Пак вообще успевает сообразить, что значит очередной взгляд Юнги, его запястье уже успевают перехватить и забрать линзу. Мин, будто бы только что не совершил временной скачок или не сломал законы физики, просто-напросто произносит «ага» и возвращается к зеркалу.
Пару мгновений Чимин оторопело глядит ему в спину, а потом усмехается. Да, возможно, он совсем чуть-чуть забыл, какие у Юнги навыки, за которыми собственная реакция совсем не поспевает. Чимин улавливает то, о чём ему ненароком попытались заявить, и, раз его помощь больше не понадобится, театрально выруливает обратно в коридор.
Если бы Пак действительно не хотел что-то отдавать, Юнги бы это и не получил. Как же не жаль, что пока случается только наоборот.
Утыкаясь носом в пасмурные облака, с которыми сражается солнце, за окном, а осознанием — в безмятежность на сердце, Чимин внезапно сознаёт, что находится в чужом доме. Знает, что прячется здесь до последнего, пока не очнётся сам Юнги и не додумается его выдворить. Они в Сеуле, в одном городе с его повседневностью, но словно в совершенно ином мире. Более располагающем, более… родным. Здесь безопасно, здесь его понимают.
Ухмылку сменяет мягкая улыбка. Что-то удивительное.
Бурлящая вода в кастрюле и накаленное почти до предела масло в сковороде — вообще какой-то артхаус. Чимин шикает на плиту, подходя к ней и выкручивая температуру конфорки на минимум: всё-таки с газовыми общаться намного легче, чем с электрическими. Рыская по ящикам, Пак находит всё необходимое и, ограбив холодильник, принимается нарезать шиитаке из пластиковой коробки.
Он вдруг останавливается, упираясь ладонями в тумбу.
Удивительно. Еще вчера он чуть трижды не свалился в обморок, а теперь неспешно готовит в квартире у Юнги.
Он смеётся, продолжая свою неторопливую деятельность, пока сбоку вдруг не звучит нетерпеливое «всё, дай я», а в поле зрения не появляются чужие руки с закатанными до локтя рукавами.
Чимин даже не дёргается.
Он оборачивается, зависнув на несколько мгновений и рассматривая ладонь Мина, не смеющую прикоснуться к собственной и забрать из рук нож. К его коже до сих пор присоединён катетер, залатанный пластырями. Паку хочется указать Юнги сесть и не выёживаться, но они, очевидно, друг друга слушать не будут.
Задумавшись, с какого же именно момента в таком мёртвом голосе появились первые эмоции, Чимин перекладывает нож лезвием в другую руку и рукояткой навстречу протягивает его Юнги.
Мин теперь тоже смотрит прямо в глаза. Чимин может даже точно сказать, когда тот своим прищуром начинает анализировать ситуацию. Хочется щёлкнуть Юнги по носу, чтобы думал меньше.
Сделав шаг в сторону, Юнги мочит лезвие в холодной воде, а затем ждёт, пока Пак уступит ему место, но тот никак не может вернуться из своего путешествия по астралу. Заслоняет своей спиной тусклое солнце, что никак не наберёт обороты к второй половине дня, смотрит на растрёпанную тёмную шевелюру рядом, бледные крепкие руки — и соскальзывает взглядом к плите.
Точно. Еда.
— Ты либо пододвигаешься и изображаешь декорацию в другом месте, либо следишь за кастрюлей, — выдыхает Юнги сбоку. — Убавь огонь.
— Все, нашёл свои глаза, раскомандовался, — бросает Чимин, но всё ещё не синхронизируется с реальностью. В итоге бросив эту затею, он уменьшает температуру. — Тут даже огня нет.
— Иди уже отсюда, — не выдерживает Мин, не привыкший делить с кем-то контроль над пространством. Чимин ухмыляется, но послушно отступает назад и садится за барную стойку для наблюдения с вакантного местечка.
И готовка обретает просто невероятную скорость. Пак не поспевает за тем, как быстро Мин разбирается сразу с несколькими посудинами, нарезкой и каким-то причудливым салатом, похоже, истратив на это все продукты из холодильника. Чимину кажется, что он смотрит какую-то кулинарную передачу: с такой ловкостью Юнги проворачивает свои махинации даже без рецептов, однако хмурясь и придерживая плечо, когда приходится задействовать левую руку. Ну, да, чего было ожидать от человека, заявившего, что дай ему время — приловчится к чему угодно.
— Заставляешь ерундой заниматься, — неожиданное ворчание вырывает из мыслей.
— Есть же что-то надо.
Чимин ставит локоть на стол и подпирает им голову с мягкой улыбкой: как же Юнги не любит эту повисающую тишину, которую Пак, однако, находит уютной, и как его, пусть и строящего из себя обладателя трёх слов в год, тянет поговорить.
— Вечность вся посуда лежала на верхней полке и пусть бы продолжала там лежать.
Чимин щурится: что-то не похоже. Видно, что Мин уже давным-давно привык готовить, и навыки его кажутся если не врождёнными, так приобретёнными. Пак вспоминает, откуда Юнги родом, что тот не единственный ребёнок — и всё становится на свои места.
— Так я и хотел сам заняться готовкой, а ты лежал бы. Но нет, поднялся и даже не дал сковородки достать.
— Ты бы убился ещё перед тем, как за ней полезть.
Чимин прыскает в рукав, рассматривая Юнги из-под отросшей чёлки.
— Тогда еды бы стало вдвое больше — одна польза, — шутит Пак, ловит в свой адрес косой взгляд и продолжает смеяться. Солнце прыгает по столешнице солнечными зайчиками, подначивает острить и выдавать глупости, медленно тая от безмятежности. — И вообще, нечего их было закидывать на самый верх.
— Я что, знал, что ты тут поселишься?
— Я за тобой приглядываю, к слову.
— Я похож на ребёнка? — Равномерный стук ножа о доску прекращается; Юнги разворачивается с риторическим вопросом и отчётливым «нет» на лице, но Чимин задумывается и так же серьёзно выпаливает:
— Да.
