Переворот экспромтом

      Здесь должна была быть тьма. Въедливая, сардоническая. Никакого света за порогом, никаких записок, пустой лестничный пролёт, гулкий отзвук шагов, убийственная усталость и желание закрыть глаза на ближайшие годы. Не с грохотом переворачивающееся нутро, не с оглушительным треском расколовшееся сердце.       Оно не должно собираться заново. Всё вообще не так должно работать.       Ни черта не работает с Чимином.       Ни черта.       Юнги до боли сжимает палочки в руках, не смея поднять глаз. Невыносимо. Невыносимо сопротивляться.       До жжения глаз, безумно разрывающегося сердца, скачущего пульса — не работает. Все обыденные устои уже давно перестали функционировать. В этого мальчишку вложены механизмы самоликвидации, которые он успешно перекручивает и, сам не ведая как, сносит всё, что только попадается на глаза. Всё вверх дном: схемы поломаны, границы стёрты, баррикады порушены, и Юнги чувствовал, как не мог оттянуть себя за шкирку от открытой двери, как самостоятельно отрекался от привычного отрицания и делал шаг навстречу. К тому, кому даже не нужен свет, чтобы быть домом, кому не нужно ни тепло, ни четыре стены, ни безопасность, потому что Чимин идёт напролом за своим сердцем и какого-то чёрта тянет туда и Юнги, выдрав у него возможность к сопротивлению и разоблачив истинное желание в кои-то веки поддаться. Закрыть глаза, сжать чужую руку, выйти из клетки. Ослепнуть от свечения человеческого мира, вспомнить себя.       Чимин достал из него того Юнги, которого пришлось убить. Достал живым — и всё естество отторгает то, что должно быть мёртвым. Он не должен дышать. Эти чувства не должны возвращаться. Уже ничто не сделает человеком.       На мгновение, на единственное мгновение Юнги поднимает глаза.       Целое всё уже вернуло ему человека. Вернуло всё, что было утеряно, что было проклято, уничтожено, сочтено бесценным и неприкасаемым. Что было — сейчас сидит напротив. Бросает взволнованные уставшие взгляды, терзается за двоих.       Юнги хочется сказать ему, чтобы не тратил своё время на лишённые смысла, пропащие вещи.       Из губ не вылетает и звука.       Юнги хочется сказать ему, что надежда — отвратительно хрупкая вещь, не стоит давать её.       Поздно.       Сердце уже — живое.       От него и до самых кончиков пальцев пронзает импульсом, терзает нервные окончания, мешает дышать. Юнги ощущает, как колотится всё внутри него, как жжёт глаза, как скручивает горло. Его хочется выдрать. Сердце тоже. Чувства — вместе со ними. Пусть всё катится на утилизацию. К чёрту, к чёрту, к чёрту.       Зачем он делает это? Зачем он здесь? Зачем он пришёл? Зачем…       Один вдох, одно движение, одно послабление — и Юнги рвёт на части.       «Ты был прав, — хочет он сказать Чимину. — Я лицемер».       И сдаётся.       Он сдаётся. Окончательно, бесповоротно.       Если Чимин хочет тянуть его за собой, он разрешит себе волочиться следом. Он возьмёт на себя страх, он возьмёт на себя последствия, он будет готов за двоих. Если Чимин хочет сжать его ладонь, он разрешит себе коснуться того, чего касаться запрещено.       Чимин отпустит его, когда захочет. Чимин уйдёт сам, когда ему это будет нужно. А до тех пор…       Всю зверскую силу, всю кошмарную мощь, чудовищное естество, кровавую безжалостность, звание убийцы, клеймо монстра — Юнги положит всё, чтобы защитить того, кого эта грязь даже не должна касаться. Чимина не должна коснуться и капля крови, пусть Юнги постоянно умывает в ней руки. Он слишком много отдал на убийства — и он отдаст ещё больше, если это цена за то, чтобы уберечь Чимина — чтобы уберечь его всё.       Пак чувствует этот в мгновение ока преобразившийся, этот цепкий, мощный взгляд тёмных глаз, где в ожидании бури затих океан. Видит напротив нечто совершенно иное — вырвавшееся, необъятное, стихийное, открытое и разбавляемое несвойственной краснотой век, мягкой резкостью взгляда.       Совершенно обнажённое. Как в первую встречу — искреннее, но теперь отнюдь не пугающее, а влекущее, заставляющее давить в себе трепет и взором охотиться за каждой секундой изменений в картине напротив.       Вот оно, думает Чимин.       Грудь сжимает.       Это точно оно.       Вернулось.       Улыбаясь, Чимин чувствует себя обновлённым холстом, который очистили от слоёв зачерствевшей краски, где каждый мазок кисти не придавал ему смысла. Дышать становится легче, свободнее.       И Пак расслабляется. С шумным выдохом откидывается на спинку высокого стула, крепче перехватывает палочки и как ни в чём не бывало продолжает трапезу, наконец выискав ответы на все свои вопросы. Теперь Чимин точно знает, что его отсюда не выпнут, точно как знает и то, что сам в ближайшее время не отцепится — поэтому просто продолжает есть. Хоть на немного, но теперь он может перестать думать и разрабатывать планы, как всегда за двоих, — и погружается в выстроенный, пусть и ненадолго мир со спокойным сердцем.       Накопленная тяжесть практически вмиг испаряется из тела, позволяя ему обмякнуть без постоянных доз адреналина. Плохо спав столько дней, питаясь только тревожностью и выкручивающим кости предвкушением предстоящего, Чимин держится за столешницу, как за инвалидное кресло, и даже позволяет себе ухмыльнуться, поднять палочки на зависшего Юнги со словами «ну вот и всё, ешь давай», наблюдать за безмолвным согласием — и в кои-то веки нормально поесть. Без неожиданной боли, без срывов, без тошноты и без одиночества — в тепле холодной квартиры, в покое и даже вместе.       Чимин ухмыляется воспоминанию, как они трапезничали на заправке, сидя на капоте автомобиля. А потом улыбается так искренне, что приходится прикрыть рот рукой. Думает о том, сколького же Юнги был лишён и как сильно его хочется познакомить со своим миром. Ему бы, наверное, понравилось на концерте Чонгука. Интересно, какую музыку он слушает? Даже если совсем другой жанр, песни, исполненные Чоном, не могут не понравиться: в них вложено слишком много души.       Чимин бросает взгляд на тихо жующего Юнги, который пропал мыслями в созерцании риса и почти не двигается. Видно, что устал намного сильнее, что вымотан и физически, и эмоционально, раз даже не смог как следует на Чимина выругаться. Поэтому, когда вся еда пропадает с тарелок, Пак решается навести порядок и застревает у раковины минут на десять, прислоняясь лбом к висящему над мойкой шкафчику. Он не отвлекает Юнги — кажется, словно не надо выдёргивать его из астрала, — уже на автомате перемывает посуду с закрытыми от усталости глазами, бурча себе под нос Чонгукову песню, чтобы сознание не улетело на половине процесса. Расфасовывает приборы по полкам, задвигает шкафчики и запаковывает открытые пакеты, половину сгружая в холодильник, а другую выкидывая.       Происходящее всё равно кажется вырезанной сценой из официального хронометража. Словно им двоим только и остаётся, что прятаться во временных отрезках, когда ночное время останавливается, замирают стрелки на циферблатах и их жизни ничего от них не требуют, разрешая встретиться. Между временем, между мирами. И сцена их, как дурацкое свидание с заключенным: у тебя пятнадцать минут, пластиковая стена, перегородки и гнетущий надзор. Двинешься — шарахнет.       Пак облокачивается на тумбу до тех пор, пока не ощущает на себе лёгкость вопросительного взгляда с долей потерянности. Он оборачивается, устремляя собственный в ответ, и раскатывает рукава свитшота, тоже теряясь.       Очень странно: он не видит прозрачной стены.       Тело само делает несколько шагов навстречу — так, что оказывается рядом со стулом, почти касаясь чужих колен своими. На физическом уровне чувствуется распотрошённая прямо напротив тяжесть, протяни руку — словишь, возьмёшь на себя. И Чимин тянется к ней, обжигая об искры кончики пальцев, хмурится, неустанно глядя на Юнги, где ярчает целомудрённый покой и вырывается глубоким, вековым раскаянием в складке меж бровей.       Хочется взглянуть на часы. Время же остановилось, оставив ощущения теми же?       Касание потухает под промокшей тканью толстовки. Холод цепляется за кожу, ползёт по запястью, локтю — выше, до груди, до сердца. Метка молчит — или Чимин заставляет её заткнуться? — не слышится даже вдоха. То, что разлетелось, позволяют собрать — и Пак кладёт на чужое плечо вторую руку.       Усмирить естество становится катастрофически мучительным; совершенно губительно не сдвигаться с места и не двигать губами, пусть и зная, что остаётся единственное «вперёд» и сдерживается корифейским «как».       — Ты в порядке? — размыкаются собственные губы. Юнги щурится, словно Пак неожиданно заговорил на совсем чужом языке. — Или опять подстрелили, а ты тут сидишь, истекаешь кровью и молчишь?       Шутку оценивает лишь тишина. Пропавший в созерцании чужих ощущений, Чимин присоединяется к ней, рассматривает Юнги, как с его кончиков волос капает на чёрную толстовку, его непривычно ненапряжённые плечи, отчего уже не кажется, что с места его сможет сдвинуть только резкое решение материка разойтись в стороны, и вздыхает.       Руки несмело потряхивает. Как только они отрываются от ткани, искры взлетают вместе с ними.       