В него летит полотенце. Еле успевая увернуться, Чимин чуть не летит со стула назад, вовремя хватаясь за столешницу, и слышит смешок напротив, ужасно жалея, что не видит чужого выражения лица — лишь движения плеч и отточенные махинации. За сегодня Чимин отмечает уже вторую его профессию и задумывается, неужели здесь никогда не было Намджуна? Неужто эта вычищенная до искусственности квартира никогда не знала других гостей за обеденным столом? А есть ли они у Юнги, эти знакомые и приятели? Есть ли с кем занять свободное время, позабыть о кровавой работе?
Чимин отрывается щекой от ладони.
Скорее всего нет.
Успевшая опостылеть грусть вновь наваливается на плечи. А сколько этого мёртвого груза на плечах Мина, если всё это время он пребывал наедине с самим собой и кровожадными думами, не давая никому к себе приблизиться, не разрешая себе так этого желать? Поэтому и схватился за появление соулмейта, поэтому пришёл?
Чимин даже не может представить масштабов той тяжести. Её хочется снять. Забрать себе, обняв Юнги со спины, избавиться, как от абсолютно ненужного мешающего хлама, похоронившего всю чужую мягкость, что прячется под грудами вины и жестокости. И её уже приходится доставать с настоящим боем, а Пак не планирует останавливаться. Мин и так слишком много отдал, слишком много пережил, слишком сильную боль претерпел, поэтому пусть отдыхает, даже если отдыхать себе не позволяет.
— Тебе разве никуда сегодня не надо? — очередная колкость выводит из мыслей, однако Чимин на неё улыбается. Никуда он не убежит.
— У меня вся домашка с собой, — просто отвечает он и кивает на валяющийся у кровати рюкзак.
Так претит мысль о мимолётности времени, о том, что стоит лишь закрыть глаза — и вселенная заберёт отвоёванные моменты спокойствия. Телефон Мина, который Пак швырнул в ящик, сейчас бы трезвонил беспрерывно, вытягивая в реальность, как и собственный, разрывающийся вибрацией на краю стола. Чимин тянется за ним, но, прежде чем открыть входящие, идёт на поводу у спонтанной идеи и включает камеру.
Для видео с играющим на фортепиано Юнги нужна компания.
Немного отклонившись назад, Пак незаметно наводит камеру на спину старшего, который то делает шаг к плите, то к раковине. Словно дорвавшийся до сундука с самыми дорогими игрушками ребёнок, Чимин еле заставляет себя оторвать палец от кнопки затвора, предусмотрительно прижав ладонью динамик. Юнги ворчит — Пак собирает компромат. Всё честно.
Конечно, он никому не покажет эти фотографии: даже самому смотреть на них вгоняет в трепет. Его берёт восторг из-за того, что сейчас он может просто сидеть рядом на стуле, фотографировать расслабленного Юнги, иногда шикающего себе под нос — наверное, что-то не получается как надо, — и наблюдать за готовкой. За готовкой. С Юнги. Какой-то диковинный, неземной и очаровательный абсурд. Как он может на это не согласиться?
Пролистав результаты шпионажа в галерее, Чимин читает сообщения Чонгука, три пропущенных от него — и тяжесть возвращается. Время вспять тоже хочется повернуть: туда, где он не заврался, где не узнал про Тэхёна.
Пальцы зависают над экраном. Пак подбирает слова так долго, что напротив уже садится Юнги, вырывая из замусоленных размышлений. Глядит задумчиво, кивает на пару тарелок перед ними и протягивает палочки. Чимин принимает их, видимо, с таким сосредоточенно-побитым лицом, что Мин вопросительно поднимает бровь.
— Ничего, — отвечает Пак и, поняв, что опять смазал правду, клонится в бок и распластывается по столу, вытянув руку. — Чонгук. Я заврался ему.
Юнги понимающе кивает, мешая лапшу, в то время как Чимин возвращает свой взор мобильному, не зная, какими словами поделиться с экраном. Никаких не будет достаточно, ведь все они потянуты ложью. Где он сейчас? Разве он может сказать, что у Юнги? Который, кстати, стучит по тарелке металлическими палочками с каким-то совершенно далёким взглядом. Пак поднимает глаза на эту подозрительную меланхоличность, на молчаливо и без всякого интереса уткнувшегося в еду Мина, чьё лицо вновь приобрело бледный оттенок. Чимин хмурится, и прикидывая в голове время следующей капельницы, вдруг вытягивает руку, перегибается через стол и касается лба Юнги. Понять температуру с помощью прикосновения слишком сложно, сравнивать не с чем, отчего Пак делает единственный вывод — жара нет — и выдыхает.
Юнги смотрит на Чимина так, как будто ему всё же удалось подорвать кухню: ошарашенно. Выбитый из колеи, он мгновенно реанимирует свою суровость, которой подёрнуты его глаза, но Чимин успевает заметить это всколыхнувшееся чернильное дно. Пак бесстрашно соскальзывает взглядом к заострённым чертам лица, паре родинок на коже, растрёпанным волосам.
Что-то барахлит в груди. Гремит старым мотором, очнувшимся вдруг и понявшим, что надо работать.
Пак убирает левую руку, вновь утыкаясь в экран телефона. Перенимает невидящий взгляд, перед которым буквы то расплываются, то прыгают, и мотает головой. И вдруг понимает, в чем дело чужого притихшего состояния: не в лекарствах, отдыхе и потревоженных силах.
В последний раз трогая экран телефона, к которому он прилип уже с самого утра, Пак, замахнувшись, отшвыривает его на застеленную чёрным пледом кровать и берёт в ладонь палочки. Он мысленно даёт себе подзатыльник за отправленное Чонгуку «
сейчас я кое с чем разбираюсь, чуть позже расскажу тебе всё-всё» с долей восклицательных знаков, чтобы не звучать так избито серьёзно, и возвращает всё своё внимание реальному миру. Тому, кто сидит перед ним, никак не реагируя на почти заваленный тарелками стол так, что даже пришлось отодвинуть вазончик с искусственными суккулентами, но рефлекторно поднимает голову на звук приземлившегося мобильника. А затем встречается с изумлёнными до искр глазами, потому что Чимин не привык к такому, всегда перекусывая почти на ходу, почти никогда не заставая дома маму, чтобы с ней пообедать — и даже Новый Год оказался бескомпромиссно сорван. Он привык есть в одиночестве точно так же, как не привык к по-домашнему тёплому Юнги, пусть он и покрывает себя ледяной коркой, в то же время незаметно пододвигая к Паку тарелку с ттоки. Действия всё равно его выдают.
Чимин вспоминает, как они забрасывали друг друга криками на парковке перед торговым центром, распугивая всех вокруг, и прячет улыбку в рукаве свитера.
— Не нравится? — мгновенно реагирует Мин, даже не поднимая глаз и продолжая опираться на левую руку. Пак же боится раскрыть рот: боится того, что может вырваться из его переполненного эмоциями сердца.
Мотнув головой, изголодавшийся за шестнадцать часов Чимин забивает себе рот и рисом, и салатом — всем подряд, а потом откидывается на спинку стула.
— Ладно, ты не врал, что осилишь любой навык, — прикрывает губы ладонью Пак и метит палочками в пибимпаб. — Это невероятно.
— Я никогда тебе не врал, — бурчит Юнги себе под нос. — Ерунда, — отмахивается.
Чимин сводит брови к переносице.
— Если это ерунда, то мои навыки — вообще комариный писк.
— Твои навыки умеют пищать, интересно.
— О, да. А сейчас они пищат о том, как сильно их потеснили в искусстве! — Чимин знает, что несёт полную околесицу, но разбавить горечь в чужом смешке обязан. Он полными восторга глазами окидывает Юнги и еле держится, чтобы от эмоций что-нибудь не вытворить, хотя руки так и чешутся.
— Не преувеличивай.
Ну и ладно, думает Чимин, зато преувеличу я.
— Раз не нравится, могу забрать твою порцию, — пожимает он плечами и, привстав с места, нацеливается палочками на тарелку Мина, приглядев себе аппетитный кусочек мяса.
Его нападение тут же пресекают.
— Я не говорил, что мне не нравится, я говорил не преувеличивать.
— Одно и то же.
Чимин молниеносно проворачивает вторую атаку, которая тоже заканчивается неудачно.
— Сядь спокойно и ешь, — шикает на него Юнги и кивает себе за спину. — Там ещё осталось, потом себе положишь.
Не давая сбить себя с толку и пользуясь моментом, Пак тут же крадёт приглянувшийся кусочек мяса и тут же его роняет. Юнги ворчит, пытаясь придать своему голосу строгости. Не работает. Абсолютно ничего не работает — Чимин всё так же глядит, бойко, благодарно, захватывает своей свободой, заставляет в неё нырнуть. Мин поднимает мясо палочками, но Пак решает идти ва-банк и мешает ему это сделать, затевая перепалку. Юнги дерется столовыми приборами не хуже, чем в рукопашную, поэтому, вздохнув, забирает себе извалявшееся по столу мясо, закидывает его в рот и тянется за бумажным полотенцем, отрывая пару листов.
Бой проигран: смириться нужно, но делать это нет никакого желания. Однако к невыразимо вкусной еде вернуться очень даже есть, поэтому Пак делает вид, будто бы только что не пытался покуситься на чужую тарелку, и не может сдержаться, чтобы опять не набить себе рот и с трудом пережёвывать пищу, а потом удивляться, почему на его тарелке перестаёт уменьшаться количесво мяса. Было шесть — шесть осталось.
Чимин хмурится, поднимая на гипотетического зачинщика вопросительный взгляд.
— Ешь, — просто отвечает Юнги, ещё даже не расправившись с лапшой.
Неужели Чимин выигрывал лишь потому, что победу ему отдавали?
И Пак впервые слушается, чуть смущённо отводя взгляд в сторону, но всё равно поглядывая на виновника своего кошмарно сбитого расписания и нервной системы, хотя и отплатившего чертовски вкусной едой. Этому виновнику капельницу через шесть часов ставить, а он уже на ногах и после обеда, когда Чимин моет посуду, планирует покуситься на телефон, чтобы те люди на другом конце провода покусились на него. Пак грозится, что швырнёт в него губку, если Юнги додумается включить мобильник — а потом всё-таки бросает её через всю комнату. Предварительно отжав, конечно. Мин без особых усилий ловит её и кидает обратно: губка пролетает над головой Чимина и рикошетит от стены ровно в раковину.
Пак грозится кинуть её второй раз и всё-таки побеждает, когда заставляет Юнги вернуться к кровати и делать то, что он так любит: ничего не делать либо спать, и вскоре сам присоединяется к нему вместе с компанией из тетрадей, снова облюбовав широкий подоконник.
Открывшийся панорамный вид на погружающиеся в глубокий вечер очертания города идёт к атмосфере спокойствия забесплатно. Первые минут десять Чимин не может сосредоточиться ни на чём, кроме полыхающего пепельно-малиновым неба. Горизонт гипнотизирует неизведанными картинами, росчерками, эскизами из облаков, вдохновляя создавать точно такие же, но Пак может устроить только переплетения чётких формул и задач в тетради синими чернилами. Теперь он понимает, почему Юнги рисует — то, что рвётся изнутри, иногда невозможно не выплеснуть, — хотя и не сознаёт, как ему удалось передать настолько живую, настолько глубокую картину. И чем? Обычной шариковой ручкой.
Перелистывая пару страниц тетради, Чимин вынимает вложенное в файл драгоценное материальное доказательство и не может перестать его созерцать, как-то самое небо, как-то самое поле, как ту самую земную юдоль.