Чимин стягивает резинку со своего хвостика, рассыпав пряди, и делает последний шаг вперёд — близкий, тесный, становясь ровно между чужих бёдер. Он как ни в чём не бывало запускает пальцы в тёмные волосы, собирает их в пучок и цыкает на то, что они не слушаются, путаются, выскальзывают, заставляя встать на носочки и только тогда ощутить чужое присутствие в звуке дыхания, в тепле касаний.       Чимин, не сориентировавшись, останавливается. Только сейчас осознаёт, что бесстыдно ворвался в личное пространство, что нарушает его, своей шеей почти сталкиваясь с еле слышным выдохом.       Что-то не так.       В нём самом что-то не так.       Чимин вдруг осознаёт, что сделал бы ещё один шаг, если бы мог.       И окончательно перестаёт что-либо понимать.       Слишком много за один вечер, слишком много для сегодняшней ночи и завтрашнего утра, слишком много на чужой душе и слишком хочется на себя всё это перенять.       Он вновь смотрит на подсыхающие волосы.       Возвращается к ним взглядом, всем телом заставляя себя отклониться, вдруг вырывая ясность из мыслей, что делать этого не хочется, что от него самого не отстраняются, что смотрят в район грудной клетки, пряча там взгляд, и приходится прийти в себя. Чуть наклониться в сторону, заметив, что шедевр тянет только на выставку самых уродливых произведений искусства, и неожиданно броситься переделывать всё заново.       А потом плюнуть на обычное и необычное.       Эта сцена всё равно не попадёт в общую хронику. Эта сцена — выдранная, вырезанная, выцепленная ими из потока реальности; она бросает в ирреальность, в крайности, в последнее. Пак опускает глаза вниз, с дрожью в сердце понимая, что здесь, совсем рядом, кто-то думает точно так же. Чувствует точно так же, сражается точно так же, ломается точно так же.       И это не пугает?       Вопрос, совершенно очевидно, риторический. Воровато усмехнувшись, Пак в шутку показывает Юнги язык, из-за цепкости его взора ещё больше замедляя свои движения. Нет, он не перестанет. И да, он занимается ерундой и собирается продолжать. Без каких-либо аргументов и защиты.       Юнги почти невозможно собрать хвост на затылке: половина прядей просто падает обратно на лицо, поэтому Чимин делает его чуть выше. Мягко пропускает волосы сквозь пальцы, чтобы получилось ровнее — хотя больше наслаждаясь, — и от усердия даже закусывает щёку, пока на ключицу вдруг не приземляется что-то тяжёлое.       Пальцы выпускают пряди. Уже во всей готовности ожидая боль от удара за свои проделки, Чимин смотрит на них и понимает, что в разрушенном шедевре — втором по счёту — виноват не он. А Юнги, уткнувшийся лбом в сгиб плеча.       Что-то искрится. Опять.       Тяжесть окунает плечо в жар.       Чимин на автопилоте мгновенно прикладывает два пальца к шее Мина. И слышит смешок. Хриплый, резаный, на выдохе.       Сбившийся в грудной клетке воздух начинает саднить. Желание в то же мгновение обернуть кольцо рук вокруг чужой шеи пугает, но замершие ладони не могут даже шевельнуться. Пропадает звучание собственного голоса, перед глазами — пятна жёлтой настольной лампы, верхнего света, темноты дальних уголков нежилой квартиры, которая вдруг превратилась в тёплый дом, и Юнги, опять проявляющего «молчаливую благодарность».       Вспомнив, как быстро тогда Мин забрал свою ладонь обратно, Чимин дёргается и резко обхватывает Юнги за плечи, крепко сжимая глаза и сжимаясь сам. Он не знает, что будет, не знает, к чему всё это приведёт, но знает, что хочет ухватиться за происходящее сейчас.       Ухватиться, пока не истекло.       Он не ругается на себя. Выдыхает рвано и даже мало-помалу расслабляется, не ощущая сопротивлений и тяжести ухода — лишь тяжесть на плече, холодные прикосновения волос под подбородком. Гул в ушах постепенно стихает; пальцы продолжают размеренно перебирать чужие пряди в тишине, прерываемой лишь отдалённым гудением холодильника, на дверце которого висит улика его бесстыдного взлома.       Чимин роднится с ощущением жара и тяжести так сильно, что мысли об их отсутствии разочаровывают до колкости под рёбрами.       — Я должен был догадаться, что ты что-то задумал. Ты никогда не спрашиваешь ничего просто так, — первые слова, прямо в ворот, задевая кожу, расслабленно и звучно. Чимин поражённо задерживает дыхание и уже готовится соглашаться со всем, что бы Мин ни произнёс. — Что я ещё тебе в куртке оставил? Какое чеховское ружьё выстрелит в следующий раз?       Пак моргает, думая совершенно не о том, о чём спросили: неужели Юнги настолько сильно ослабляет бдительность рядом с ним, что действительно не задумался о содержимом карманов его же куртки и что именно он даёт в руки Чимину?       Но время идёт, подгоняет, и надо выдумывать ответ, отчего из губ вдруг вырывается:       — Оставь там себя, а?       Что называется — горит сарай, гори и хата. С плотностью воцарившейся тишины эту фразу придётся выбивать Чимину на надгробии.       Поддавшись текучести атмосферы, Пак отказывается обдумывать сказанное с любых сторон и с любых точек зрения, как и проглотить попавший не в то горло воздух и долгую паузу. Нервы стягивает в тугой узел — руки ещё сильнее стискивают Юнги, но Мин лишь молчит и, кажется, всё же не планирует никуда уходить. По крайней мере, не отправлять Пака восвояси.       — Ты у меня пульс проверял? — неожиданно вопрошает Юнги. Вновь в ворот. Кивнув, Чимин краем сознания пытается определить, где находятся чужие руки, но не ощущает их на себе.       Юнги вдруг сипло, неверяще смеётся.       В глазах от этого приглушённого звука загорается нечто совершенно яркое. Чимин терзается тем, ослабить ли хватку, чтобы взглянуть на его лицо, или прижать Юнги к себе ещё крепче. Прокусанная от удивления и пестрящей восторженности щека начинает кровоточить — Пак переходит на губы, но из-за прошедших в тревоге дней кусать их ощущается прикладом раскалённой кочерги.       — Это из-за меня у тебя такая привычка? — продолжает Юнги. Чимин превращает этот вопрос в риторический, не давая никакого ответа. — Уже в какой раз? Прямо как тогда, у тебя на пороге, когда ты проверял мой пульс и надеялся, что я откинулся, а теперь делаешь то же самое и надеешься на обратное. Какие изменения.       Нет, это что у него за повадки чуть что сбегать в язвительность и сарказм. Чимин уже готов забрать свои слова обратно, отстраняясь на пару сантиметров, чтобы заглянуть в эти нахальные глаза.       — Откуда ты знаешь, на что я надеялся? С появлением метки ещё и открыл в себе новую способность чтения мыслей? Может, всё наоборот, — ёрничает Пак, а следом, сообразив, добавляет: — Так ты тогда был в сознании?       — Так всё-таки ты хотел, чтобы я поскорее выключился, — Юнги на манер младшего выцепляет из сказанного всё то, что не надо.       — Ага, а как бы ты обратно ушёл? Да я бы даже твою руку не поднял.       — Я что, настолько тяжёлый? — с долей такого сарказма, что у Пака аж сводит челюсть.       — Настолько опасный.       Юнги поднимает голову, чуть выравниваясь.       — Бу.       Чимин поражённо моргает, первые секунды не веря в увиденное. Он смотрит на его лицо, гипнотизирующее своей мягкостью, и всеми силами давит в себе ухмылку. Ей-богу, у Юнги от опасности осталось только сходство в одну букву.       Всё-таки не сдерживаясь, Пак прыскает в сторону, но потом деловито возвращает себе серьёзную мину:       — Думаешь, ты мне там в полной отключке был нужен?       — Конечно. Было бы очень весело посмотреть, что ты сделаешь, если я откинусь прямо у тебя на диване, — рубит в ответ Юнги. Чимин фыркает, находя свою власть в чужих волосах.       — Надо было для тебя это организовать.       И, специально затянув хвост потуже, чтобы превратить Юнги в облезлого пуделя, повержено отворачивается, когда у него это не получается. Подлецу всё к лицу. Пак снова цыкает, укладывая локти на плечи Юнги и соединяя их сзади в замок.       Юнги приподнимает голову, тут же хитро бросая:       — Ты пару секунд назад кичился, что не смог бы меня поднять, а теперь организация убийства? Как бы ты труп тогда закапывал?       Чимин, конечно, рад, что тот приходит в себя, но не от всей души.       — А ты уже как пару недель не даёшь мне даже заикнуться о чём-нибудь, что касается убийств, а тут вот тебе, пожалуйста. И вообще, кто сказал, что я бы тебя закопал?       — И что бы ты сделал? — звучит не менее заинтересованное. Брови Чимина смешно выгибаются. Он поворачивается обратно, смотря на Юнги сверху вниз, сталкиваясь с ним почти нос к носу. Вздёргивает бровь, мол, серьёзно? Ты настолько низкого обо мне мнения?       — Закапывать — слишком муторно и очень ненадёжно. Я могу додуматься до чего получше, — он переходит на шёпот, щурится в попытке набить своей игре цену и старается ещё усерднее из-за ощущения приближающегося поражения. — Вру, до чего-то идеального в своей гениальности. Ты многого обо мне ещё не знаешь.       — О, я не сомневаюсь, додуматься ты до всего горазд.       Цепкий блеск глаз напротив укалывает. Пусть и не бросившись убегать, пусть и пропав в нём, Чимин всё-таки не теряет уверенности к победе в очередной словесной перепалке. Не вытерпев, Пак убирает руки и показательно осматривает Юнги.       — Где там у тебя были ушибы?       — Это подлый приём, — прерывает Мин, тут же сообразив, в чём заключается угроза.       — Да мне всё равно. У меня есть возможность знать, куда тебе больнее ткнуть, и я ей воспользуюсь.       Сосредоточенное лицо не перекрывает ни тени улыбки. Чимин наблюдает, как Юнги смешно хмурится, перестав столь расслабленно оперировать фразами и явно наслаждаться тем, с каким отличительным усердием Пак рвался одержать победу. Чимин вспоминает, что совсем недавно у него ныл как-то давно простреленный бок, куда Пак ещё приложил своим металлоломом, и целится ровно в него, зная, что Юнги успеет или перехватить его руки, или увернуться. Он оказывается прав: Мин, взъерошенный, подскакивает с места и оказывается в шаге от стула, продолжая забавно хмуриться.       В собственных глазах появляется опасный блеск.       — Что ты опять задумал, — вздыхает Юнги, пытаясь спрятать факт своей поколебившейся непоколебимости.       — Организовать свою победу.       Не дав времени на размышления, Чимин вдруг резко срывается с места в сторону Юнги и не может не рассмеяться, когда тот, не успев сообразить происходящее, совершенно обезоружено отскакивает к кухонным тумбам. И снова хмурится, из-за чего Чимин снова смеётся и снова догоняет, зная, что нельзя давать Юнги лишнюю секунду прийти в себя.       — Два ночи! — вырывается у Мина перед тем, как Чимин почти настигает его у кровати.       — О, ты не сможешь скинуть это на позднее время.       Чимин ловко оббегает угол столешницы и, не без головокружения извернувшись, уже хватает Юнги за толстовку у спины, как тот вдруг одним движением перемахивает через кресло и оказывается у шкафа, вытянув руку вперёд.       — Перестать!       От командного тона хочется смеяться ещё больше. Опешив от только что вытворенного, Пак еле волочит ноги и в приступе смеха облокачивается на рабочий стол.       — Это… — Чимин держится за живот, почти сползая на пол. — Это так смешно… Я не понимаю, почему ты убегаешь, аха-ха-ха-ха…       — Господи, — фыркает Юнги, одёргивая себя. — Детский сад.       Только подняв глаза на Мина, выбитого из колеи, Чимин прыскает снова и всё-таки медленно стекает на пол, зарекаясь как-нибудь ещё воспользоваться тем, что Юнги так сильно ослабляет бдительность и не ждёт опасности.       Пока Пак пытается отсмеяться — но у него ничего не получается, — со стороны слышатся шорохи и шебуршание одежды: Юнги сдёргивает с себя сырую толстовку, открывая вид на спину, и копается в шкафу. То тянется кверху, то садится на корточки, в то время как Чимин неожиданно затыкается от растянувшихся по его лопатке гематом, совершенно забыв о метке. От её двойственного вида в очередной раз пробирает.       Юнги реагирует на резкую тишину: поворачивается, светя действительно подбитым воспалённым боком, и надевает уже знакомую чёрную пижамную рубашку.       — Обрабатывать не надо? — спрашивает Пак, поднимаясь на ноги с одухотворяющим чувством полной перезагрузки организма.       — Ты же только что хотел понаставить новых, — цыканье.       Значит, нет, соображает Чимин и смотрит на себя вниз. Юнги, тут же понимая, о чём тот задумался, открывает ещё одну дверцу шкафа и швыряет в Пака футболку. Не дав ему даже пробурчать что-то в ответ, добивает спальными штанами — контрольным в голову, а потом уходит в ванную, которую собирался занять Чимин, чтобы переодеться.       И вновь наступает тишина. Следом включается приглушённый поток воды, потом — очередной сдавленный смех. Пак, отложив штаны на кресло, вытягивает футболку, что была идеально сложенной, перед собой и, разглядев интересный фасон с рукавами ниже локтей и узким горлом, нехитро подумывает прикарманить её себе — а потом вновь смеётся.       Уже переодевшийся, он пытается сложить свою одежду на кресло так же красиво, как это делает Юнги, однако получается как попало, отчего Чимин просто пожимает плечами. Оглядывается в поисках дела для себя, но, не найдя ни его, ни дивана, споласкивает лицо водой из-под кухонного крана и позволяет себе занять свою половину кровати у окна. Стянув плед и постаравшись сложить его тоже, Чимин боится упасть головой на подушку и тут же выключиться, поэтому забирается под одеяло и садится по-турецки, нечаянно смахнув из-под подушки книгу. Аккуратно вертя её в ладонях, чтобы закладка не выпала, Пак узнаёт в ней авторство Джека Лондона и вспоминает, как ему грозились не дать её прочитать.       Что же.       Первые пару длинных абзацев пролетают в мгновение ока, а потом Чимин вдруг пролетает вместе с ними, прислушиваясь к страшной усталости по всему телу, мучительному трепету перед предстоящей миссией и такому знакомому лёгкому запаху кондиционера, которым веет от чужой одежды, а теперь и от него самого. Мысли разбредаются сразу в нескольких направлениях, убаюкивая вместе с мягкостью хлопковой ткани. Веки слипаются, выключенный верхний свет и одиноко горящая лампа гипнотизируют, погружают в сон, однако Чимин всё-таки дожидается Юнги и его грузного выдоха на то, что Пак заграбастал уже и его книгу.       — Боже, ты везде, — еле слышно тянет тот, растрёпывая уже сухие волосы на затылке, и опять направляется к шкафу.       — О, это моё новое имя?       Опять цыканье и скрип дверцы. Добившись желаемого, Чимин откладывает книгу на широкий подоконник, проверив, на нужной ли странице закладка, а потом закрывается руками уже от прилетевшего в него одеяла.       — Я понял, это месть. — Стянув его, почти накрывшего Чимина полностью, с головы, Пак пытается отдышаться от неожиданности и приглаживает растрёпанные волосы.       — Нисколько.       А потом вдруг замечает.       Этот ужасный облезлый хвостик на месте. Правда, уже не облезлый, а распушившийся от сушки — Чимин еле сдерживается от очередного приступа смеха, пряча лицо в подушке, пока Юнги наклоняется над кроватью и с убийственным — привычным — выражением лица пытается распутать два одеяла. Чимин не может перестать смотреть на кошмар, в который превратились его волосы, соотносить его с лицом — и вскоре всё-таки смеётся.       Через пару секунд Юнги замирает, поднимая вверх руки, где в каждой по одеялу — и исключительно устало смотрит на Пака.       — Какое тебе?       — Левое.       — С твоей стороны?       — С твоей. Только не швыряй, у тебя силы немерено. Весь мозг чуть не выбило.       — Может, он хоть так бы на место стал, — бубнит Юнги себе под нос, передавая одеяло, и не успевает даже упереться коленом в матрац, как Пак проворно крадёт его же подушку и зашвыривает ему прямо в голову.       Почти попадает. Юнги ловит её двумя руками, сжимает крепко, закрывает глаза, вновь открывает и в одно движение сначала бахает ей об кровать, а потом бахается за ней следом, укрывая себя одеялом чуть ли не по макушку. Чимин не успевает сообразить, что только что произошло, как в его адрес уже летит колкое:       — Свет выключаешь сам.       Хмыкнув, Пак колеблется, уже пропадая на грани сна и реальности, не оставить ли его гореть, но потом всё-таки собирает последние силы в кулак и перебирается через Юнги у самого бортика кровати, а на обратном пути решает не церемониться и в отместку цепляет Мина всеми возможными способами. Он не получает никакой реакции и укладывается сам, в полной темноте больше думая о том, что будет завтра, чем о том, что происходит сейчас. Вскоре заставляет себя переключиться, тут же оглушив себя шквалом вытворенных примерно за один-единственный час вещей, которые одновременно и поражают, и освобождают.       Чимин тихо выдыхает, по чужому примеру накрываясь мягкостью до подбородка. И понимает, что был чертовски прав, когда в ту же секунду погружается в совершенно крепкий и тёплый сон до тех пор, пока в нём не начинает ужасно холодать. Первое, что он сознаёт — они не включили подогрев полов, а второе оказывается вопросом, где, чёрт возьми, его одеяло.       Он с силой продирает глаза, безбожно щурится в поисках, водит руками вокруг себя и почти слепнет на один глаз из-за тяжести прерванного сна, отчего приходится минуту приходить в себя.       Чимин поворачивает голову и вздыхает. Юнги заграбастал себе два одеяла, закутавшись в них, как медведь в свою берлогу, да так, что не видно даже макушки — только торчащий глупый хвостик. Опершись на одну руку, Чимин тянет верхнее одеяло к себе, однако вскоре приходится принять более устойчивое положение и хорошенько дёрнуть край на себя, но всё равно ничего не выходит. Покачиваясь и еле что разбирая, Чимин сетует на то, что завтра катастрофически рано вставать, и пытается отыскать, что так крепко держит это дурацкое одеяло, но приходит к выводу, что у Мина в принципе тяжело что-то отобрать. Особенно — одеяло и особенно когда тот спит. Вот бы Юнги, как и раньше, реагировал на каждый шорох, а не спал без задних ног, вцепившись в то, что принадлежит Чимину.       Принадлежало.       Уже знатно вымотавшись, Чимин фыркает, но считает еще большим кощунством будить Юнги, поэтому из последних сил вырывает у него угол одеяла, двигает свою подушку к чужой, переворачивается спиной к спине и, накинув этот жалкий кусочек на своё плечо, засыпает как бедный родственник, греясь больше не от огрызка ткани, а от горячей спины Юнги.       