Как? Отнимая жизни, возрождать их на бумаге?
Это единственный рисунок Юнги?
Чимин тихо оборачивается, незаметно разглядывая Мина, вновь облокотившегося на стену у изголовья кровати. Он хмуро читает книгу, даже не жмурясь от заволакивающей его лицо пелены солнца — нисколько не слабого, не отдающего свои владения вечеру. Как будто оно разверзло иссиня-чёрные тучи лишь затем, чтобы разукрасить мягкостью черты лица Юнги, выровнять цвет кожи и позволить пушинкам комнатной пыли кружиться вокруг него. Эта картина напоминает о доме в Пусане, о лете около моря, о прятках в просторной кладовке, куда проникал свет через маленькие прямоугольные окна, приоткрытые форточки. Юнги бы даже не пришлось вливаться в эту атмосферу — он несёт за собой точно такую же. Если бы он оказался там, такой рукастый, бабушка бы точно запрягла его починить всю технику в доме и вытащить из сарая старую мебель, рассыпаясь в просьбах собрать из неё новую. Она бы нашла ему горы работы и отблагодарила бы тоже горами: и еды, и тепла, и крышей над головой.
Жаль, что бабушка смотрит телевизор с государственными новостными каналами. Жаль, что она знает, кто такой Мин Юнги. Однако когда-нибудь, когда-нибудь точно наступит время, когда Чимин сможет беспрепятственно и бесстрашно свозить его в родные края — там определённо можно освободить голову и окунуться в сельские просторы, чистый воздух и ясные пейзажи. Оставить душу без контроля. Расслабиться.
Интересно, что он читает? Сощурившись, Чимин выцепляет взглядом английские надписи: Стефан Цвейг. Он бы сейчас с радостью обменял свои письмена на это сокровище, ведь какой бы эта книга ни была, она всяко будет занимательнее, чем надоевшие зазубренные гипотезы, теоремы и тезисы. Однако приходится вернуться к этим коварным хитрецам и отдавать им все своё внимание до тех пор, пока Чимин не отвлекается на движение со стороны и не обнаруживает поглядывающего в его конспекты Мина. Пряча свою улыбку, Пак делает вид, что ничего не замечает, но на тригонометрической задаче не сконцентрироваться, когда за твоё плечо пытаются украдкой заглянуть.
Ладонь с зажатой в ней ручкой зависает в воздухе. Юнги, заметив перемены, двигается ближе к тонкому учебнику, тыкает пальцем в задачу и произносит:
— Застрял? Здесь можно умножить обе части уравнения на sin z.
Чимин делает все, чтобы не растянуть губы в улыбке и состроить вид, что он совсем не знает, как это уравнение решается. Только и может, что кивнуть, повернувшись и рассматривая мягкий профиль. Он уже позабыл, когда у него самого так же сильно горели глаза от наук.
— То есть сделать через лишние корни с Пи, а потом исключить их из решения, — продолжает Мин. Задумывается, вновь являя своё суровое выражения лица — и снова хочется разгладить морщинку меж его бровей подушечкой пальца.
Юнги поворачивается, заглядывая прямо в глаза:
— Понял?
Следовав за его объяснениями, Чимин уже окончательно потерял нить происходящего, поэтому решает кивнуть и просто вложить ручку в его ладонь.
— На, пиши.
На мгновение зависнув, Мин глядит на чужие тетради и так осторожно двигает их к себе по подоконнику, что то ли опять включай камеру, то ли проверяй, на месте ли вдруг всколыхнувшееся сердце.
Аккуратный ровный почерк завораживает. Чимин увлечённо водит взглядом то по появляющимся строчкам, то по равномерным движениям, становящимся всё более хаотичными, и старается не пропасть в тёплом размеренном голосе.
— Вот здесь… смотри, все остальные косинусы, входящие в уравнение, будут равны одному, и исходное уравнение тогда станет верным равенством. Это значит, что можно сделать так, как я уже сказал… — Забрав тетрадь на колени, он чертит в ней табличку на две колонки, куда вписывает отдельные вычисления, а ниже, в ещё двух окошках, исключает посторонние корни. — В первом случае k — целое число, значит, m должно быть нечётным, то есть вместо него берём 2m+1, а во втором случае наоборот?.. Да, наоборот.
Чимин подпирает голову локтем и периодически, когда Юнги отрывается от тетради, кивает, хотя совершенно не следит за ходом решения, видя перед собой огоньки чистого интереса и не мешая им мерцать; загораться от каждого произнесённого слова, кивка, росчерка и строчки и позволять Паку наслаждаться этой яркой, столь тёплой картиной. У кого и когда он успел её выторговать, такую редчайшую ценность, раскрывающую свой свет урывками и лишь в темноте?
— Вот, — говорит Мин и протягивает Чимину ручку с тетрадкой, но тот не спешит их забирать, не силясь отвести взора от совершенно новых образов чернил. Мало того, что Пак никому не давал свои конспекты, кроме Чонгука, так уж тем более не разрешал никому в них писать.
Нечто терпкое забирается в грудную клетку, расползается жаром по венам. Чимин мотает головой, не зная, за что ему зацепиться, чтобы не отпустить это состояние Юнги.
— У меня ещё вот тут проблемы, — выпаливает он и указывает на первый попавшийся пример. Юнги хмурится, прикидывая ответ в голове, а Пак смотрит только на него и думает лишь о том, как удержать это выражение на его лице, как вцепиться в эти секунды, как не дать этой реальности ускользнуть. Он трёт разгоревшуюся щёку рукавом свитера и наблюдает, как Юнги усаживается по-турецки и зависает над тетрадью.
— Пи дробь шесть, — вдруг произносит он, поднимая голову. Чимин впивается в него взглядом, дыша через раз.
— Почему? — вырывается из пересохшего горла. Двигаясь ближе, Юнги протягивает ему тетрадь, в которую Чимин даже не смотрит.
— Что именно непонятно?
— Вот это.
Чимин не глядя тыкает куда-то.
— Имеешь в виду, что идёт после возведения обеих частей в пятую степень? — Чимин утвердительно кивает, хотя абсолютно не улавливает, о каких частях идёт речь и причём тут степень. — Ладно, смотри. Используем треугольник Паскаля, то есть таблицу биноминальных коэффициентов, потом упрощаем… — Пак растягивает рукав свитера, ради вида заглядывает в листок со структурированными подсчётами, из-за чего приходится подвинуться ещё ближе и уже только потом сообразить, отчего колену так тепло. Оно касается бедра Юнги, греясь чужим теплом. Чимин смотрит на это и не чувствует ничего, кроме желания завалиться на Мина ещё больше. — Получаем корни ноль и один, раскладываем на множители… — Пак ловит себя на очередной решительно абсурдной спонтанной идее, но слишком поглощён, чтобы ей не следовать. — Тут меньше нуля, решения нет, а случаи с синусами можно объединить в один, поэтому получаем… — Не издавая ни звука, Чимин как можно осторожнее приземляет свою голову на чужое плечо. — Пи дробь шесть.
Юнги замолкает, наконец заметив тяжесть на своём плече. Почти не дыша, Пак приходит в себя следом и влепляет себе мысленную затрещину, однако не сдвигается ни на миллиметр. Хочется просто закрыть глаза и пропасть, плавиться в уютном тепле и не предугадывать чужую реакцию. Хоть один раз, один час, один день прятаться от ожиданий, последствий, будущего.
Вздохнув, Чимин произносит с поддельной лёгкостью:
— И вон тот пример тоже.
Юнги не говорит ни слова. Не шелохнётся. Чимин чувствует его напрягшиеся мышцы, ловит себя на мысли, что страшнее резкой реакции может быть только её отсутствие, и стойко не поднимает взгляда. Вытягивает ладонь, перелистывает назад страницу тетради, лежащей на колене Мина, и показывает на одно из начатых неравенств.
— Теперь и алгебра? Ты меня эксплуатируешь, — отмирает Юнги, скрывая свои эмоции так искусно, что ни одна не наполняет и слова. Чимин посылает ему такой же искусственный смешок, продолжая лежать на крепком плече.
— Блин, ты заметил. Какая досада, — тихо продолжает Пак, уводя диалог в безопасное русло, но в то же время твёрдо показывая, что отстраняться не намерен. — Теперь задания самому придётся доделывать.
Секунда.
Вторая.
Юнги всё никак не расслабится, на что Чимин кусает щёку, давя в себе улыбку с долей горечи.
— Как ты всё это помнишь? — опять пытается Пак. — Я как только тестовый бланк сдаю — сразу голова пустая, раз за разом приходится повторять.
— Экзамены ведь уже должны были пройти, — звучит приглушённое, такое глубокое, практически под ухом. Чимин закрывает глаза, вслушиваясь и кивая. — Ты всё равно готовишься?
— Да. У меня уже начались подготовительные курсы к выпуску. Пока буду ходить на всё подряд, ещё не выбрал направление.
— Уже не языки?
— Не знаю… Это то, что надо обдумывать по несколько раз.
Светские разговоры как прятки. Чимин продолжает ждать ответа, поджимает губы и уже решается отпрянуть, как Мин всё же расслабляет плечо и выдыхает:
— Я не помню, а понимаю. Когда начинаешь что-то понимать, уже не надо помнить.
В этом есть смысл, Чимин знает, однако деланно выпаливает:
— То есть ты считаешь, что я ничего не понимаю?
Юнги, как процессор древнего компьютера, загружает смысл придирки секунд пять, своими выражениями лица вызывая у Чимина задушенный хохот. Он прячется в чужое плечо, когда после негодующего восклицания «ты понял, о чём я» ему прилетает тетрадью по голове, и всё равно продолжает смеяться. От осознания того, какая у Юнги настоящая сила удара и насколько он его ослабляет, по спине бегут мурашки. От ткани его пижамы приятно пахнет кондиционером, убаюкивающее тепло забирается под свитер. Отстраняться от этого — кощунство, самым ужасным образом упущенная возможность, потраченное впустую время — и Чимин позволяет себе закрыть глаза. Здесь хочется остаться.
Вот так опасность и страх становятся твоим домом, раскрываясь с совершенно другой стороны. Чимин бы хотел, чтобы Юнги тоже смог это ощутить, не дёргаясь лишний раз, разрешив себе быть обычным.
Пак выдыхает, ловя за хвост суматошно прыгающие в голове темы для разговора. Возможно, сейчас и не нужно слов, лишь брошенный на уходящее солнце взгляд и обволакивающая тишина.
Сверху тоже слышится сдавленный вздох, после которого Юнги медленно отстраняется и двигается к краю, чтобы сползти с кровати и, немного покачиваясь, встать. Сидя вполоборота, Чимин наблюдает, как тот находит себе занятие за протиранием салфетками стола, потом — расставления всей посуды по полкам, и наконец понимает, отчего вся квартира по-неживому чиста. Не он единственный так любит прятки.
Пак возвращается к тетради, кидая на чужой почерк смазанный взор. Гореть должна щека, а горит грудная клетка. Вернуться к заданиям невозможно: какие вычисления, когда куда ни посмотри — всё намного увлекательнее? За окном — пепельно-рыжий закат, а за спиной снуёт мягкость в человеческом обличии. И ни до чего не дотянуться.
Чимин замечает отложенную книгу, перевернутую корешком вверх, и самым наглым образом её ворует: тянет по пледу к себе, обхватывает пальцами, врывается сторонним наблюдателем в историю.