Биологический будильник будит его ровно в шесть, совершенно не давая выспаться. Чимин насильно открывает глаза, ощущая на себе груду одеял, потому что Юнги перевернулся на другой бок, и еле выбирается из них, ругая себя за то, что лучше бы он не отключал свой верещащий будильник на телефоне, чтобы не дать выспаться и Мину. Но он не настолько подлый и помнит, как Юнги ненавидит этот адский звук, поэтому заставляет себя сначала очнуться, потом — привстать на локтях, а уже затем — принять сидячее положение, чтобы следом бессильно плюхнуться обратно.       Пак поворачивает голову, откровенно завидуя чужому сну. Разглядывает чуть опухшее лицо, разомкнутые губы — и неожиданно для самого себя резко отворачивается назад.       Надо вставать. Подниматься и встречать этот день, богатый на события, хотя хочется только урвать хотя бы ещё пять минут сна, но Чимин знает, что тогда просто не проснётся, из-за чего двигается к изножью кровати, снимает себя с матраца как можно аккуратнее, но, кажется, этого и не требуется: Юнги спит так, что, прогреми сейчас латунный гонг прямо над ухом, в жизнь бы не шелохнулся.       Никогда ещё не было так сложно просыпаться. Чимин стоит над раковиной в ванной минут семь, плеская на себя ледяной водой, но не помогает ни это, ни вытащенный из холодильника завтрак в виде остатков вчерашнего ужина. А потом Пак психует и всухомятку жуёт хлебцы, восседая на барном стуле и пялясь на дверцу духовки. Продолжает завидовать, пока выхватывает из панорамных окон утреннюю дымку и переодевается, а потом хмуро подходит к Юнги, заметив, что тот довольно долгое время не подаёт вообще никаких признаков жизни. Пытаясь провернуть то же, что и ночью, Чимин убирает край одеяла и присматривается к его грудной клетке, не замечая… ничего?       — Да что же это такое, — сквозь зубы выдыхает Пак и, упираясь ладонью в плоское изголовье кровати, нависает над Мином, присматриваясь ещё тщательнее. Вновь ничего.       Чимин всё ещё не проснулся?       Ладонь тянется к чужому запястью, приподнимая руку вверх. Всё-таки тяжёлая. Интересно, а после стольких тренировок смог бы ли он поднять Юнги?       Чимин что, разучился щупать пульс? Или его не слышно?       Сжав челюсти, Пак отпускает запястье и прикладывает два пальца к шее, как вдруг его молниеносно хватают за плечо и почти перекидывают через себя так, что Чимин с размаху валится прямо на Мина, задыхаясь от удушающего приёма до тех пор, пока Юнги с отчётливым «да твою же мать» не приходит в себя, а Пак не перекатывается на чужие колени, опять смеясь во весь голос, только теперь с хрипотцой.       Шикнув и приподнявшись, Мин трёт заспанные глаза, приходя в себя от столь резкого пробуждения, и бурчит еле разборчивое:       — Опять? Что за привычка.       И, видимо, только из-за того позволяет облюбовать свои колени.       — Ты спишь как труп, — выдаёт Чимин, даже не думая вставать, вновь притянутый к манящей мягкостью и теплом постели.       — А раньше не замечал, что ли.       — Раньше так не было, что без движения, без дыхания… и без пульса вообще? — защищается Пак и всё-таки сползает с чужих коленей на пол, оставляя локти на матраце. — И ночью ещё как схватил намертво моё одеяло — так хрен вырвешь. Вдруг трупное окоченение?       Юнги тяжело вздыхает, не до конца очнувшись и выглядя так, словно все его силы уходят на то, чтобы собрать только что прозвучавшее огромное предложение по частям и с горем пополам его понять.       — Начнём с того, что оно моё…       Не давая ему договорить, Пак саркастически тянет:       — А, ну тогда это всё решает. — И наблюдает за тем, как Юнги осматривается, не переставая тереть лицо до красноты. Хвостик уже давно распался, обрамляя лицо пушистым бедламом из чуть отросших прядей. Чимин смотрит на них открыто приценивающимся взглядом, демонстрируя свой огонёк в глазах, а потом разбирает напротив уже полную боевую готовность отвечать на то, что может вылететь из Чиминова рта. И Пак, пользуясь этим, не заставляет долго ждать: — Тебе косички заплетать можно.       — Я тебе так позаплетаю, только попробуй, — звучит явная и определённо настоящая угроза, которую Пак уже не слушает, будучи полностью в своих фантазиях, и смеётся с заплетённого Юнги в голове. Он чувствует, как Мин еле сдерживается от какой-нибудь колкости или крепкой брани и в итоге все силы направляет на то, чтобы наконец продрать глаза. Нащупывает телефон на тумбе, опять трёт лицо, глядит на экран — и с горестным выдохом «шесть сорок, серьёзно?..» швыряет мобильный обратно.       Сев прямо, Пак терзает щёку изнутри.       — Прости, что разбудил. Мне надо уехать пораньше.       — Куда?       — В автосервис.       — Отдыхал бы, пока есть время, а не работал.       — Это и есть мой отдых.       Опять пауза, за которую Чимин всматривается в хмурое лицо, в жёсткие движения рук, взгляд на собственную шею, а потом резкое:       — Ты…       — В порядке, полном, нечего было под руку лезть, — Пак избавляет его от неприятных мыслей и неподдающихся извинений, просто поднимается с пола. Кивнув на хаос из одеял, с сожалеющим вздохом продолжает надоедать: — Дай мне мою резинку.       — Где она?       — Под тобой где-то, наверное, — предлагает Пак и начинает поиски, забавляясь тем, как к ним подключается и Юнги, пытаясь свесить себя с кровати. — Ты же с ней спать лёг.       — Подожди, — бурчит Мин, опять трёт лицо и поправляет перекосившуюся на груди рубашку, — сейчас я застелю.       Кивнув, Чимин отступает, наблюдая за заторможенными и неуклюжими движениями, дёргает широкий рукав футболки.       — Какого чёрта ты так рано, — мученически выдыхает Юнги, складывая постель. — А, чего я спрашиваю вообще.       Он находит серую резинку и кладёт её в вытянутую ладонь Чимина, который мотает головой в благодарность пару раз и уходит в ванную наводить на себе подобие порядка.       — Ты хоть поел? — доносится через несколько минут за дверью.       — Да, — повышает голос Пак, чтобы его услышали, и заканчивает с хвостиком, разглядывая себя в зеркало и понимая, что его старания погибнут под шлемом мотоцикла. Надо будет постричься.       Он впивается глазами в тёмную плитку ванной, совершенно позабыв, как он до сюда добирался и где сейчас его мотоцикл, а потом не без облегчения выдыхает: вспомнил, пусть и с накладками. Чимин достаёт из брюк наручные часы, отсчитывает по минутной разметке, сколько же ему предстоит сделать, и собирается с мыслями. Он ни за что не сдаст назад.       Есть что-то в том, чтобы выходить из этой комнаты и натыкаться на огромные окна, на небо за ними, на приобретающий краски горизонт. Сложив руки на груди, Юнги стоит у стола, прислонившись к нему поясницей и, стоит Чимину появиться в поле зрения, кивком указывает на стоящий рядом пакет для ланча.       — Это ты покупал, — добавляет он, — забирай себе.       Чимин останавливается. Глядит, прищурившись, и колеблется в попытке проанализировать происходящее, а потом подходит ближе, уже понимая, что его «да» расшифровали как «нет» и почти попали в точку. Подхватив пакет, Чимин кладёт его в неподалёку валяющийся рюкзак, и вновь благодарно качает головой, уже направляясь в прихожую.       — Спасибо, — всё-таки произносит он, влезая в свои кроссовки и накидывая неизменно чужую куртку. Какая-то часть его всё-таки жалеет, что классная футболка осталась на кресле, а не отправилась к нему в пару к куртке — и Пак смеётся над самим собой. — Прости ещё раз, что разбудил, — бросает он в сторону кухни, где чем-то гремит Юнги, и щёлкает замками. — Ключи на полке, я уже говорил? Всё, я пошёл.       Махнув рукой и подождав пару секунд, чтобы услышать в ответ согласное мычание, он перешагивает порог, оказываясь один на один с страшащим запланированным и губя в себе желание либо вернуться обратно, либо окончательно отступить. С хлопком тяжёлой двери приходит осознание, что этот день может оказаться переломным моментом в его буднях. Чимин будет скучать по неспешному быту в урывках ночи и утра, по простоте мыслей и действий, чувствуя, что отправляется во что-то новое, неизведанное.       Опасное.       По крайней мере, у него есть куртка и небольшой пакет с едой, которые с помощью воспоминаний возвращают в спокойствие и уверенность.       Он справится.       Маска целеустремлённости сама забирается на лицо, как только Чимин ёжится на морозе, выкатывает мотоцикл из убежища и прогревает двигатель, за это время успевая перекусить. И, сделав глубокий вдох, стартует.       На полпути к Сокджину виски начинает больно сжимать, из-за чего приходится заехать в магазин за парочкой энергетиков и ещё раз поесть, а потом наконец встретиться с Джином, сделать свою часть работы и с ним же отправиться в спортзал. Чимин обновляет себя тренировками, оставляя тревогу на матах, и уже к половине третьего становится частью сегодняшнего плана и сегодняшней группы, в которой он чувствует себя белой вороной, хотя и держится на удивление уверенно, зная, что за основной миссией скрывается его собственная. Внешне же он от остальных ничем не отличается, разве что мышечной массой: их вырядили в официальные костюмы с белыми рубашками и галстуками играть роль охраны со стороны Триады и следить за одним из членов Якудза. На фоне удушающе блекло-зелёной плитки сортира Чимин старался постричься как можно ровнее, но в итоге уложил свои чёрные волосы назад, мысленно замечая, что всё-таки время несётся мимо очень быстро: он уже не похож на школьника, разодевшегося для первого учебного дня.       