«Я стоял и глубоко вдыхал эту тишину, казавшуюся мне поразительной, ибо за ней мне чудилось что-то тайное, нечистое и опасное. Явственно ощущал я, что эта тишина — обман и что в мглистом чаду этой улицы тлеет нечто от гнили нашего мира. Но я стоял, не двигаясь, и прислушивался к пустоте. Я уже не чувствовал ни города, ни улицы, ни названия её, ни своего имени; я сознавал только, что я здесь чужой, что я растворился в неведомом, что нет у меня ни цели, ни дела, ни связи с этой тёмной жизнью, и всё же я ощущаю её с такой же полнотой, как кровь в своих жилах. Только одно чувство владело мной: ничто здесь не происходит ради меня, и тем не менее всё принадлежит мне, — то блаженное чувство глубочайшего и подлиннейшего переживания, которое достигается внутренним неучастием и которым, как живой водой, питается моё существо при каждом соприкосновении с неведомым».
Фраза за фразой летят пейзажи, уносится в небытие счёт времени, и из неожиданно потрясающей картины вырывает только глубокое «
Понравилось?», а Чимин отрывает глаза от книги, ими же и отвечая на вопрос. Он не может увидеть их сам, и только в глазах Юнги видит их отражение и сколько восхищения отдано пролетевшим секундам. Мин на единственное мгновение застывает, не прекращая созерцать всколыхнувшийся и нисколько не сокрытый океан эмоций, а потом отворачивается, неожиданно показывая эмоцию, которую Пак ещё ни разу не видел. Чимин даже ненароком подаётся вперёд в попытке рассмотреть, уловить, однако Юнги быстро возвращает контроль, как возвращается с ещё одной книгой.
— А это что? — тут же интересуется Чимин.
— С этой ещё толком не разобрался, а уже вторую прикарманить хочешь? — хмыкает Мин, опять садясь на кровать и облокачиваясь спиной на стену. — Джек Лондон. Его не отдам.
Чимин фыркает и на претензию, и на философский подход к чтению, и двигается к подоконнику, хотя уж очень хочется рассмотреть поближе не только вторую, но и все остальные. Юнги не кажется обладателем целой библиотеки, но мало ли что скрыто там, за сплошными дверцами шкафа во всю стену? Он с таким же успехом не казался ни художником, ни поваром. Может, он ещё и ракеты строит?
Чимин замечает за собой, что прожигает старшего взглядом, и решает не отдавать ему слишком много внимания, возвращаясь к захватившим сердце строчкам, которые в самом конце одной из новелл рассекают грудь контрастом. Пак сглатывает оставшуюся горечь, поднимает голову и только сейчас замечает горящий экран телефона, что лежит в сбившихся складках пледа.
Как только Чимин, вытянувшись, забирает его и смотрит на входящий контакт, то сердце ухает вниз.
После скандала родитель звонит либо в случае, когда он не закончил тираду, либо в случае, если ты натворил нечто ещё более грандиозное.
И Чимин больше склоняется ко второму. Он смотрит на иконку контакта, как на закат собственной жизни и на начало Армагеддона. Автоматически выровнявшись по струнке, как будто это поможет, он сжимает кулак и принимает вызов.
—
Тебя опять нет дома, — без приветствий и сразу к делу. Чимин вздыхает в попытке включить свой лингвистический аппарат и выжать из него всю мощь.
— Мам, я сейчас у одноклассника, хотел позвонить и предупредить…
Его перебивают:
—
Хотеть и делать — разные вещи!
Юнги поднимает глаза на Пака — последний тянет палец вверх и вымученно улыбается. Пауза на том конце линии в секунд десять не сулит ничего хорошего.
— Мы тут делаем домашку… — продолжает Чимин и всеми силами старается, чтобы это не звучало как оправдание. — Тема сложная, я согласился помочь разобраться. — Чимин буквально чувствует, как мама вопросительно сдвигает брови к переносице: раньше он бы ни за что на такое не согласился. — А меня обещали вкусно накормить.
Возможно только потому, что Чимин почти не лжёт, приправляя отмазку львиной долей правды, мама немного понижает тон голоса.
—
Чонгук-и хорошо на тебя влияет, — она с долей недоверия спускает ему это с рук. —
Он с тобой?
Вот так всегда: милое «Чонгук-и» и только ему «Пак Чимин-ши!» гневно-негодующе. Правильно говорят, что чужих детей любят больше, чем своих. А в принципе, Чонгук заслужил. Пусть любят его, а Чимин будет скитаться в одиночестве.
—
Пак Чимин-ши. — Ну вот.
— Он на репетиции.
—
А ты почему не с ним?
В голове Пака щёлкает: ему сейчас устраивают допрос, где он опять носится, потому что в прошлый раз Чон точно растерялся, когда ему позвонила Пак Кёсон, пусть и прикрыл друга. И теперь каждый слог медленно и со вкусом превращается в минное поле.
Чимин утыкается взглядом в корешок учебника.
— Ты же помнишь, что Чонгук выступает в группе, да? — «
Ну ещё бы, ты за кого меня держишь!» тонет в дальнейших объяснениях. — У них перенесли дату концерта, а у его ребят заваленный график, поэтому они сейчас чаще собираются. Я не хотел им мешать, а тут ещё бесплатный обед…
—
Променял друга на еду, всё с тобой понятно, — слышится вздох. И подозревающее: —
Так свободно говоришь, неужели наконец начал сближаться со своими одноклассниками?
— Да, — кивает твёрдо.
—
Дай-ка ему трубочку.
Чимин с выражением полнейшего раздрая впивается в своего гипотетического одноклассника и понимает, что это конец всему его спектаклю. Юнги как будто чувствует, что атмосфера кардинально изменилась, и смотрит в ответ. Вырванный из глубины мыслей, он сам ненароком напрягается.
Пак закрывает динамик рукой, убирая телефон от себя подальше, и панически шепчет:
— Нужно подтвердить, что ты мой одноклассник.
— Погоди, это твоя мама? — Чимин бы позабавился над нисколько не сокрытым удивлением Мина и тем, как смешно взлетают вверх его брови, вот только времени совсем нет.