Он стоит во втором ряду сбоку, пока им выдают оборудование в виде наушников и раций, коротко повторяют использование по протоколу, делят на группы по три или четыре человека, назначая одного из них ответственным. Ему рассказывали, что политика ношения оружия самым жестоким образом распространяется и на нелегальные предприятия, и на мафию, поэтому прошедшую неделю, стоило узнать о том, что их снабдят только армейскими ножами, Чимин учился хотя бы правильно держать его в руках. Для него это успехом не увенчалось. Пак знает, что только влетит впросак — откинет этот нож к чёртовой матери и будет следовать общепринятому правилу «бей или беги».       Он знакомится с двумя молчаливыми китайскими личностями старше его лет на десять, с грузным разрезом бровей и широкой складкой под глазами, которые не смотрят на него до тех пор, пока он не выдавливает из себя нервное «нихао» с покосившимся тоном. Давэнь — представляется первый и ответственный за их трио, — мгновенно располагается и уважительно жмёт руку. Второй — Ванг — повторяет за первым всё вплоть до заключительного слова, но больше хмурится и кивает головой, выспрашивая что-то про корейские рынки, откуда Чимин, честно говоря, понимает только «рыба-шар» и сумму в парочку миллионов юаней, от чего распахивает глаза и пытается додумать смысл сквозь знакомые звуки. Они оба с Юга Китая — Пак не думал, что внимать их диалект будет так затруднительно. Он даже отдаёт всю свою концентрацию тому, чтобы разобрать речь своих болтливых напарников, которая похожа больше на сплошное «ш-ш-ш», и в конце-концов понимает, почему они держались ото всех особняком.       По правде говоря, Чимин им благодарен: среди остальных хмурых и угнетённых лиц, что только нагоняют мрака, их тарахтение как раз кстати. Пак не замечает, как вливается в их непринуждённость — особенно Давэня, решившего полностью исключить использование английского из своей речи, которым он общался с непосредственным начальником, и шипением окончательно погрузить Чимина в транс.       Однако никто из них ни разу не заикается о личной информации — по крайней мере, Чимин не может этого уловить. Сидя в бежевом салоне служебного автомобиля, они не задают ни одного подобного вопроса, лишь болбочат о родных провинциях, водоёмах и традиционной еде, постоянно оборачиваясь к Паку, а когда тот кивает — продолжают свои рассказы, из которых Чимин выцепляет только местоимения и глаголы. Но стоит скоплению автомобилей подъехать ко входу в огромную подземную сеть ресторанов и клубов в одном из богатых райончиков, контрастом цветущим на поверхности и загнивающим в глубине, они мгновенно замолкают и сразу переходят на английский, превращая лица в кирпичи. Пак соображает: то было знакомство. А теперь — работа.       Чимин позволяет себе в крайний раз улыбнуться: их треск был заразительным настолько, что позволил пропитаться целеустремлённостью с ног до головы. Они все знают, зачем они здесь.       Ступая на сырой от протекающей рядом паровой трубы асфальт, Пак поправляет пиджак и осматривается: узкая стоянка, тускло-изумрудное освещение, вдалеке перетекающее в тёмно-фиолетовый, паутинные линии воздуховодов. Они ещё раз повторяют план: войти в подземную сеть, обосноваться в точке переговоров и закрепиться за Ли Тахикиро — нынешним начальником частного порта на берегу Жёлтого моря, о незаконном захвате которого и пройдёт один из этапов множественных переговоров. Наполовину японец и наполовину китаец, дополнительно поведал ему Давэнь, сейчас он трётся между двух огней.       Пока они двигаются по тоннелю, Чимин из обрывков скачущих по округе слов быстро ухватывает то, что порт уже давно разрывается то между Триадой, то между Якудза: будучи исконно на территории китайцев, но основанным японцами, теперь операции на нём непосредственно и насильственно захвачены Триадой. Япония всё ещё ведёт дипломатию, у Китая же связанные руки чешутся всех наконец перебить. Давэнь на английском тихо шепчет Паку, что лично ему всё равно, на кого пахать, лишь бы платили, но японцы хотят хитро и тихо зачистить порт, для чего они и собрались здесь сегодня: всю добытую на Ли Удзу информацию передать Якудза. Их встреча не будет масштабной, лишь ступень к присвоению трона, но тем не менее они должны глядеть в оба и лишний раз не светиться.       Состроив безэмоциональную, как и у всех, физиономию, Чимин не знает, что чувствовать по поводу всех этих махинаций и битв за деньги, территории и власть. Он не ощущает ни грамма страха: скорее, лишь раздражение за то, что все их игры подёрнуты грязью и грязью и останутся. Теперь Пак — их косвенный участник, от чего становится не менее дурно.       Чимин цыкает.       Он перероет всё их игровое поле, он обещает.       У переплетений павильонов, забитых колоритным людом — ярким, обросшим и бородатым, развратным и на грани бессознательного состояния уже во второй половине дня — и сервисом всех мастей — от тесно сгруженных кальянных, деревянных столов, казино — все группы разделяются. Давэнь ведёт свою двоицу к широким чёрным кожаным дверям, за которыми долбит музыка. Стоит им распахнуться, как запах табака и кислой горечи впиваются в грудную клетку, и Чимин еле заметно морщится, проходя за спинами своих товарищей в отдалённую комнатку, где и встречается с целью их миссии — плотным и низким мужчиной лет пятидесяти шести, с ровными бакенбардами и густой стриженной бородкой. Из толпы он выделяется лишь серого цвета костюмом и оранжево-красным галстуком. Пак щурится: это что, витиеватый узор в виде дракона?       Мужчину Чимин видит лишь из-за голов своих товарищей, вежливо кланяясь. Давэнь представляет их охранную группу для китайской стороны, организованную в дополнение к личным телохранителям, и Тахикиро стреляет указательным пальцем на выход. «Не нам», — понимает Пак, когда несколько слаженных афроамериканцев двигаются к очередной лакированной двери, коих здесь, кажется, десятки, и ошалевает от того, сколько иностранцев скопилось в этих нелегальных подземных лабиринтах. Он за всю свою жизнь такого контингента в Корее не видывал — и ещё умудрялся удивляться Джерому.       Стараться держать язык за зубами и никуда не лезть, как наказывал ему Сокджин, даже не приходится — в такой развязной и властной атмосфере страшно даже дёрнуться. Пак следует за своей группой в трёх метрах от Ли Тахикиро, в то время как два его мощных парня держатся от него по бокам, и занимает свою обговорённую позицию, когда они рассыпаются по пустой клубной площади, больше похожей на площадку для аукциона. Широкая напольная платформа, малиновые и синие вспышки, цифровой аквариум и несколько чёрных лестниц, ведущих наверх. Вдалеке — бар, ещё несколько площадок со столиками и бархатными креслами.       Слежка три на три. Как и запланировано.       Не спуская глаз с Такихиро, Чимин следит за тем, как он чинно обосновывается на длинном багровом диване слева по курсу и тянет ладонь к бокалу шампанского на подносе подошедшего официанта.       В голове, на строках воображаемой тетради, Пак записывает время, а напротив него действие, и даёт себе расслабиться только в момент, когда Такихиро, закинув ногу на ногу, переключает внимание на свой телефон.       Чимин прислоняется к массивной тёмной колонне, перепроверяет наушник и, нечаянно задев кнопки пальцем, выхватывает от Ванга чувственное шиканье. Виновато растянув губы, Пак пытается покрыть взглядом всю территорию, чтобы не упустить ни детали, и превратиться в одно подслушивающее устройство, подключившись к музыкальным стереосистемам по всей подземной сети. Он безустанно дёргает манжет своей белой рубашки, но в итоге пересекается глазами с серьёзным Давэнем, обосновавшимся в метрах семи, который жестом показывает прекратить Чиминовы оробелые манипуляции и с укором указывает на территорию, за которую тот ответственен. Чимин твёрдо кивает, отстаёт от рукава и обращается в слух.       Гудение труб, еле слышимо трясущиеся стены от басов, объёмная музыка, шум толпы и носящийся с места на место обслуживающий персонал — настоящий гвалт, режущий уши.       Такихиро всё ещё сидит, теперь переключившись на истребление канапэ с подноса очередного официанта. За его спиной всё ещё возвыщаются два самых настоящих бугая, с которыми Паку бы никогда не хотелось связываться. Одними их плечами можно впечатать в стену.       А въедливая змея тревоги всё крутится и крутится внизу живота. Чимин шикает на неё: не время. Пусть он и не может поверить в то, где и в какой роли сейчас находится, для оторопелых вздохов не время.       Кажется, будто даже пыль готовится к предстоящей встрече, а количество пребывающей охраны пугает только сильнее. За полчаса Чимин успевает поволноваться, побросаться то в жар, то в холод, и услышать только то, что кто-то не успел пообедать перед сменой, кто-то разбил целый ряд подготовленных бокалов и теперь пребывает в слезах и в ожидании худшего.       