— Да, — выпаливает он и, не медля ни секунды, обхватывает чужое запястье, поднимает его и вручает Юнги телефон. Пак почти слышит, как груз ответственности со звоном перекладывается на чужие плечи.
Юнги, очнувшись, мотает головой, и Чимин почти смеётся с его неописуемого выражения лица. Они препираются ещё пару секунд, но Пак выпаливает «
Ты хотел, чтобы меня не убили, так спасай!» и стальным захватом не даёт его руке даже сдвинуться с места, что в конце концов Мин, абсолютно дезориентированный, произносит:
— Здравствуйте…
И страх меняется на искрящееся озорство, стоит услышать совсем не характерный для Мина неуверенный тон голоса. Пак убирает ладони, впиваясь ими в подол свитера, и кусает губы изнутри.
—
Привет-привет, прости, что так неожиданно, просто проверяю своего несносного сына, который любит пропадать неизвестно где и который даже не рассказал мне о тебе! — Чимин, заметив автоматную очередь из слов и то, что он её не слышит, тянется к телефону и прямо в чужих руках увеличивает громкость звонка. Юнги чуть отнимает от уха мобильник, который в его ладони кажется почти что крошечным. —
Надеюсь, он тебя там не достаёт. — Пак вздыхает на то, как его репутацию весьма законно, в отместку за «всё хорошее», очерняют, и избегает смотреть на Мина. —
На самом деле я рада, что он обзаводится друзьями. Так как тебя зовут?
Чимин зависает.
Теперь Юнги прикрывает динамик ладонью и спрашивает нервным шёпотом:
— Как меня зовут?
И как в такой ситуации вспомнить имена своих одноклассников, которые слышал лишь в начала года на перекличке?!
— Со Чохва? — пробует Пак.
Юнги одними губами чеканит «
Почему с вопросительной интонацией?!» и сразу же непоколебимо выдаёт:
— Со Чохва, ачжума.
Чимин заслоняет рот рукой, чтобы не выдать свой смешок и не получить по шапке сразу с двух сторон.
—
Ну что ты, что ты. Я помню, как твои родители единственные на собрании тоже были против закрытия клуба по античной литературе! — вдохновлённо продолжает Кёсон. Выдохнув, Чимин расслабляется и украдкой рассматривает сосредоточенно каменное лицо Юнги. —
Очень хорошие люди! Присматривай за моим оболдуем, ладно?
Мин, пропав в разговоре и полностью заняв место названного одноклассника, вдруг ухмыляется и прямо глядит на Чимина в ответ.
— Конечно, ачжума.
—
Хорошо-хорошо, весело вам провести время! Передай трубочку обратно, пожалуйста.
— Да… Спасибо большое.
Как только телефон попадает в руки Паку, милая интонация сменяется на колкое:
—
Вон твой одноклассник, не то что ты! И с уважением, и спасибо сказал!
Чимин тут же убавляет громкость. Немного опустив голову, он поглядывает на Юнги, который складывает руки на груди и пилит Пака взглядом.
— Ну ма-ам…
—
Нечего мне тут.
— Я ведь всегда говорил тебе «спасибо».
—
Что-то в последнее время от тебя только «прости» слышно!
— Прости… — Но он тут же спохватывается, исправляясь: — Спасибо.
—
Вот так. Ладно, в этот раз разрешаю тебе остаться у своего нового друга. Не обижай его!
Чимин глядит на «своего нового друга», понимая, что обижать сейчас, вообще-то, тут будут его самого.
— Ничего не обещаю.
—
Пак Чимин-ши!
— Ладно, ладно. — Пак смотрит на Юнги и наконец завершает звонок, даже не зная, с чего начать свои очередные оправдания. В глазах напротив горит яркое «
И что это было?» так, что хочется его стереть. — Вот ты и познакомился с моей мамой.
Правильная интонация — и стереть получается. Чимин смеётся, наблюдая за чужим взъерошенным видом, пока Мин распускает замок из рук и цыкает так красноречиво, что Пак смеётся ещё сильнее. Он умудряется даже вставить честное «
спасибо огромное, спас» и, распластавшись на кровати, уставиться в потолок. Повернуть голову, вновь сталкиваясь с невозмутимым Юнги, который потревожено уткнулся в книгу и теперь точно не жаждет что-то обсуждать.
Чимин улыбается, понимая, что правда хотел бы здесь остаться, и дальше набираясь сил, однако изо рта вырывается другое:
— Капельницу завтра последнюю поставлю, сниму катетер — и покину твою обитель.
Юнги не шелохнётся. Чимин делает глубокий вдох и отворачивается к окну, за которым почти стемнело. Старается не думать о том, что ещё предстоит сделать и с чем разобраться. Он заполучил кусочек чужого искусства, ворох эмоций и даже тепло, которое было невозможно достать — да, он до сих пор законченный эгоист и наглый до мозга костей, но вытягивать этими неудобствами Юнги из его ледяной тюрьмы необходимо.
Найдя глазами оставленного Цвейга, Чимин достаёт из-под пледа подушку и кладёт её под голову, перевернувшись на бок. Глаза не фокусируются ни на одном абзаце, мысли пускаются врассыпную, и единственное, чего душа так жаждет делать — запомнить каждую секунду этого уюта, ведь потом его может и не быть.
Пак откладывает книгу, засматриваясь в окно.
Он замечает, что комната полностью погрузилась в темноту, только когда кровать сзади прогибается — и Чимин вдруг резко смыкает веки. Он не знает, зачем притворяется, но чувствует, что нужно это сделать.
Потому что вставать с кровати не хочется. Убегать не хочется.
Если Юнги уйдёт на диван — Чимин сделает вид, что проснётся, и поменяется с ним местами. Только в этом случае. Чтобы не бороздить его раны.
Но Мин остаётся, медля с уходом. Пак практически слышит его мысли — настолько они громкие, настолько глубокие. Они уже засыпали так, вдвоём, и Чимин был объят страхом, отчаянием, безысходностью. Перед ним разверзались ворота нового мира, сбрасывали его в пропасть, когда он вдруг понял, что умеет летать. Глупо было судить рыбу по тому, как она взбирается на деревья.
Чимин слышит еле слышное дыхание Юнги — и отчего-то успокаивается, словно каждый вздох вверяет ему то, что Пак справится со всем, что бы ни произошло. И он в кои-то веки прислушивается. Не знает, сколько проходит времени, как Мин, повернувшись к Чимину спиной, засыпает, а он сам осторожно приподнимается, вновь уставляясь в окно. Там ночь: спокойная, безмятежная, лишь ветер раскачивает тени заледеневших деревьев внизу. Он нашёл безопасность в этой темноте.
Словно по привычке, Пак тянется к краю пледа и набрасывает его на Юнги, а потом ложится обратно. Устремляет взгляд в чужую спину — и, возможно, хочется оказаться ближе, совсем чуть-чуть.
Шея безудержно зудит. Нужно уходить, иначе он останется здесь больше, чем надолго.
— ✗ —
Они вновь подрываются на рассвете от разрывающегося адским пиликаньем будильника. Юнги опять выдирает подушку из-под головы, но на этот раз кидает её в сторону звука, шипя сквозь зубы хриплое и гневно едкое «
как же я его ненавижу» и пытаясь вернуться в свой сон. Не получается: Чимин, еле нащупав запутавшийся в пледе телефон, планирует как можно скорее его выключить, но путается сам, плашмя падает на кровать и выпускает из ладони мобильник. Он летит навзничь, с грохотом проезжается по полу — и опять продолжает пиликать.
Юнги смотрит на всю эту картину с мученическим выражением лица.
— Бессмертное чудовище, — цыкает он под аккомпанемент Чиминового смеха.
— Капельница, — напоминает Чимин. Трёт сонное лицо, взлохмачивает выцветшие волосы. Перегибается через Мина и скатывается с кровати на пол, достигает телефона, затем — ванной, дальше — тумбочки. Фокусирует взгляд на надписях, разрывает последнюю упаковку со шприцом и, засучив чужой рукав, фиксирует запястье. — Всё по расписанию, — добавляет, а Юнги даже не шелохнётся, подставляя руку.
Касаться бледной кожи ощущается намного горячее, чем вчера. Закончив, Чимин всматривается в свои руки, на какое-то мгновение вываливается из реальности — и за это ничтожное время она успевает превратить грудную клетку в настоящий хаос. Вешая раствор у кровати, Пак чуть не сталкивается с вешалкой носом, и в спешке отстраняется, находя хоть какой-то покой в собирании своих вещей.
Нечто подгоняет его в спину, мешает ориентироваться, пока он впопыхах крутится по всей квартире, складывает в рюкзак разбросанную канцелярию, забирает из ванной толстовку со свитером. Вернуться к подоконнику через кровать кажется издевательством над его потрёпанными органами, и так еле отживающими свой век.
Юнги, поняв, что доспать причитающиеся ему часы не получится, поднимается, первым делом подходя к столу и доставая из ящика телефон, а Чимин избегает смотреть на эту утреннюю картину, на эту объятую дымкой улицу, на ужасно мило помятого Мина.
Беззвучный вдох и выдох — и Пак уже ищет в коридоре свою куртку, которая оказывается свалена в самый угол. Он тянет её за рукав, вдруг соображая, что её стоило бы сжечь вместе с диваном: разводы крови на ней катастрофические. Ткань подранным куском жалко повисает в вытянутой руке. Чимин закусывает щёку, бегло размышляя, что с этим казусом делать, пока где-то вдалеке не раздаётся:
— Бери мою.
Пак резко поднимает голову.
— Там холодно, — добавляет Мин, доказывая, что Чимин точно не ослышался.
— Так я же могу сейчас свою быстро застирать, на улице высохнет. — Запал пропадает уже на четвёртом слове: если Пак начнёт её отмывать, ванная станет похожа на место убийства.
Юнги, стоя у стола с телефоном и выглядывая из-за стены, в безразличии пожимает плечами.
— Как хочешь.
Как хочет Чимин? Он смотрит то на свою куртку, от которой осталось лишь подобие, то на гардероб с чужими вещами — верхней одежды там достаточно — и, конечно же, становится предельно ясно, что Пак не преминет умыкнуть у Юнги что-нибудь ещё. Особенно куртку. Особенно ту, которая знакомым флагом глядит на него с вешалки, напоминая о заправке и первых искренних разговорах, приведших к тому, что ему разрешили покуситься на холодильник, спальное место и теперь под шумок уносить из квартиры вещи.
Особенно если собственная останется здесь.
Да. Равноценный обмен.
Чимин хмыкает.
— А какую можно взять?
— Какую хочешь.
Беззвучно передразнивая Юнги, Пак заворачивает в ванную, оставляя свою любовь на кафельном полу душа, а вместе с ней и надежду, что её не выбросят. А затем Чимин снимает уже другого кандидата на освободившееся вакантное местечко, унимает трепет, тут же ныряет в приятную ткань — и все силы уходят на то, чтобы не выдать развернувшуюся внутри катастрофу. Эмоции — предатели. Уже с самого утра его все подставляют.
Пак тонет в куртке Юнги, как в тёплых водах Тихого океана, и как можно незаметнее вдыхает тот самый запах. В сердце мгновенно проникает чувство полной защищённости — и Чимин, всё-таки не сдержав улыбку, застёгивает куртку, что на пару размеров больше, и перекладывает в карманы свои заранее вытянутые вещи.
Хочется накинуть капюшон на голову и обнять себя двумя руками, однако Пак трясёт головой, приглаживает волосы и подхватывает рюкзак, абсолютно не зная, как попрощаться, ведь прощаться нет никакого желания. Лишь наоборот. И так же наоборот ноги несут за порог в надежде скрыться от этого жара и хаоса. Но куда он скроется? Чимин ведь собственноручно окружил себя ими со всех сторон.