Скрежеща зубами, он даже думает оторваться от группы под предлогом «в уборную приспичило, извините, парни, скоро вернусь», однако со второго этажа совершенно грациозной и неспешной походкой спускается женщина. Она плывёт по лестнице, как выплывает из-за облаков луна, успокоившая буйство океана; проводит тонкими пальцами по бархатным перилам, не удостаивая взглядом никого из десятков людей, потому что её взор одновременно пребывает где-то в выси и одновременно — здесь, на земле, среди грязи. Один её силуэт истончает это эфемерное ощущение того, что её внимание ещё нужно заслужить. Она не стремится набить себе цену: она знает, что она и есть цена. Словно не Чимин решает посмотреть на неё, а она разрешает взглядом приковаться к себе, к тёмным завитым локонам, которые спускаются на атласную рубашку бежевого цвета и широкого кроя с втачным рукавом и узким отворотом, к узкой юбке в пол, к кожаному портмоне.       Властью, исходящей от неё, прибивает к полу.       Она проходит мимо, как шёлк протекает сквозь пальцы. Чимин отмирает только спустя долгие минуты, совершенно позабыв о миссии, о планах и о заботах, и ввергается в шок, заметив, что больше никто не видит того, что видит он. Никто больше на эту изящную силу, на эту грациозную мощь не обращает внимания — и Пак распахивает глаза, впиваясь ими в каждого.       Неужели они не чувствуют?       Чимин бегло окидывает пространство клуба, которое составляют одни мужчины и парочка тонких девушек за барной стойкой — и вновь приковывает взгляд к женской фигуре.       Кто это?       Пак в замешательстве смотрит на Давэня — тот изгибает брови и кивком головы сообщает, что он без понятия, и отходит за колонну, поднимая пальцы к уху.       Что-то идёт не по плану.       Мурашки поднимаются по загривку. Чимин ведёт плечом, хмурит брови, ощущая, что это не просто человек, которого забыли упомянуть в бумагах: о такой властности, о такой неодолимости невозможно забыть. Она знает, за чем пришла. В её теле, округлых плечах — ни толики напряжения. Стоит её очерченному профилю попасть под отблески освещения, как к ней обращаются взгляды всех присутствующих, но никто не препятствует её движению к стоящим друг на против друга диванам, на одном из которых отвлёкся от поглощения закусок Ли Тахикиро.       Только сейчас Чимин подмечает трёх телохранителей, следующих за женщиной шаг в шаг.       Что-то точно идёт не по плану. Со стороны Якудза должен был быть мужской персонаж. Он ещё появится?       Чимин опять глядит на чрезвычайно сурового Давэня и высматривает в семенящей толпе Ванга.       Такихиро подсобирается и встаёт с одной из подушек, протягивая женщине руку. На его упитанном лице виднеется замешательство. Та с лёгкостью, почти не касаясь, пожимает её, перевернув их рукопожатие горизонтально — так, чтобы её ладонь с тонкими серебряными кольцами смотрела вверх.        — План без изменений, — звучит в ухо английская речь со слышимым акцентом, вытягивая из напавшего дурмана. — Делаем так, как и было задумано, приём.       — Есть, приём, — тут же откликается Ванг.       — Есть, приём, — вторит Чимин.       За его спиной шепчутся. Честно, он бы пошептался вместе с ними, однако приходится взять пример с остальной неподвижной охраны и наблюдать за разворачивающейся сценой, исписав в воображаемой тетради уже страниц пять. От взбурлившего удивления и эйфорического состояния хочется податься вперёд, за женской фигурой, поднявшей ажиотаж одним своим присутствием, за каждым её движением, но Пак вовремя спохватывается.       — Принять позицию.       Чимин отходит от колонны, дробным шагом рассекая зал и становясь последним в их линии за спиной Тахикиро. Тот стоит в ожидании, пока женщина не присядет первой, и только после её короткого поклона опускается обратно с предвкушающе поднятым уголком губ, вновь забрасывает ногу на ногу и умещает руку, подпирающую голову, на подлокотнике. Его указательный палец касается его щеки; Чимин размещается у противоположного конца дивана и может видеть почти всё. Самое близкое положение от Тахикиро занимают его два широких парня, затем — Давэнь, Ванг, Чимин. Все входы и выходы преграждает охрана; служебный персонал в ту же секунду выметается из помещения. Стихает музыка, остаётся лишь скрежечащий грохот за стенами. От количества мужских костюмов в одном месте у Пака в глазах начинает рябить.       Как и полагается правилам хорошего тона, Тахикиро достаёт портсигар и прикуривает; смотрит на женскую фигуру сверху вниз — обозначает своё положение в пищевой цепи. В его взгляде не скрывается нетерпение к неожиданному, но мелкому препятствию, игривый интерес, властная взволнованность. Незнакомка, в свою очередь, лишь на мгновение поднимает свой глубокий, острый, неприступный взор — и этого мгновения хватает, чтобы прожечь взглядом всех находящихся перед ней.       Пак хочет вылить на себя ведро воды и не перестаёт втихую глазеть на своих непоколебимых соседей в ряду, как вдруг в полыхающий пожар вклинивается низкий худощавый парень, отвешивая Такихиро и незнакомке глубокие поклоны.       А это ещё кто?       Как только парнишка, скукожившись, но тем не менее выровнявшись, открывает рот, чтобы представиться, Такихиро прерывает его резким жестом, ни капли не заинтересованный в чужом имени.       — Не стоит, — громыхает голос из его грудной клетки.       Чимин вновь хмурится: ещё как стоит. Он единственный тут ни за чем не поспевает. Его голова еле видимо крутится то на Такихиро, то на женщину, то на рассадник мышц за её спиной, то на своих приятелей.       В бок прилетает еле слышимый удар.       — Расслабь лицо, — шипит Ванг, одёргивая слишком вызывающее поведение Чимина. Тот мгновенно собирается, уже освоив навык абстрагирования от реальности, и принимает глазами нейтральную позицию — в никуда. Будучи здесь и одновременно — извне.       В любом случае, задание осталось тем же. Так даже интереснее.       — Что-то вы больно грубы для коренной японки, — вежливо обращается к женщине Тахикиро на китайском и посылает в сторону застывшего парнишки небрежный жест. Тот начинает тарабанить то же самое, но на японском. — Как же мне обращаться к такой красавице?       Чимин пытается подвергнуть анализу и Такихиро, и незнакомку, и парнишу, всё силясь разобрать разрез глаз и форму лица последнего в попытке соотнести её с какой-нибудь национальностью. Японец? Слишком квадратная челюсть и зеленоватый оттенок кожи. Китаец? Слишком мягкие черты лица. Кореец? Лоб и веки не позволят этого сказать. Таец? Хуэец? Мяочан?       Из размышлений его выводит невыразимо приятный и чёткий голос, чарующий нежностью японского языка:       — Ваше невежество несомненно ярко отражает вашу двойственность, — она маскирует метафорой укор в чужой адрес. Пак, вспомнив об упомянутой двойной национальности, закусывает губу, чтобы не рассмеяться.       За её речью звучит перезвон колокольчиков — только тогда Пак замечает невысокую девушку рядом с незнакомкой. Её нежный тембр превращает китайский язык в соловьиное пение — ещё одна переводчица. Чимину на воцарившуюся сцену, куда эти двое — не считая его самого — никак не вписываются, хочется прыснуть со смеху. Обе стороны здорово подстраховались. Собственная охрана, личные переводчики и тройка кротов — загляденье.       Однако изменившийся в лице Такихиро напрягается, приземляет обе ноги на пол, усмехаясь. Не дав ему вставить и слова, женщина продолжает, не прерывая тяжёлого зрительного контакта:       — Сакамото Хаято не удостоит нас своим визитом, — сообщает глубоким поставленным голосом. — Позвольте мне говорить с вами на вашем языке. Наш коллега был отстранён от этого дела, не справляясь с заданием, выполнение которого рассчитано на срок меньше недели, и за два месяца. Я намерена завершить эту бессмысленную волокиту сегодня.       Давэнь хватается за наушник.       Теперь всё точно идёт не по плану: один из этапов переговоров только что был провозглашён его окончанием. Ванг рядом хмурится. Как по цепочке, его ошарашенность и опасения передаются Чимину. Значит, Япония решила нарушить свои закостенелые принципы и пойти в лобовую атаку?       Маска Такихиро разбивается. Его интерес сменяется омерзительной надменностью, желанием избавиться от резко надоевшей игрушки, злостью на прилипшую к ботинку жвачку.       Он поднимает палец вверх. Второй бугай наклоняется к нему.       — Свяжись с Абэ, — кидает он ему на китайском. — Доложи ситуацию. И найди, что за стерва почтила нас своим визитом.       Телохранитель кивает, чуть поворачиваясь в сторону и принимаясь исполнять приказ. Оба переводчика молчат.       Наступает очередь незнакомки поднимать вверх правую руку — в неё один из телохранителей с вежливым поклоном, не поднимая глаз, вкладывает папку, которая тут же летит на стеклянный столик, где танцуют малиновые блики светодиодов.       Заметив бесстрашный жест, Такихиро не успевает среагировать, как к нему вновь наклоняется его охранник, даже не думая понижать тон голоса: кроме китайской стороны их больше никто не поймёт.       — Это Ко Сэбёль, правая рука Иоичи Като, операционного директора розничной сети…       — Кореянка?! — От негодования Такихиро аж оборачивается, чтобы посмотреть телохранителю в глаза. — И секретарша?! Какого чёрта устроил этот полусгнивший старик? Условились же, что они помотают нас волокитой ради вида и уступят нам порт!       — Она управляющая головным банковским отделением…       — Чёртова секретарша, — плюётся мужчина и, поправив ляпистый галстук, поворачивается обратно. Спектакль завершён, демонстрировать актёрские способности больше незачем. То, как его надменная натура выплывает наружу, пронзает Пака до мурашек. — Вечно женщины суют нос в чужие дела, что за порода.       Чимин еле сдерживается, чтобы не прокусить от негодования щёку. Вот ублюдок.       Как только Такихиро вновь открывает рот, незнакомка непринуждённо чеканит:       — Позвольте? Как вы уже могли понять, я веду совершенно иную политику, — с мягкостью, будто объясняет банальную вещь ребёнку. Чимин, опасаясь даже сглотнуть, фиксирует происходящее с удвоенной концентрацией. — Расставим точки. Предприятие было основано в 2002 году нашими японскими коллегами как дочерняя компания за границей на правах того, что вы будете составлять пятнадцать процентов от всей доли акций. Нарушив договорённость, захватив порт и взяв в заложники наших работников, вы не только лишаетесь этой доли, но также и торговых связей со всеми нашими клиентами.       То, насколько это невыгодно Триаде, отражается во взбухшей вене на лице Такихиро: Китай прекрасно обо всём этом знает, поэтому и бросился в террор. Сжав челюсти, Чимин с отчётливым отвращением во взоре стремится пронзить им чужую фигуру. В этот раз его некому одёрнуть: Ванг с Давэнем, сохраняя полную безучастность, всё равно максимально вовлечены в происходящее, сосредоточившись на разношёрстных голосах. От их эмоционального звучания, потока информации и трепета, полного опасений, сердце тревожно подпрыгивает.       — В этой папке — план о наших дальнейших действиях и договор, обязующий вас прекратить насильственное вмешательство.       Ей неизвестно о плане её начальника, понимает Чимин.       — Сэбёль-щи, — состраивает Такихиро лисьи глаза. Демонстрирует, что способен за считанные секунды узнать не только её имя. — Вы, видно, не понимаете полной картины…       Названная одним качанием головы заставляет его прерваться:       — Ознакомьтесь. — Не без разочарования о невежественной спешности. Плавным движением ладони она указывает на папку. — Контрольный пакет акций за вами. — Между бровями Такихиро залегает глубокая складка. — Советую воспользоваться тем, что меня не интересует пустая выгода. Меня интересуют мои люди.       Заведя руки за спину, Чимин раздирает пальцами бедную манжетку по ниткам.       — Чёртовы бумажки, как они мне надоели, — исходится Такихиро, рьяно загребая папку со стола, и сканирует бумаги. Видно, как в его голове с раскрасневшимся лбом идёт усиленный умственный процесс. — Слушай сюда. — Пальцем он опять подзывает телохранителя. — Свяжись с постом «альфа», усильте охрану на въездных блоках 1B, 5B и 7C. Сообщи господину Сато, что нужно как можно скорее избавиться от тел этих япошек, все мозги уже выжрали. Пока будут копаться, от меня приказ до конца зачистить порт.       Чимин распахивает глаза, еле стерпев, чтобы не распахнуть рот.       Взгляд впивается в молчаливых переводчиков.       Хочется горько, отчаянно усмехнуться.       Так вот, как это делается, значит. Так вот, в чьих прокуренных мерзких руках лежит власть. Вот, как на этой свалке расценивается человеческая жизнь: «Мозги выжрали». Японской стороне нужны их люди, взятые в заложники, которые уже, стало быть, давно мертвы и тела которых планируют ликвидировать, как ненужный мусор.       И сколько ещё таких существ обладают подобной властью? Сколько ещё маневрируют чужими жизнями, как мячами для жонглирования, и рассматривают подобные инциденты сквозь пальцы?       Сжав челюсти, Чимин ощущает, как с рукава отлетает пуговица, беззвучно приземляясь на ковёр. Раздражение волной ударяет по груди и щекам, окутывает туманом несправедливости так, что Пак готов голыми руками продираться сквозь натянутую и страшащую своей густотой и недоброжелательностью атмосферу, вклиниваться неизвестной фигурой на шахматную доску, сбивать правила, сбивать ход игры. Но он знает, что не может вмешиваться. Знает, что его присутствие пустословно, его наблюдение должно оставаться немым. Однако это не отменяет его противоречивых эмоций, презрения и злости. Всё здесь куплено: за безучастность, за безответственность, за план и за людей.       Как же противно. До омерзения пакостно.       Беспомощность тугой удавкой затягивается на шее.       — По рукам, — выплёвывает Такихиро. На его устах виднеется поддельность, криводушие. — Мне надоело с этим возиться. Сначала договоритесь между собой, а уже потом выковыривайте мне мозги. Под моей подписью ваши люди свободны. За остальное не ручаюсь.       Не владея японским, Чимин не знает, сколько моментов и нецензурщины опускает переводчик ради официоза, но на лице Ко Сэбёль не дёргается ни один мускул на очевидный намёк о плане, составленном за чужими спинами.       — Прекрасно, что мы так быстро нашли общий язык, — соглашается она, как только переводчица быстро заканчивает свою беглую речь.       — Они мертвы, — одними губами, тонко выдыхает Чимин так, что не слышит даже стоящий рядом Ванг. Но в него тут же вцепляется могучий, ни капли не щадящий взгляд тёмно-карамельных глаз.       Сердце падает в ноги. Чимин ощущает, как оно катится за пуговицей.       Она услышала?       Взор раскалённой магмой стекает с его лба до самых пят. Следуя за прищуром и целым поворотом головы Ко Сэбёль, Давэнь и Ванг впиваются в него совершенно непонимающим взглядом. Натянутый от напряжения, как гитарная струна, Чимин опасается шевельнуться, обращая к ним свой панический взор до тех пор, пока Ко Сэбёль властным жестом не подзывает его к себе.       Пак жеста не разбирает. Дышит рвано, чувствует, что ни в коем случае нельзя поднимать своих глаз выше чужого уровня, и с чуть опущенной головой продолжает медленно прирастать к полу, желая обрести способность перематывать время.       Перед глазами начинают плясать цветные пятна, когда один из Якудза хватает его за шкирку и волочит за диваном, ставя рука обо руку с переводчицей. Ко Сэбёль окидывает их новое трио нечитаемым взглядом.       Чимин перестаёт дышать, абсолютно не понимая, как его безмолвный росчерк губ могли услышать. Не убьют же его просто за вмешательство?       Хотя весь персонал того предприятия погиб просто потому, что кому-то мешал.       Такихиро со вздёрнутой бровью сканирует вытащенного на всеобщее обозрение Чимина, однако ничто не сравнится со взглядом Ко Сэбёль: острым, жгучим и властным. Теперь Пак уже не уверен, что его не смогут убить просто так.       Ещё как смогут.       Зачем он вообще во всё это полез.       — Что ты сказал? — Вежливость из женских уст слышится обманчивой. Чимин не сразу соображает, почему молчит переводчик и почему он всё разобрал самостоятельно.       Она говорит с ним на корейском.       Пак мгновенно поднимает голову, смотря в чужие глаза и нарушая самим же принятое правило не нарушать иерархию. Тут же отворачивается, окидывая толпу: со стороны Китая он — единственное выделяющееся лицо.       Ко Сэбёль, словно вычитав в нём всё необходимое за несколько жалких секунд, терпеливо ждёт и совершенно не подгоняет, укладывая свои тонкие ладони на ткань роскошной юбки. Под катастрофическим давлением Чимин еле способен делать вдохи и выдохи, чтобы не впасть в кислородное голодание, однако всё ещё сохраняет хладость ума. Тело впадает в паническое состояние, посылая шум в уши, а в ноги — слабость, в грудь — тошноту; тем не менее Пак сглатывает, давит в себе необходимость посмотреть на товарищей и, вытянувшись, сгибается в глубоком поклоне, чуть не сталкиваясь лбом с ковром:       — Прошу прощения.       — Я не просила тебя извиняться. — Сэбёль, разглаживая на своём колене невидимую складку, вдруг смеряет Чимина тяжёлым взглядом. — Ответь на мой вопрос.       Так вот что это такое, когда тебе в затылок по-настоящему упирается дуло пистолета. Пак чувствует, словно налегает на точку невозврата. Ничто не оставляет ему выбора — он чувствует это во всеобъемлющем тоне, в опасной атмосфере, во взглядах, стремящихся разорвать на куски. Факт того, что эта женщина с лёгкостью прочитала фразу по губам того, кто стоял в четырёх метрах от неё, окончательно запрещает Чимину рыпаться.       Пак сглатывает, понимая, что не сможет качественно солгать. И разгибается.       Руки — за спину, глаза в глаза.       Да гори оно всё.       — Они уже мертвы, — сипло повторяет Чимин, ожидая чего угодно, но не хладного равнодушия. — Я прошу прощения ещё раз.       От лица Такихиро отливает почти вся кровь. Полностью ошарашенный, он разворачивается ко всей своей охране и пронзает её столь кровожадным злостным взглядом, что Пак мгновенно осознаёт: их всех убьют.       Всех вместе с ним.       Виски простреливает болью и мыслью, что надо что-то срочно делать. Весь план покатился к чертям собачьим и опять — из-за него. Он подвёл свою группу, и теперь ожидать расправы стоит и от Триады, и от парней со стороны Сокджина.       Чимин резко поворачивается к Ко Сэбёль. Она, словно высмотрев его мольбу умирающего подстреленного животного, щурится и вновь приказывает:       — С чего же мне стоит тебе верить?       Перед ним разверзается пропасть эшафота. Он либо окончательно всех подведёт, либо зацепится за проблеск надежды на жизнь. Умирать с честью и сохранённой гордостью — не про него.       Он душит зарождающуюся панику голыми руками. Пальцы, спрятанные за спиной, безудержно колотятся. Сколько информации можно выдать?       — Поэтому я прошу прощения... — Мимо, понимает Пак: от него всё ещё ждут ответа. — Я н-немного говорю по-китайски…       — Немного или говоришь? — Раздражённый тон выбивает из-под его ног землю. Чимин вдыхает и забывает выдохнуть.       — Говорю.       — Ты. — Ко Сэбёль указывает на личную переводчицу, вздрогнувшую только от одного взмаха пальца. Чимин поворачивает к ней голову: её бледное как полотно лицо скоро сольётся с цветом её рубашки. — И ты. — Жест на скукожившегося парнишку. Оба напуганы до полусмерти — даже Пак понимает, что они что-то знают. — Что скажете?       Они долго, испуганно молчат. Чимин стоит вместе с ними в одной шеренге, будто провинившиеся новорождённые котята, над которыми вершат негласный суд: топить или не топить.       Гвалт басов за стенами становится единственным звуком: молчит даже Такихиро, лишь его второй охранник что-то щёлкает на экране наручных часов. Чимину стыдно глядеть на своих сегодняшних товарищей: они проблем не оберутся.       Ко Сэбёль сдержанно выдыхает. Стучит пальцем по кожаному подлокотнику, спрашивает ещё раз: грубее, деспотичнее. И ещё раз.       Молчание.       Не проходит и секунды, как она молниеносно запускает руку за пояс своему телохранителю, выхватывает пистолет и переводит его в сторону Чимина.       Так вот, что скрывалось за её равнодушием. Гнев.       Гремят два выстрела.       Пак не успевает даже вздохнуть, как громогласные хлопки оглушают его. Затем — глухой грохот.       Если именно так звучит его смерть, то она ему не нравится.       Горячая жидкость плещет ему на лицо, затекая под плотно сомкнутые веки, вязкостью мчит вниз по щекам. Впитывается в кожу, ядовито шипит «ты ещё жив, но ты третий» и лишает права на последнее слово. Он знает, что не откроет глаза. Знает, что не посмеет двинуться: как тогда, в первый раз у переулка, его бы пристрелили прямо на месте, если бы не та женщина. И вот опять.       Липкий жар выедает скулу, проникает в кости, расплавляет их.       Со звоном разрывается последняя струна беспредельной паники и первобытного страха. Чимин вдруг понимает, что ничего не чувствует. Ему кажется, что он опадает вниз, как прибитый дождём к земле осенний листок, которому суждено лишь сгнить. Стоит только шелохнуться — тело, безвольное, само рухнет вместе с остальными.       Какофония из отзвуков произошедшего давит на всё ещё целый мозг, писком терзает сознание. Верещат сигнальные системы. Вслед за металлическим запахом по помещению разносится терпкость пороха.       Бах.       Бах.       Бах.       — Ты, — звучит извне, из темноты, из-под крепко зажмуренных глаз.       «Выбраться».       «Нужно выбраться. Прямо сейчас», — вопит что-то в висок.       Чимин всем естеством борется с этой идеей, что может стать его самой глупой и самой бесполезной последней вещью на его смертном одре. Он мысленно молит сжалиться над ним и не заставлять ничего делать, однако в голову ревёт убийственная мысль о точке отсчёта, надрывно заходится чувством вины и сгружает на плечи тяжбу ответственности.       Ком тошноты подступает к горлу.       Не надо было открывать рот. Не надо было открывать рот. Не надо было откры-       — Переводи. — Металлический звук приклада и больше никаких выстрелов. Капля крови достигает кромки его губ, тягостно скатываясь к шее.       Сознание смешивается в кашу, смазывается расплёсканной кровью, путает в реальности. На этот раз его никто не будет ждать. Мозг в черепной коробке пульсирует — до Пака доходит, что надо сделать хотя бы один вдох за эту минуту.       Взвод курка.       Вдох. Четыре секунды.       Семь секунд.       Выдох. Восемь.       Не волнуйся, говорит он себе. С Юнги у него должна была уже выработаться иммунная система на убийц и пистолеты. Но Юнги — не убийца.       Юнги.       «Ты был так прав».       Истерика хладными когтями раздирает глотку. Ему нужно срочно взять себя в руки, иначе перед Мином некому будет извиняться, если его сейчас положат третьим в рядочек.       — Мне повторить? — звенит раскатом в ухо. Паку кажется, что оттуда течёт кровь.       Только не своя.       — Да, пожалуйста… — хрипит Чимин, терзая лёгкие, и начинает задыхаться.

METAHESH — I Might Be Dead.mp3

      «Возьми себя в руки».       «Ты уже ничего не изменишь».       — Господин Такихиро, как вы не досчитаетесь этих двух людей, так и я своих, как я понимаю?       Чимину хватает одной секунды, чтобы его замкнуло. Он завешивает себя замками, переставая внимать чувствам, и открывает глаза. Тело больше не бросает в дрожь. Даже когда он поднимает ладонь, чтобы её ребром стереть вязкие остатки с губы, она ровно и плавно касается его лица, только вот ощущается совершенно чужой.       Головокружительное спокойствие.       Чимин смотрит сквозь свою испачканную ладонь, ощущает то, как два рухнувших рядом с ним тела источают последнее тепло, и переводит. Переводит до тех пор, пока с него не сводят прицел. Он не слышит своего голоса, не слышит чужого. Он вверяет себя прошлому, оставляет на растерзание настоящему, когда спустя неизвестное количество времени его вытаскивают на сырую землю и с размаху швыряют в алюминиевую трубу. Жгучая боль разрезает затылок, вгрызается в нервы. Ему рассекают бровь. Им вытирают грязь на асфальте, что-то шипят в ухо, а потом поднимают с земли и с рёвом отчитывают.       Он не сопротивляется, зная, что заслужил.       Чимин сознаёт, что на улице хлещет дождь, только когда в рот попадают капли воды вместе с песком. В размытом силуэте над ним он смутно узнаёт очертания Ванга. Давэнь, возвышающийся рядом, с замогильным выражением лица связывается с кем-то по рации.       Они живы.       — Какого чёрта ты ухмыляешься, полудурок?! — вопят на него сверху вниз, удерживая за локоть. — Откуда ты вообще такой вылез? Ты представляешь, что нас всех могли замочить на месте?! Мало того, что эта дамочка понаставила всем палки в колёса, так и ты ещё в придачу!       Тупая боль холодит мышцы, заползает в грудь на пустое место, где раньше было сердце. Чимин оборачивается к грубым очеркам здания: он оставил его там.       — Чёртов камикадзе! Что у тебя за свиные мозги?! Да нас всех троих из-за тебя!..       — Успокойся, — Давэнь врывается в поток ругани, делая шаг вперёд. — Он новенький.       — Меня это как должно трогать?! — Ванг гневно смотрит на товарища и отшвыривает от себя локоть Чимина.       — Ты видел все его недочёты, — с нескрываемой усталостью выдыхает Давэнь и кладёт рацию во внутренний карман пиджака. — Ты слышал, что этот парень не произнёс и звука. Нужно в подробностях доложить об этой женщине.       — Так что, она по губам прочитала?       — Видимо, так.       — Ты слышал о ней когда-нибудь?       Давэнь качает головой.       — Как из воздуха.       — Твою-то мать…       Обрывки воспоминаний никак не соберутся в цельную картину — только врезаются в хрупкое стекло памяти и крушат, крушат, крушат.       — Псина, — вновь глянув на Пака, в сердцах бросает Ванг. — Наделал ты делов, конечно… Посвящение пройдено, мать его, 欢迎光临...       — Парень? — обращаются к нему. Еле подняв голову, названный щурится, чтобы рассмотреть Давэня в бликах, каплях и пятнах. — Сейчас неспокойно. Триада стоит на ушах. Говорят о саботаже с нашей стороны, японцы её раздирают, она раздирает нас.       Приходится приложить титанические усилия, чтобы из неподдающихся опознаванию слов выскрести смысл о том, что им сейчас нельзя возвращаться в точку сбора.       — А как... Как остальные?.. — Чимин не узнаёт собственный голос.       Паку прилетает увесистый подзатыльник.       — Вот придурок! Пиздец остальным! Всё накрылось!       Чимин еле успевает подставить ногу, чтобы вновь не расписать асфальт кровью из носа, хотя её хочется сразу же убрать, рассечь себе голову, вытащить нож и рухнуть на него, утопиться в луже. Щека, на которую попали брызги чужой крови, невыносимо горит, хотя дождевая вода и песок всё смыли. Пак тянется к лицу рукавом.       — Перестань ты, господи. — Его хватают за запястье. — Половину лица сам себе изувечил, нам даже не надо было стараться.       — Остальные миссии, как мне известно, завершились более-менее успешно, хотя, мне кажется, ты не об этом спрашиваешь. Никто не пострадал, — спокойно сообщает Чимину Давэнь. — Кроме тебя. — На его нарочито успокаивающее лицо хочется смотреть без остановки, лишь бы не возвращаться к той реальности, где всё покатилось к чёрту. — Тебе есть где переждать?       Повисает пауза, за которую Чимин пытается разомкнуть губы и по стуку дождя по металлическим крышам определить, где он и кто он.       Ванг опять вцепляется в его локоть, начиная своё шипение на китайском:       — Да боже, мне кажется, он тебя вообще не понимает.       Чимин стискивает челюсти, не разбирая пространства, останавливаясь только на том моменте, когда взгляд опустился вниз, на два тела с простреленными лбами и багряные ошмётки повсюду. Его тащат в неизвестном направлении, сквозь тёмные закоулки, шелестят строительной плёнкой, гремят железом, и Пак осознаёт, что и вправду: не понимает.       Это должна была быть обычная миссия из рода самых мелких, но сегодня всё пошло не по плану.       Сегодня он своими руками похоронил двух человек.